Для сексуально зависимых чей-то член, сиськи, задница, клитор, язык — это как доза героина. Всегда под рукой, всегда готовая к употреблению. Мы с Нико любим друг друга, как джанки любит свою дозу. Нико резко опускается вниз, так что мой причиндал бьется о переднюю стенку ее влагалища. Она облизывает два пальца и трет себе клитор. — А что, если войдет уборщица? — говорю я. — Было бы здорово, — говорит Нико. — Это так возбуждает. Я представляю себе, как от наших с ней упражнений на навощенном кафеле останется сияющее пятно. Я смотрю на ряд раковин. Лампы дневного света мигают, и на хромированных трубах под каждой раковиной — отражение Нико. Ее длинная шея, запрокинутая голова. Глаза закрыты. Дыхание сбивчивое и неровное. Ее пышная грудь, обтянутая тканью в цветочек. Кончик языка торчит изо рта. Ее секреции — обжигающе горячие. Чтобы не кончить так сразу, я говорю: — А ты рассказала про нас родителям? И Нико говорит: — Они хотят с тобой познакомиться. Я думаю, что бы сказать еще, но это не важно. Сойдет что угодно. Клизмы, животные, оргии, любая грязная непристойность — здесь никого ничем не удивишь. В комнате 234 идет сравнение воинских подвигов. Все говорят по очереди. Это — первая часть собрания. Вроде как разогревочная. Потом ведущий прочитает отрывок из какой-нибудь книжки, и начнется обсуждение сегодняшней темы. Каждый из них работает над одной из двенадцати ступеней. Первая ступень — признать, что ты абсолютно беспомощен. Что ты — законченный сексоголик и уже не можешь остановиться. Первая ступень — рассказать про свою зависимость, во всех неприглядных и стыдных подробностях. Не утаивая ничего. Сексуальная озабоченность — та же самая наркомания. Ты вроде как понимаешь, что это плохо. И даже пытаешься завязать. Но потом все равно срываешься. Всякий подавленный импульс рано или поздно прорвется. Пока не нашлось ничего, за что можно бороться, можно бороться и против чего-то. Все эти люди, которые бьют себя пяткой в грудь и кричат, что хотят избавиться от своих нездоровых позывов к сексу, — вы их не слушайте. Я имею в виду: что может быть лучше, чем секс?! Даже самый дурацкий и неумелый минет — это все равно лучше, чем, скажем, понюхать прекрасную розу… или увидеть невообразимый закат. Или услышать радостный детский смех. Я уверен, что даже самое лучшее, самое проникновенное стихотворение все равно не сравнится с пьянящим, горячим, взрывным оргазмом. Писать картины, сочинять оперы — надо же чем-то заняться, пока тебе не подвернется очередная особа противоположного пола, которая тоже очень даже не прочь. Если вы вдруг обнаружите что-то, что лучше, чем секс, сразу звоните мне. Или пищите на пейджер. Все эти люди, которые сейчас собрались в комнате 234, — они не Ромео, не Казановы и не Дон Жуаны. Не Саломеи и не Маты Хари. Это самые обыкновенные люди. Не красавцы и не уроды. Вы с ними видитесь каждый день. Живые легенды, которые ездят с вами в одном лифте. Которые подают вам кофе. Эти мифологические существа проверяют у вас билеты в общественном транспорте. Обналичивают ваши чеки. Преподносят святое причастие. На полу в женском сортире, под Нико, я кладу руки за голову. Сейчас у меня нет проблем. То есть вообще никаких. Ни матери. Ни счетов из больницы. Ни дерьмовой работы в музее. Ни лучшего друга-придурка. Ничего. Я ничего не чувствую. Чтобы продлить это блаженное забытье, чтобы не кончить прямо сейчас, я говорю Нико, какая она красивая, какая сладкая и как она мне нужна. Ее кожа и волосы. Чтобы продлить удовольствие. Потому что, когда все закончится, я уже не скажу ничего подобного. Когда все закончится, мы с ней сразу же возненавидим друг друга. Когда мы очнемся — замерзшие, потные — на полу в женском сортире, когда мы получим свои оргазмы, нам не захочется даже смотреть друг на друга. Мы сразу же возненавидим друг друга. А еще больше — себя. Только в эти мгновения я могу быть человечным. Только в эти мгновения я не чувствую себя одиноким. Нико скачет на мне вверх-вниз. Она говорит: — Так когда ты меня познакомишь с мамой? И я говорю: — Никогда. То есть это в принципе невозможно. И Нико говорит, вся истекая горячими соками: — Она что, в тюрьме? Или в психушке? Ага. Сколько я себя помню. Верный способ обломать мужика с оргазмом — заговорить о его маме во время секса. И Нико говорит: — Или она умерла? И я говорю: — Ну, почти. Глава 3 Теперь, когда я прихожу навестить маму, я даже и не притворяюсь, что я — это я. Черт, я даже не притворяюсь, что я себя знаю. Раньше — да, теперь — нет. Теперь у мамы одно занятие: она худеет. От нее почти ничего не осталось. Она такая худая — как кукла-марионетка. Как какой-нибудь монстр-дистрофик из фильма ужасов. Ее желтой кожи уже не хватает на то, чтобы вместить человека внутри. Ее тонкие кукольные ручки всегда лежат поверх одеяла и щиплют шерстинки. Ее ссохшаяся голова угрожает рассыпаться в пыль вокруг соломинки для питья у нее во рту. Когда я прихожу к ней как я — то есть, как Виктор Манчини, ее сын Виктор, — эти визиты не длятся и десяти минут. Она почти сразу звонит, вызывает дежурную медсестру. А мне говорит, что устала. Но однажды она почему-то решает, что я — Фред Хастингс, государственный защитник, который несколько раз защищал ее на суде.[4] Она вся сияет, увидев меня, и откидывается на подушки и говорит, покачивая головой: — О Фред. — Она говорит: — Да, на этих коробках с краской были мои отпечатки пальцев. Я согласна, что это было рискованно и опрометчиво, но согласись — это была замечательная социополитическая акция. Я говорю, что на видеозаписи с камеры в магазине это выглядело иначе. Плюс еще — обвинение в киднепинге. Все записано на видео. Она смеется — на самом деле смеется — и говорит: — Фред, ты очень сглупил, когда взялся меня защищать. Она говорила еще полчаса. В основном про тот неправильно понятый инцидент с краской для волос. Потом попросила меня принести ей газету из комнаты отдыха. В коридоре стоит женщина-врач. В белом халате и с папкой в руках — то есть даже не с папкой, а с такой дощечкой с зажимом, который держит бумагу. У нее длинные темные волосы, собранные на затылке в пучок. Она не накрашена, так что кожа у нее на лице выглядит как просто кожа. В нагрудном кармане халата — очки в черной оправе. — Вы — лечащий врач миссис Манчини? — задаю я вопрос. Женщина-врач смотрит в свои бумаги. Потом достает очки, надевает их, смотрит еще раз. При этом она повторяет себе под нос: — Миссис Манчини, миссис Манчини, миссис Манчини… Одной рукой она держит дощечку, второй рукой — щелкает шариковой ручкой с убирающимся стержнем. Я говорю: — Она по-прежнему теряет вес? Кожа пробора у доктора в волосах, кожа у нее за ушами — такая чистая, белая. Наверное, и в других местах, где нет загара, она такая же. Если бы женщины знали, на какие мысли наводят мужчин их уши — крепкие мясистые краешки, тень под складочкой наверху, плавные контуры, уводящие по спирали к тесной тугой темноте внутри, — большинство женщин носили бы такие прически, чтобы их закрывать. В смысле — уши. — Миссис Манчини, — говорит женщина-врач, — необходимо поставить зонд для искусственного кормления. Она чувствует голод, но она забыла, что это чувство означает. Поэтому она и не ест. Я говорю: — И сколько такой зонд будет стоить? — Пейдж? — зовет медсестра из другого конца коридора. Женщина-врач пристально смотрит на меня — я в коротких штанах и сюртуке, в напудренном парике, чулках и туфлях с огромными пряжками — и говорит: — И кого вы из себя разыгрываете? Медсестра зовет: — Мисс Маршалл?