Я мог бы ей рассказать про свою работу, но это займет много времени. — Я, как бы это сказать, оплот колониальной Америки первых лет. — То есть? — уточняет она. — Слуга-ирландец. Она просто смотрит на меня, потом кивает. Опускает глаза на свои бумаги. — Либо мы ставим ей зонд, — говорит она, — либо она умирает от голода. Я смотрю в темное потайное местечко у нее в ухе и говорю: может быть, есть еще какие-то варианты? Медсестра в дальнем конце коридора кричит, уперев руки в боки: — Мисс Маршалл? Доктор морщится. Поднимает вверх указательный палец, прерывая меня на полуслове, и говорит: — Послушайте, сейчас мне надо закончить обход. Давайте мы поговорим, когда вы приедете в следующий раз. Она идет в тот конец коридора, где ее ждет медсестра, и говорит на ходу: — Сестра Гильман. — Она говорит быстро-быстро, так что слова натыкаются друг на друга. — Вы могли бы по крайней мере проявить уважение и называть меня доктор Маршалл. Тем более перед посетителем. Тем более если вы собрались кричать через весь коридор. Не такая уж и большая любезность, правда, сестра Гильман, но мне кажется, я заслуживаю уважительного к себе отношения, и еще мне кажется, что если вы сами начнете вести себя профессионально, то вам сразу же станет проще работать в коллективе… Когда я возвращаюсь с газетой, мама уже спит. Ее жуткие желтые руки сложены на груди. На запястье — больничный браслет. Запаянная полоска пластмассы. Глава 4 Как только Денни наклоняется, его парик падает в грязь. Две сотни японских туристов хохочут. Кое-кто подбирается ближе, чтобы снять его бритую черепушку на видеокамеру. Я говорю: — Извини, — и подбираю парик. Он уже далеко не белый и изрядно попахивает. Что, впрочем, и неудивительно — вся площадь записана псами и буквально тонет в курином дерьме. Поскольку Денни стоит, скорчившись в три погибели, галстук болтается у него перед носом и закрывает обзор. — Слушай, друг, — говорит Денни. — Ты мне рассказывай, что происходит, а то ни хрена не видно. Вот он я — оплот колониальной Америки первых лет. Чего только люди не делают ради денег. На краю городской площади стоит лорд-губернатор колонии, достопочтенный Чарли. Стоит, наблюдает за нами. Руки скрещены на груди, ноги расставлены футов на десять. Молочницы деловито снуют по площади с ведрами молока. Сапожники, как и положено, тачают сапоги. Кузнец стучит молотом по наковальне, на которой — все тот же кусок металла. Он, как и все остальные, упорно делает вид, что не смотрит на Денни, который опять угодил в колодки — у позорного столба в центре площади. — Поймали меня, я жвачку жевал, — говорит Денни, обращаясь к моим ногам. Он стоит согнувшись, и у него текут сопли. Он шмыгает носом. — На этот раз, — говорит он и шмыгает носом, — лорд-губернатор точно выступит на городском совете. Насчет меня. Я опускаю верхнюю деревянную половину колодок — осторожно, чтобы не прищемить ему шею. — Прости, приятель, — говорю я, — она, зараза, холодная. Потом запираю колодки на висячий замок и достаю из кармана носовой платок. У Денни с носа свисает сопля — прозрачная капелька. Я подношу ему к носу платок и говорю: — Сморкайся. Денни сморкается. Я чувствую, как его сопли хлюпают в платке. Платок весь липкий и жутко грязный, но я не могу предложить Денни чистую одноразовую салфетку — иначе я буду следующим на очереди, кто подвергнется дисциплинарному наказанию. Здесь каждая мелочь может стать крупным проколом. На его бритой макушке кто-то вывел ярко-красным фломастером: «Отсоси у меня», — так что я встряхиваю его грязный вонючий парик и кое-как надеваю его, чтобы закрыть неприличную надпись. Только парик весь промок, и коричневая жижа течет по лицу Денни и капает у него с носа. — Теперь меня точно выгонят, — говорит он и шмыгает носом. Ему холодно, он весь дрожит. — Слушай, друг, — говорит он, — что-то мне в спину дует. Посмотри там, ага? Кажется, у меня рубаха выбилась из штанов. Ага, выбилась. И штаны слегка приспустились. Так что туристы уже снимают его полуголую задницу со всех ракурсов. Лорд-губернатор таращится на все это выпученными глазами, а туристы снимают, как я беру Денни за пояс и подтягиваю ему штаны. Денни говорит: — Что хорошо, когда постоянно торчишь в колодках, — говорит он, — что я уже три недели держусь. — Он говорит: — Так я хотя бы не бегаю каждые полчаса в сортир, чтобы там втихаря подрочить. И я говорю: — Ты осторожнее, друг. Такое вынужденное воздержание — тоже плохо. Взорвешься когда-нибудь, и абзац. Я беру его левую руку и запираю ее в колодках. Потом правую. Денни почти все лето простоял в колодках. У него на запястьях и вокруг шеи — полосы белой незагорелой кожи. — В понедельник, — говорит он, — я забыл снять часы и так и пришел. Парик снова падает в грязь. Галстук, залитый соплями, болтается у него перед носом и бьет по лицу. Японцы смеются, как будто мы с Денни даем представление — заранее отрепетированный номер. Лорд-губернатор следит за нами на предмет выявления исторически неуместного поведения, чтобы поставить вопрос на городском совете об изгнании нас с Денни из города. Нас просто выведут за городские ворота и бросят там, беззащитных и безработных, на растерзание дикарям-индейцам. — Во вторник, — говорит Денни, обращаясь к моим ногам, — губернатор заметил, что у меня на губах бальзам. А у меня губы потрескались, вот я и намазал с утра. Каждый раз, когда я поднимаю этот дурацкий парик, он становится все тяжелее. На этот раз я стучу им о ногу, чтобы выбить хотя бы часть воды, и кое-как надеваю его на Денни. — Сегодня утром, — говорит Денни и шмыгает носом, — хозяйка Лэндсон застукала меня с сигаретой за молитвенным домом. И пока я стоял тут в колодках, какой-то мелкий дебил сорвал с меня парик и написал у меня на башке эту гадость. Я опять достаю платок и вытираю ему лицо. Черные с белым цыплята — одноногие или безглазые, — цыплята-калеки снуют под ногами и пытаются клевать пряжки у меня на туфлях. Кузнец колотит огромным молотом по куску металла, два быстрых удара и три коротких, два быстрых и три коротких — узнаю этот ритм. Басовая партия к одной старой песне «Radiohead». Кажется, он совсем головой повернулся на своем экстази. Я вижу маленькую молочницу по имени Урсула и трясу кулаком у себя над промежностью — международный жест для обозначения минета. Она густо краснеет под своим накрахмаленным белоснежным чепцом и украдкой показывает мне средний палец. После чего удаляется дрочить вымя какой-то счастливой коровы. Кстати, я точно знаю, что она дает городскому констеблю себя пощупать. Потому что однажды он дал мне понюхать палец. Даже с такого расстояния, даже сквозь плотный дух конского навоза я чувствую запах травки, исходящий от нее густыми клубами. Целый день взбивать масло, доить коров… уж кто-кто, а молочницы могут как следует отдрочить. — Хозяйка Лэндсон — та еще сука, — говорю я Денни. — Святой отец мне говорил, что она заразила его генитальным герпесом. Да, с девяти до пяти она — новая аристократка, янки голубых кровей, но все знают, что в колледже в Спрингберге ее перетрахала вся футбольная команда и что в колледже ее называли «Ламприни, беги подмойся». На этот раз парик удерживается на месте. Лорд-губернатор прекращает на нас таращиться и входит в здание Таможни. Туристы тоже расходятся — в поисках новых объектов для съемок. Начинается дождь. — Слушай, друг, ты иди, — говорит Денни. — Ты ж не обязан со мной тут стоять. Очередной мерзкий день в восемнадцатом веке. Если ты носишь сережки, тебя отправляют в тюрьму. Красишь волосы? Пирсуешь нос? Пользуешься дезодорантом? Прямиком в тюрьму. Не лезь на «Старт!». Не копи дерьмо.[5] Достопочтенный лорд-губернатор сажает Денни в колодки не меньше двух раз в неделю — за то, что Денни жует табак, душится одеколоном, бреет голову наголо. В 1730-х никто не носил эспаньолок, выговаривает он Денни. На что Денни ему отвечает: — Может быть, настоящие крутые ребята как раз и носили. И снова — в колодки. Мы с Денни шутим, что наша дружба продолжается с 1734 года. Ни много ни мало. А познакомились мы на собрании сексоголиков. Денни показал мне объявление насчет работы, и мы вместе пошли на собеседование.