На собеседовании я спросил — просто ради любопытства, — есть ли у них уже городская шлюха. Дедульки из городского совета тупо таращатся на меня. Шестеро старых хрычей в фальшивых париках — даже на собеседовании, где их не видели посетители. Вместо ручек у каждого — перья. В смысле — настоящие перья, из птиц. И они их обмакивают в чернила. Дедуля, сидевший в центре, лорд-губернатор, вздыхает. Откидывается в кресле и смотрит на меня поверх очков. — В колонии Дансборо нет городской шлюхи, — торжественно объявляет он. Тогда я спрашиваю: — А городской сумасшедший есть? Губернатор трясет головой, нету. — А вор-карманник? Нет. — А палач? Разумеется, нет. Вот в чем проблема с музеями живой истории. Все самое интересное остается «за кадром». Сыпной тиф, например. Или опиум. Или алые буквы. Или сожжение ведьм. — Мы вас предупреждаем, — говорит лорд-губернатор, — что ваш внешний вид и поведение должны полностью соответствовать данному периоду истории. Меня взяли на должность слуги-ирландца. За шесть долларов в час — очень даже реалистично. В мою первую неделю на новой работе здесь уволили девушку-молочницу — за то, что она напевала песню «Erasure», взбивая масло. Ну да. «Erasure» — это уже история, но все-таки не такая давняя. Даже древние «Beach Boys» — все равно недостаточно древние. Здесь считается, что эти дурацкие напудренные парики, короткие штаны и туфли с пряжками — это даже не ретро. Лорд-губернатор запрещает татуировки. Если ты носишь кольцо в носу, перед работой его надо снимать. Жвачку жевать нельзя. Нельзя насвистывать песни «Битлов». — Если кто выбивается из исторической достоверности, — говорит губернатор, — его наказывают. Наказывают? — Либо сразу увольняют, — говорит он, — либо сажают в колодки на два часа. В колодки? — На городской площади, — поясняет он. Он имеет в виду принудительное наказание. Садизм. Извращенные игры и публичное унижение. Губернатор заставляет всех мужиков носить вязаные чулки и облегающие шерстяные штаны без белья внизу — это у него называется «историческая достоверность». Он сажает женщин в колодки — за накрашенные лаком ногти. Либо в колодки, либо тебя увольняют без выходного пособия. И с плохими рекомендациями. И уж конечно, никто не станет писать в своем резюме, что он был каким-то занюханным подмастерьем в мастерской по изготовлению свечей. Для двадцатипятилетнего неженатого мужика в восемнадцатом веке было немного возможностей «хорошо устроиться». Ливрейный лакей. Подмастерье. Могильщик. Бондарь, знать бы еще, что за зверь такой. Чистильщик обуви. Трубочист. Фермер. Когда они называют городского глашатая, Денни тут же оживляется: — Во. Как раз для меня. Поорать — это я завсегда. Лорд-губернатор смотрит на Денни и говорит: — А эти ваши очки, они вам нужны? — Ну, чтобы видеть, — говорит Денни. Я устроился на эту работу, потому что в жизни есть вещи похуже, чем работать вместе со своим лучшим другом. Ну, типа как с лучшим другом. На самом деле я думал, что все будет весело и забавно: что-то вроде театрального действа, где мы — актеры. Я не ожидал этого дремучего мракобесия. Этого пуританского лицемерия. Если бы городские старейшины из совета знали, что госпожа Плейн, швея, крепко сидит на игле. Мельник балуется метедрином. Хозяин гостиницы потихоньку толкает кислоту скучающим школьникам, которых водят сюда на экскурсии. Они сосредоточенно наблюдают, как госпожа Халлоуэй чешет шерсть и прядет, попутно читая им лекцию о размножении овец и жуя лепешку с гашишем. Все эти люди — гончар на метадоне, стеклодув на перкодане, серебряных дел мастер на викодине, — они нашли свое место под солнцем. Помощник конюха прячет наушники плеера под треуголкой, дергается под свой личный рейв. Целое сборище перегоревших хиппи при своих аграрных заморочках. Но это лишь так — наблюдения со стороны. Даже фермер Релдон втихаря выращивает травку на краю кукурузного поля, у мусорной свалки. Только он называет ее пенькой.[6] Единственное, что здесь и вправду прикольно, в нашей колонии Дансборо, это именно историческая достоверность. Но совсем в другом смысле. Вся эта толпа неудачников и полоумных психов, которые прячутся здесь потому, что не умеют справляться в реальном мире и не способны к нормальной работе, — разве не по этой причине отцы-пилигримы покинули Англию? Чтобы создать свою собственную, альтернативную реальность. Отцы-пилигримы — те же чокнутые своей эпохи. Не вписавшиеся во время. Только теперешние неудачники — те, с которыми я работаю, — не хотят просто верить в Господню любовь, они пытаются обрести спасение посредством навязчиво-маниакального антиобщественного поведения. Или посредством невинных игрушек во власть и унижение ближнего. Вот он, достопочтенный лорд-губернатор, спрятался за кружевной занавеской. Какой-нибудь несостоявшийся бесталанный актер. А здесь он — власть и закон. Смотрит на площадь — кто там сегодня в колодках, — рассеянно гладя пса рукой в белой перчатке. Об этом не пишут в учебниках по истории, но в поселениях колонистов, если тебя оставляли в колодках на ночь, любой мог тебе вставить. Подойти сзади, и — опа. И ты даже не видел, кто там тебе заправляет. Мужиков это тоже касается, кстати. Собственно, это была истинная причина, почему никому не хотелось оказаться в колодках. Ну разве что кто-нибудь из родни или друзей оставался с тобой на всю ночь. Берег твою задницу. В буквальном смысле. — Слушай, друг, — говорит Денни, — у меня снова штаны сползают. Я их снова подтягиваю. Рубашка Денни, намокшая от дождя, липнет к спине, так что видны позвонки и лопатки. Белые-белые, даже белее, чем небеленый хлопок. Жидкая грязь заливается в его деревянные башмаки. Хотя я в плаще и шляпе, я тоже промок насквозь. Все хозяйство в штанах скукожилось и жутко чешется, потому что намокшая шерсть кусается. Даже цыплята-калеки расползлись кто куда — где посуше. — Друг, — говорит Денни и шмыгает носом, — ты иди. Ты не должен торчать тут со мной. Насколько я помню физическую диагностику, бледность Денни может означать дисфункцию печени. Смотри также: лейкемию. Смотри также: отек легких. Дождь идет все сильнее, небо плотно затянуто тучами. На улице так темно, что в домах зажигают лампы. Из труб валит дым. Туристы набились в таверну — пьют австралийский эль из оловянных кружек, сделанных в Индонезии. В мебельной мастерской краснодеревщик на пару с кузнецом нюхают клей из бумажных пакетов. Может, к ним присоединится и повивальная бабка, и они снова будут болтать о том, что надо бы сколотить рок-группу. Такая у них мечта, которая никогда не воплотится. Мы все — в ловушке. В застывшем времени. Здесь всегда 1734 год. Мы заперты в герметично запаянной временной капсуле — как эти ребята из телешоу, которые потерпели крушение и живут на необитаемом острове вот уже десять лет, и при этом они не стареют и не пытаются оттуда уплыть. Просто с каждым сезоном на них все больше и больше грима. Это шоу в своем роде тоже, наверное, исторически достоверно. Даже жуть берет, как достоверно. И еще жуть берет, когда я представляю, что простою так вот всю жизнь. Кстати, такое вполне может быть. Есть в этом некое странное утешение — когда мы с Денни на пару ругаем одно и то же паскудство. Всегда. Насовсем. В вечной программе реабилитации. Да, я буду стоять рядом с ним, но, чтобы уже до конца соблюсти историческую достоверность, признаюсь, что, по мне, лучше, чтобы он сидел в колодках, чем если его прогонят из города, то есть уволят, и я останусь один. Не то чтобы я очень хороший друг. Я скорее заботливый врач, который сам, по собственному почину, выправляет вам позвонки раз в неделю. Или дилер, который толкает вам героин. «Паразит» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум. Парик Денни опять плюхается на землю. «Отсоси у меня» расплывается под дождем, размытая красная краска похожа на кровь — течет по его синим холодным ушам, по глазам, по щекам. Капает в грязь. Кроме дождя, ничего не слышно. Только как капли стучат по лужам, по соломенным крышам, по мне и по Денни. Водяная эрозия. Не то чтобы я очень хороший друг. Я скорее спаситель, которому нужно, чтобы его почитали и обожали. Денни снова чихает. Желтоватые сопли летят во все стороны, в частности — на почти утонувший в грязи парик. Денни говорит: — Слушай, ты больше не надевай на меня эту тряпку, ага? — и шмыгает носом. Потом кашляет, и очки падают в грязь. Сгущенные выделения из носа означают краснуху. Смотри также: коклюш. Смотри также: пневмония. Его очки напомнили мне про доктора Маршалл, и я говорю, что познакомился с новой девушкой, она настоящий врач и, вообще, ее стоит трахнуть. И Денни говорит: — Ты все еще бьешься над своей четвертой ступенью? Помочь не надо? В смысле — напомнить о славных подвигах? Детальная и безжалостная история моей сексуальной зависимости. Полная опись моих грехов. Каждый срыв, каждый проступок, каждая гадость. И я говорю: — Во всем следует проявлять умеренность. Даже в выздоровлении. Не то чтобы я очень хороший друг. Я скорее родитель, которому очень не хочется, чтобы его чадо взрослело. И Денни говорит, глядя в землю: — Очень полезно бывает вспомнить свой первый раз. Для всего. — Он говорит: — Когда я дрочил в первый раз, у меня было такое чувство, как будто я это изобрел. Я смотрел на свои влажные руки и думал: Во, теперь я разбогатею. Первый раз для всего. Неполный список моих преступлений. Еще одна незавершенность в моей безалаберной жизни, которая сплошь — одни незавершенности. И Денни — по-прежнему глядя вниз и не видя ничего, кроме грязи, — говорит: — Ты еще тут? И я опять подношу ему к носу платок и говорю: — Сморкайся.