Глава 5 Свет на снимках был слишком резким, так что тени фигур на бетонной стене получились какими-то чересчур темными. Самая обыкновенная стена в каком-то подвале. У обезьяны — усталый вид. Шерсть — вся в проплешинах от чесотки. У парня вид тоже больной: кожа бледная, лишний жирок на талии. Он стоит раком, задницей к зрителю, опираясь руками о согнутые колени, — причиндал уныло свисает, — и улыбается в камеру, обернувшись через плечо. «Блаженная улыбка» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум. Больше всего в порнографии мальчику нравился даже не секс. Не изображения красивых людей, которые трахаются друг с другом: головы запрокинуты как бы в экстазе, на лицах — фальшивые предоргазменные гримасы. Во всяком случае, поначалу. Он разглядывал эти картинки в Интернете, когда еще даже не знал, что такое секс. Сейчас в каждой библиотеке есть комп с выходом в Интернет. В каждой школе. Точно так же, как в каждом городе, куда мальчика отправляли к приемным родителям, был католический собор, где проходили одни и те же воскресные мессы, там был и Интернет. Интернет привлекал больше. Все дело в том, что если бы Иисус смеялся на кресте, или плевал на макушки римлянам, или делал еще что-нибудь, кроме как молча страдать, Церковь — и все с нею связанное — нравилась бы мальчику больше. Гораздо больше. И его любимый веб-сайт был вовсе не эротичным, во всяком случае — для него. Там было около дюжины фотографий коренастого парня с вечно унылым лицом, в костюме Тарзана, и с дрессированным орангутангом, который совал парню в задницу какие-то шарики, с виду похожие на жареные каштаны. Набедренная повязка «под леопарда» сдвинута в сторону, резинка врезается в талию, где уже обозначился лишний жирок. Обезьяна готова впиндюрить ему очередной каштан. В этом нет ничего сексуального. И тем не менее, судя по счетчику посещений, эту картинку ходили смотреть более полумиллиона человек. «Паломничество» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум. Ребенок не понимал, что означают каштаны и обезьяна, но парень в костюме Тарзана вызывал у него что-то похожее на восхищение. Мальчик был глупым, но ему все же хватало ума понять, что он сам никогда не решится на что-то подобное. На самом деле, большинство людей постеснялись бы даже раздеться перед обезьяной. Им было бы стыдно показать свою голую задницу обезьяне, как будто обезьяна что-то понимает в человеческих задницах. Большинству из людей не хватило бы мужества просто встать раком перед обезьяной — не говоря уж о том, чтобы встать раком перед обезьяной, когда тебя фотографируют, — но даже если бы кто-то решился, то все равно он сначала бы посетил парикмахерскую и солярий и подкачался бы в тренажерном зале. После чего он бы еще долго тренировался перед зеркалом, как бы поэлегантнее встать раком и найти самый выгодный ракурс. А уж дать обезьяне засунуть каштан себе в задницу — на это способны считанные единицы. И есть еще одно обстоятельство. Страшно даже представить, что ты можешь вдруг не понравиться обезьяне. Что она не захочет иметь с тобой дела. Человеку можно заплатить денег — за деньги он вставит тебе в задний проход что угодно и сфотографирует тебя в любой позе. Но обезьяна — другое дело. Ее не подкупишь деньгами. Звери — они всегда искренние и честные. Твоя единственная надежда — подписать конкретно этого орангутанга, потому что он, очевидно, не самый разборчивый. Либо его исключительно хорошо выдрессировали. Все дело в том, что глупый маленький мальчик вряд ли запал бы на снимок, если бы там все было красиво и сексапильно. Все дело в том, что в этом мире, где каждый обязан выглядеть безупречно и симпатично, этот парень не выглядел симпатично. И обезьяна тоже не выглядела симпатичной. И то, чем они занимались. Все дело в том, что в порнографии мальчика привлекал не секс. Его привлекало совсем другое. Уверенность в себе. Мужество. Полное отсутствие стыда. Предельная честность. Способность вот так вот, без всяких дурацких комплексов, выставить себя напоказ и открыто сказать всему миру: Да, именно этим я и занимаюсь в часы досуга. Позирую перед камерой, когда обезьяна сует мне каштаны в задницу. И мне плевать, как я выгляжу. Или что вы по этому поводу думаете. Не нравится — не смотрите. Давая себя поиметь, он тем самым имел целый мир. Но даже если ему и не нравился этот процесс с каштанами, способность изображать довольную улыбку — это само по себе достойно всяческого восхищения. Так же, как и любой порнофильм подразумевает, что за пределами обзора камеры обязательно присутствуют какие-то люди, которые невозмутимо вяжут, или жуют бутерброды, или посматривают на часы, пока актеры занимаются сексом — жестким порносексом — буквально тут же. На расстоянии в два-три шага… Для глупого маленького человечка это было великое откровение. Стать таким же спокойным, таким же уверенным в себе — это была бы нирвана. «Свобода» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум. Ему так хотелось, глупенькому малышу, стать таким же уверенным. Когда-нибудь. Если бы это он снялся на фотографиях с обезьяной, он бы смотрел на них каждый день. Смотрел бы и думал: Если я смог это сделать, я смогу сделать все. Не важно, что на тебя навалится — если ты способен улыбаться, когда обезьяна запихивает тебе в задницу жареные каштаны, в бетонном подвале, под объективом фотоаппарата, тебя ничто уже не испугает. Даже ад. Для глупого маленького человечка это было великое откровение… Что, если тебя увидит достаточное количество людей, тебе уже не придется страдать без внимания. Что, если однажды тебя захватят врасплох и выставят напоказ, тебе уже никогда не спрятаться. Тогда не будет уже никакой разницы между общественной и личной жизнью. Что, если ты сможешь иметь достаточно, тебе не захочется большего. Что, если ты приобретешь и достигнешь, тебе уже не захочется приобретать сверх того, что есть. Если ты высыпаешься и нормально ешь, большего и не нужно. Если есть люди, которые тебя любят, тебе не нужно еще любви. Когда-нибудь ты станешь взрослым и умным. И будешь заниматься сексом — столько, сколько захочется. Теперь у мальчика появилась цель. Иллюзия на всю оставшуюся жизнь. Обещание чего-то большего — перспективы, которые он разглядел в улыбке толстого парня на снимках. И после этого каждый раз, когда ему было грустно, страшно или одиноко, каждый раз, когда он просыпался ночью в доме новых приемных родителей, в мокрой постели, с бешено бьющимся сердцем, каждый раз, когда ему приходилось идти в новую школу, каждый раз, когда мама его находила и приезжала за ним, в каждом сыром и промозглом номере в очередном отеле, в каждой новой, взятой напрокат машине, — мальчик вспоминал о тех двенадцати снимках, где толстый парень подставлял задницу обезьяне. Вспоминал и сразу же успокаивался. Потому что он видел, глупый маленький засранец, каким храбрым, сильным и счастливым может быть человек. Что пытка есть пытка, а унижение есть унижение, только если ты сам выбираешь, что будешь страдать. «Спаситель» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум. И вот что забавно: если кто-то спасает тебя, первый порыв — тоже кого-нибудь спасти. Всех и каждого. Маленький мальчик не знал имени того парня на снимках. Но его улыбка запомнилась на всю жизнь. «Герой» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум. Глава 6 Когда в следующий раз я прихожу к маме в больницу, я по-прежнему — Фред Хастингс, ее давний государственный защитник, и все это время, пока я с ней, она болтает без умолку. Потом я ей говорю, что я еще не женат, и она говорит, что это не дело. Потом она включает телевизор, какую-то мыльную оперу, ну, вы знаете… когда настоящие люди притворяются ненастоящими, с их надуманными проблемами, и настоящие люди все это смотрят и переживают надуманные проблемы ненастоящих людей, чтобы забыть о своих настоящих проблемах. В следующий раз я по-прежнему Фред, но уже женатый и с тремя детьми. Это уже лучше, но трое детей… Трое — это уже слишком. Надо двоих, и хватит, говорит она. В следующий раз у меня двое детей. И с каждым разом от мамы остается все меньше и меньше. Высохшая куколка под одеялом. Но с другой стороны, и на стуле рядом с больничной койкой — с каждым разом все меньше и меньше Виктора Манчини. В следующий раз я — снова я, и уже через пару минут мама звонит, вызывает сестру, чтобы она меня проводила до выхода. Мы оба молчим, но когда я беру пальто, она вдруг говорит: — Виктор? Она говорит: — Я должна тебе что-то сказать. Она долго катает в пальцах шерстинку, выдернутую из одеяла, а потом поднимает глаза и говорит: — Тут ко мне приходил Фред Хастингс. Ты помнишь Фреда? Да, помню. Сейчас он женат, у него двое детей. Так приятно, говорит мама, что у хороших людей все получается. — Я ему посоветовала купить землю, — говорит мама, — теперь они совершенно об этом не думают. Я уточняю, кто такие «они», и она снова звонит, чтобы вызвать сестру. Я выхожу в коридор и вижу доктора Маршалл. Она стоит прямо у двери в мамину палату, просматривает свои записи. Она поднимает глаза. За стеклами очков глаза кажутся очень большими. Она смотрит на меня; щелкает шариковой ручкой с убирающимся стержнем. Она говорит: — Мистер Манчини? — Она снимает очки, убирает в нагрудный карман халата и говорит: — Нам следует обсудить, как нам быть с вашей мамой. Зонд для искусственного кормления. — Вы спрашивали, есть ли еще какие-то варианты.