Они всего лишь испорченные засранцы с вендеттой, в которой я не участвую. Они хотят убить меня, прекрасно. Но с меня хватит мучений и их больных шуток. Мне надоело быть марионеткой. Надоело быть мышью в этой игре, где доминирует кошка. Если они хотят играть, то хорошо. Я поиграю. Глава 16 Алистер Я рисую ее не потому, что она привлекательна. Многие девушки привлекательны. Есть много красивых и сексуальных девушек, но сейчас не это важно. Мне все равно, что она красивая. Я повторяю эти слова снова и снова, подчеркивая угольным карандашом изгиб ее круглого лица, придавая дополнительную детализацию тому, как краснеют ее щеки, когда она волнуется. Ее изогнутые брови, даже левую бровь с отметиной от шрама. Ослабив нажим, я рисую форму ее розовых губ. Я рисую ее, потому что она очередное напоминание о чем-то прекрасном, что заставляет меня истекать кровью. Вся моя жизнь прошла в окружении блестящих вещей, потрясающих людей с сияющими улыбками и красивыми домами. Все они только и делали, что отнимали у меня, причиняли мне боль, пока не осталось ничего, что можно было бы забрать, ничего человеческого, что могло бы причинить боль. Вполне логично, что ее зовут Брайар12, чертов колючий куст в моем боку. Тыкает, колет, раздражает меня. В лабиринте было весело. Захватывающе. Мои руки обхватывали ее испуганное тело, и она дрожала от моих прикосновений. Даже в темноте, когда вокруг нас клубился дым, я видел, как в этих разноцветных глазах пляшет ужас. Они дрожали из-за меня, молили о пощаде под слоем инакомыслия. Она не собиралась легко сдаваться, отказываясь лечь и сдаться. И это меня устраивало, более чем устраивало. Мне нравится, что она готова стараться и отдавать столько же, сколько получала. Мой карандаш сильнее вдавливается в бумагу, эти рисунки просто напоминание. Предупреждение о том, что происходит, когда ты доверяешь красоте, а не поступкам. Большим пальцем я начинаю растушевывать жесткие края, затеняя их в текстуру кожи, придавая ей больше глубины, чем она заслуживала. В кармане жужжит телефон — единственное, что может оторвать меня от альбома во время занятий. В юном возрасте я научился заглушать звуки тех, кто находится у власти, и теперь школа для меня легкая прогулка. Достав его из кармана, я вижу несколько сообщений от парней, в основном о Сайласе и его медлительной заднице. Мы ждем уже несколько недель, чтобы узнать о записях с камер наблюдения, которые он пытался взломать. Что-то о том, что это сделать оказалось сложнее, чем другие вещи, кажется, он упоминал что-то о брандмауэре13? Я, блядь, не знаю. Все, что я знаю, это то, что он тратит свое драгоценное время. Мы следили за Томасом, по очереди присматривая за ним, и нам еще не удалось поймать его за чем-то подозрительным. Никаких полуночных побегов из его квартиры на Мэйн-стрит, никакой контрабанды запрещенных наркотиков в его машине после школы, мы даже не поймали его, когда он заходил в химическую лабораторию. Я полагал, что теперь он все хранит у себя дома. Пытается затаиться после того, как Крис пропал, а Король Конфеток чуть не погиб от пожара, вспыхнувшего в его доме. Кто бы ни был замешан в этом деле, он знает, что может стать мишенью. Знает, что кто-то придет за ними следом, и, вероятно, делает все возможное, чтобы свести свое присутствие к минимуму. Мы с Руком провели целую ночь возле его дома, и не обнаружили ни малейшего намека на какие-то преступные деяния. Я начинал верить, что мы ищем не того парня, что заходы и выходы из химической лаборатории — просто совпадение. Я отправляю ответное сообщение, сую телефон обратно в карман и беру карандаш, чтобы дорисовать то, над чем работал. Я редко был внимателен на уроках, даже когда мне повезло, и в старших классах у меня был факультатив по искусству, я все равно заглушал звуки учителей и их указания. Не потому, что считал себя лучше, а потому что мне не нужна была их помощь. Мне не нужны были их наставления. Перелистнув на следующую чистую страницу в альбоме, я начинаю работать над несколькими эскизами татуировок. Которые хотел бы иметь сам, те, которые хотел бы подарить другим. Чем больше я работаю, тем больше склоняюсь к черно-серым иллюстрациям, даже к сюрреализму, благодаря которому мог бы направить творческий спектр на кожу. Шейд считает, что нужно овладеть всеми техниками татуировки, начиная с основ и по нарастающей. У тебя может быть специализация, одна категория, в которой ты действительно хорош, но остальные ты должен делать так же хорошо. Поэтому, несмотря на то, что я ненавижу традиционные работы в японском стиле, я работаю над эскизом дракона. — Мистер Колдуэлл, — слышу я, и мой альбом закрывает кто-то, кто явно не является мной. Страницы моего альбома для рисования падают поверх моей руки для рисования и карандаша. Остальные в классе, кажется, одновременно вдыхают, все они, возможно, в шоке от того, что видят, как кто-то вопиюще неуважительно относится ко мне. Конечно, в Холлоу Хайтс учителя главные. Это их работа — диктовать и направлять нас на протяжении всего нашего четырехлетнего пути. Но только не меня. Не меня. Не Сайласа. Не Рука, не Тэтчера. Нас они не трогают. Позволяют плохим парням руководить собой, надеясь, что наши фамилии и деньги покроют любой ущерб, который мы причиним за то время, что мы здесь. Они не пытаются командовать нами, потому что знают, что это не будет услышано. Мы не только сами можем устроить хаос, но и наказать одного из нас — значит расстроить наши семьи. А с такой фамилией, как Колдуэлл, которую носит половина города, школьная библиотека и совет университета, мою семью им уж точно не хочется разозлить. — Не могли бы Вы сказать мне определение Аксона? Относительно тела, конечно. Перед моим столом возвышается профессор Томас Рид, я даже не хотел садиться впереди, но к тому времени, как оказался здесь, пустое место осталось только в этом ряду. Я провожу языком по передним зубам, издавая при этом глубокий сосущий звук. Студенты вокруг меня затаили дыхание, наблюдая за мной. — А вы не против поцеловать меня в задницу? Относительно тела, конечно. Это не тот ответ, который он хотел, но тот ответ, который он ожидал от меня услышать. Он усмехается, уголки его губ приподнимаются в улыбке. Я еще не заметил в Томасе и Брайар никакого сходства, кроме светлого цвета волос. — Умно, Алистер, очень умно. Знаешь, как говорят, сарказм — это низшая форма остроумия. Я ухмыляюсь: — И высшая форма интеллекта. Может быть, Вам стоит продолжать преподавать биологию, а не читать студентам лекции об Оскаре Уайльде. Не похоже, что это Ваша сильная сторона. Очередная неудачная попытка подколоть меня почти полностью меняет его отношение. Его охватывает раздражение, когда он представляет себе сценарий, при котором может высказать мне все, что думает, без того, чтобы я ответил ему тем же. — Ты прав. Это биология. Так что давай оставим каракули и наброски для урока рисования. Будь внимателен, или я тебя выгоню. Очевидно, что профессору Риду, преподавателю, который работает здесь всего несколько лет, наплевать на дурную репутацию, которая окружает меня и мою фамилию. Я уважаю это. Человек, который делает свои собственные предположения, человек, который не позволяет другим запугать его, чтобы помешать его работе. Это почетное качество, и в любой другой ситуации оно могло бы заставить меня уважать его еще больше, но, к сожалению, это не тот случай, и сейчас всем этим он только бесит меня до чертиков. Я с шумом отодвигаю стул. Хватаю свои вещи, засовываю карандаш за ухо, а затем посмотрю Томасу в глаза. Если он в этом замешан, надеюсь, все в моем взгляде говорит ему об этом. Я за тобой приду. Сжав зубы, я встаю во весь рост, возвышаясь над ним на несколько дюймов: — Позвольте, — бормочу я, на самом деле мне наплевать, выгонит он меня или нет. Я все равно собирался уходить. Я собирался уйти, не сказав больше ни слова, дойти до машины, доехать до дома, а потом выместить свое разочарование на боксерской груше или стене. Я знал, что его карма приближается, и знание того, что позже я могу заставить его заплатить в десятикратном размере, в тот момент удерживало меня от безрассудных поступков. Это было до тех пор, пока я не почувствовал его руку на своей груди. Его гребаную руку. На моей груди. Моя кровь приближается к физической точке кипения, когда я опускаю голову и смотрю на его тонкие пальцы, прижавшиеся к моей белой футболке. Мой разум отключается на несколько секунд, крутясь вокруг бесконечных возможностей того, как переломать каждую кость в его теле. Каждая из них хрустнет под моим кулаком, под моим ботинком, когда я наступлю на его трахею, медленно ее раздавив. Я хочу разорвать его на куски и использовать их в качестве жевательных игрушек для собаки Сайласа, Самсона. Мой рот наполняется дикой жаждой. Боли. Сломанных костей. Криков о пощаде. — Твои родители могут быть в совете директоров, Алистер, но это не делает тебя неприкасаемым. Мы все перед кем-то отчитываемся, — тихо говорит он мне на ухо. Я неторопливо поднимаю взгляд, делаю глубокий вдох, чувствую, как раздуваются мои ноздри от агрессивно проходящего через них воздуха. — Убери от меня свою руку, — рычу я, внезапно потеряв все оправдания, почему я еще не бью кулаком ему в лицо. Мой контроль ускользает все дальше и дальше. — Вы ударите учителя, мистер Колдуэлл? Это основание для исключения, независимо от того, какая у Вас фамилия. Что, блядь, с этой семьей, которая испытывает мое гребаное терпение? Сначала его племянница, которая, когда я с ней закончу, не отличит свою задницу от головы, а теперь этот гребаный мудак. Оба они, чужаки в этом месте, и не знают, как это работает. Думают, что они выше этой бесконечной родословной.