— Нет, я хорошо помню. В детстве я этот том перечитывала раз десять, если не больше. — А вдруг речь идет о другом издании? И там в пятом томе вообще совсем другие произведения? — Лешенька, милый, не надо меня успокаивать. Речь идет именно об этом издании, потому что именно это издание стоит у меня в книжном шкафу на самом видном месте. И тот, кто открывал дверь в мою квартиру, заходил сюда и видел его. Вот позвонит Андрей, и узнаем, кто из нас прав. В ожидании звонка Чернышева они молча сидели на кухне. Леша раскладывал пасьянс, а Настя методично чистила картошку. Она настолько ушла в свои мысли, что даже не заметила, как до краев наполнила очищенным картофелем огромную трехлитровую кастрюлю. Спохватившись, она смущенно повернулась к Леше. — Посмотри, что я наделала. Куда ее теперь? — Варить, — хладнокровно ответствовал доктор наук Чистяков, втайне радуясь, что Настя хоть немного отвлеклась от мрачных мыслей. — Но мы столько не съедим… — А мы и не станем. Сегодня поужинаем, а остальное будем понемногу разжаривать потом, можно с яичницей, можно с тушенкой. — И правда, — Настя растерянно улыбнулась. — Я и не сообразила. Никогда впрок не готовлю. — Да ты вообще никогда не готовишь, так что не оправдывайся. Давай маленькую кастрюльку. — Зачем? — Чтобы не ждать, пока весь этот котел сварится. В маленькой кастрюльке сварим отдельно картошку себе на ужин, а остальное пусть стоит на огне. Дошло? — Как просто… Что это со мной, Лешик? Как будто мозги совсем съехали в сторону. Самых простых вещей не могу сообразить. — Ты устала, Настюша. — Да, я устала. Ну что же он не звонит? — Позвонит, не дергайся. Когда Андрей перезвонил, она была почти на грани истерики. — Ну что? — с трудом переводя дыхание, спросила она. — Ничего. Восемь трупов, но все — не наши. Пять поджогов, но к нашему делу отношения не имеют. — Андрюша, я очень напугана. Что мне делать? Есть идеи? — Пока нет, завтра будут. Заеду за тобой в восемь часов. — Хорошо. Глава одиннадцатая Константин Михайлович Ольшанский был слабым человеком. И он об этом знал. Для многих людей молчание — не проблема, они могут быть чем-то недовольны, на кого-то обижаться, затаить зло, могут чего-то не понимать и спокойно жить с этим месяцы и даже годы, не стараясь выяснить отношения и расставить точки над «i». Константин же Михайлович этого не переносил совершенно. Психологи сказали бы, что у него слабая устойчивость к конфликтным ситуациям. Он уже давно заметил, что с Володей Ларцевым что-то не так. Первое время он гнал от себя неприятные мысли, оправдывая явные огрехи в работе своего товарища недавно пережитой трагедией и искренне надеясь на то, что никто, кроме него самого, этих ошибок не замечает. Но после разговора с Каменской, когда она вслух и не стесняясь назвала вещи своими именами, Ольшанскому стало совсем скверно, хотя Анастасия и выразила намерение «спустить все на тормозах». Константин Михайлович был ей за это благодарен. Но молчать и делать вид, что ничего не происходит, становилось с каждым днем все труднее. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стал звонок полковника Гордеева, который попросил следователя не ходить к прокурору с просьбой о продлении сроков предварительного следствия, а вместо этого, несмотря на наличие перспективных версий и ясно обозначившейся фигуры главного подозреваемого, приостановить производство по делу об обнаружении трупа Виктории Ереминой. Ольшанский знал Гордеева много лет и понимал, что за просьбой Виктора Алексеевича стоят очень и очень серьезные аргументы, которые не следует обсуждать по телефону. В иной ситуации он, может быть, и потребовал бы объяснений и веских доводов… Но не теперь. Потому что боялся, что разговор этот уйдет «вглубь» и обязательно коснется первых дней работы по делу, иными словами — Володькиной халтуры. Нет, к этому Константин Михайлович морально готов не был: ведь для полковника и его подчиненных не секрет их с Ларцевым дружба. Значит, придется либо делать вид, что ничего не заметил, и расписаться в своей профессиональной несостоятельности, либо как-то объяснять свою терпимость к недобросовестности майора Ларцева. Поэтому Ольшанский только вздохнул и сдержанно ответил Гордееву: — Поверю вам на слово, вы меня никогда не подводили. Постановление вынесу в первый же день после новогодних праздников, третьего января как раз два месяца истекут. Устраивает? — Спасибо, Константин Михайлович, сделаю все, чтобы вас не подвести. Положив трубку, следователь с досадой бросил на стол очки и закрыл глаза ладонями. Интересно, поделилась ли Каменская своими наблюдениями с начальством? Хорошо, если нет. А если да? Тогда Гордеев, старый хитрый лис, объехал его, Ольшанского, как в народе говорят, на кривой козе. Полковник понимает, что из-за Ларцева следователь вряд ли полезет на рожон и рискнет задавать вопросы, и по делу Ереминой можно теперь просить все, что угодно, не боясь получить отказ. Что же все-таки затеял Колобок? Не окажется ли, что, зная слабый характер следователя, он обратился к нему с просьбой, не имеющей ничего общего с интересами правосудия? Очень они были разные — полковник Гордеев и старший советник юстиции Ольшанский. Гордеев твердо верил в профессионализм и честность следователя. Константин Михайлович, напротив, не верил и не доверял никому, всегда помня о том, что даже самый порядочный человек и грамотный специалист — это все-таки только человек, а не мыслящая машина, неподвластная эмоциям и болезням. Ольшанский, поколебавшись, снял телефонную трубку, разыскал Ларцева и пригласил его с дочерью к себе домой, как он выразился, «на предновогодние блины». * * * «Господи, да он совсем седой стал с того времени, как умерла Наташа», — думал Ольшанский, глядя на Володю Ларцева, весело болтавшего с Ниной и дочками. Нина Ольшанская заботливо опекала Ларцева с тех пор, как он овдовел, старалась по возможности забирать Надюшку во время школьных каникул, если уезжала куда-нибудь с девочками, регулярно приглашала на ужины и воскресные обеды, помогала с дефицитными покупками. Порой она даже шутила: «У меня теперь полтора мужа и три дочки». — Почему полтора, а не два? — спросил Константин Михайлович, услышав это впервые. — Ну, на полного мужа Володя не тянет: я о нем забочусь, а он обо мне — нет, — шутливо ответила жена. Теперь, глядя на ничего не подозревающих жену и друга, он мучительно собирался с силами, чтобы произнести первую фразу, как только Нина выйдет из кухни в комнату. Наконец она ушла к телефону, и Константин Михайлович, переведя дыхание, выдавил: — С тобой все в порядке, Ларцев? Один бог знает, как надеялся Ольшанский увидеть веселое недоумение на лице друга, услышать его знакомый короткий смешок и шутливый ответ. Но по тому, как мгновенно сузились и заледенели Володины глаза, он сразу понял, что его надеждам сбыться не суждено. — Почему такой вопрос. Костя? Со мной уже больше года не все в порядке, но для тебя это не новость. — Я не это имел в виду. — А что? Что ты имел в виду? — Ты стал хуже работать. Прости меня, Володька, я все понимаю, но нельзя же так… — Как — так? Ольшанский за свою долгую следовательскую жизнь провел столько допросов, что ему уже не нужно было продолжать разговор. И без того почти все ясно. Ларцев не оправдывается, не пытается объясниться, он задает встречные вопросы, явно уклоняясь от ответа и стараясь понять, что именно известно его другу Косте. Следователь горько вздохнул. Значит, дело не в обычной халтуре, а в чем-то гораздо более серьезном. Видно, Володю крепко посадили «на крючок». — Послушай, если ты не хочешь ничего рассказывать — дело твое. Конечно, мне обидно, когда ты что-то скрываешь, но… — Что — но? — холодно откликнулся Ларцев. — Ты вот-вот нарвешься на скандал. — Почему? — Потому что у твоего вранья длинные уши, которые торчат из каждого написанного тобой протокола, из каждого документа. Ты что же, совсем меня не уважаешь, если думаешь, что я этого не замечу? — А ты, значит, заметил, — коротко усмехнулся Ларцев, потянувшись за сигаретой. — Представь себе, заметил. Хотя долгое время делал вид, что не замечаю. Но больше так продолжаться не может. — Почему? — осведомился Ларцев, доставая с полки пепельницу. «Черт возьми, — подумал Константин Михайлович, — не я его спрашиваю, а он меня. И он спокоен, как каменный монумент, а меня аж пот прошиб от волнения». — Потому что теперь это заметил не только я. — Кто еще? — Каменская. Она после тебя передопросила всех свидетелей. Тебе об этом известно? Ты потратил на это безобразие десять дней, а она — еще десять, переделывая за тобой твою же работу. И почти все — впустую, потому что через двадцать дней свидетельские показания уже не те, что по горячим следам. Уж тебе ли этого не знать! Двадцать дней из шестидесяти, отпущенных на предварительное следствие, ушли псу под хвост. Ты ничего мне не скажешь по этому поводу? В кухне повисло молчание. Ольшанский стоял, отвернувшись к окну, и только слышал, как Володя резко выдыхал дым. Обернувшись, он изумленно уставился на сияющего улыбкой Ларцева. — Тебе весело? — хмуро спросил Константин Михайлович. — Угу, — кивнул Володя. — Спасибо тебе, Костя. Спасибо, что сказал. Жаль только, что не сразу. Чего ж ты тянул так долго? — С духом собирался. За что спасибо-то? — Когда-нибудь узнаешь. Нинуля! — закричал Ларцев. — Кончай висеть на телефоне, давай выпьем за твоего мужа Костю. Хороший он мужик! «Хороший мужик» Костя испытывал одновременно разочарование и облегчение. Конечно, хорошо, что Ларцев не обиделся, не стал отпираться, огрызаться, хамить (хотя Ольшанский знал, что в хамстве ему самому равных нет, поэтому нарушения конвенциальных норм общения были ему не страшны). Но плохо то, что не сказав «нет», он не сказал ни «да», ни «может быть». Он предпочел отшутиться и был при этом отнюдь не наигранно весел. Уж что-что, а искусственную улыбку от искренней Ольшанский отличить умел. Что же происходит с Володей Ларцевым? * * *