Просматривая список вызовов и стараясь рационально построить свой маршрут, Тамара Сергеевна Рачкова обнаружила, что один из адресов находился неподалеку от ее дома. Это было кстати. Тамара Сергеевна решила навестить больного, а потом заскочить домой выпить чаю и заодно позвонить Гордееву. Жила Тамара Сергеевна очень далеко от поликлиники, в те дни, когда она работала с 8 утра, вставать приходилось ни свет ни заря, и к 11 часам она обычно испытывала нестерпимый голод. Войдя в свою квартиру, она сразу услышала доносившиеся из гостиной голоса. «Опять филателисты», — поняла Рачкова. Муж ее недавно вышел на пенсию и с головой погрузился в свое хобби, занимаясь бесконечными обменами, покупками, продажами, выставками, конференциями, специальной литературой и даже лекциями. В доме постоянно были визитеры, а телефонные звонки раздавались так часто, что ни дети Рачковых, ни друзья и коллеги самой Тамары Сергеевны, случалось, не могли дозвониться им по несколько дней. Кончилось все тем, что при помощи связей и подарков в квартире появился второй телефон с другим номером, специально для филателистов, и жизнь вошла в нормальную колею. Тамара Сергеевна тихонько, насколько это вообще было возможно при ее комплекции, прошла на кухню, зажгла газ под чайником и подсела к телефону. — Плохи дела у вашей Каменской, — вполголоса сообщила она Гордееву. — Что с ней? — всполошился Колобок. — Во-первых, она действительно больна. Я совершенно серьезно порекомендовала ей лечь в госпиталь, для этого есть все основания. — И что она ответила? — Отказалась наотрез. — Мотивы? — Ее стерегут, причем совершенно открыто, не стесняясь. Это, во вторых. А в-третьих, она просила вам сказать, что вы были правы. Она хотела бы сделать очень многое, но не может, потому что дала слово и обязана его сдержать. — Кому она дала слово? — Виктор Алексеевич, я передала вам все дословно. Больше она ничего не сказала. — Тамара Сергеевна, у вас сложилось какое-нибудь личное впечатление о ситуации? — Ну… Более или менее. Каменская подавлена, удручена, она знает о том, что ее стерегут. По-видимому, отказ от госпитализации продиктован тем, что ей запретили выходить из дома под угрозой причинения неприятностей кому-то из близких. — Она одна в квартире? — С ней какой-то рыжий лохматый мужчина. — Я его знаю, это муж. — Это не муж, — возразила Рачкова, привыкшая называть вещи своими именами. — Ну, неважно, — уклонился от уточнений Гордеев. — Пусть будет друг. А кто сторож? — Юноша с лицом херувима. Сидит на подоконнике, на лестничной клетке между этажами. — А других не заметили? — Честно признаться, не смотрела специально. Я и этого-то увидела только потому, что он поднялся по лестнице и посмотрел, кто звонит в дверь к Каменской. — Нахально, однако, — заметил Виктор Алексеевич. — Я же говорю вам, он не скрывается. По-моему, на нее пытаются таким способом оказать давление. — Вполне возможно, — задумчиво согласился полковник. — Спасибо вам, Тамара Сергеевна. Вы даже не представляете, как много вы для меня сделали. — Почему же, представляю, — улыбнулась в трубку Рачкова. Закончив разговор, она повернулась, чтобы выключить закипевший чайник, и заметила входящего в кухню мужа. — А я и не слышал, как ты пришла, мамочка, — сказал он, подходя и целуя жену в седую макушку. — Ну еще бы, у тебя опять сборище марочных фанатов. Квартиру обворуют — и то не услышишь, такой у вас гвалт стоит. — Неправда, мамочка, — обиделся муж, — никакого особого гвалта не было. Ты насовсем вернулась? — Нет, чаю выпью и побегу. Сегодня много вызовов, началась очередная эпидемия гриппа. — Неужто так прямо все гриппом заболели? — усомнился супруг, признававший только два диагноза — инфаркт и инсульт, и считавший все остальные заболевания формой отлынивания от служебных обязанностей. — Небось среди твоих больных — половина симулянтов. В такую мерзкую погоду не хотят на работу ходить, вот и гоняют тебя, старушку, почем зря. Тамара Сергеевна молча пожала плечами, сделала большой глоток обжигающе горячего чая и откусила толстый кусок сдобной булки, обильно смазанной сливочным маслом, да вдобавок с внушительным слоем апельсинового джема. Она всегда была любительницей мучного и сладкого. — Как твоя поясница? — спросила она. — Ноет потихоньку, но уже гораздо лучше. — Опять побежишь сегодня на свое филателистическое сборище? — Мамочка, относись, пожалуйста, с уважением к моему невинному хобби, — с улыбкой сказал муж Тамары Сергеевны. — Это достойное и интеллигентное занятие. Ты же не хочешь, чтобы я опустился, начал пить и целыми днями забивал «козла» во дворе? — Конечно, не хочу, — миролюбиво согласилась она, залпом допивая чай и торопливо дожевывая булку. — Все, папочка, я убежала, можешь напоить чаем своих гостей. Целую! — крикнула она уже из прихожей, надевая пальто и открывая дверь. * * * «Негодяи», — гневно твердил про себя Виктор Алексеевич Гордеев, вялым неспешным шагом двигаясь от метро к зданию на Петровке. Несмотря на приближающийся Новый год, в Москве было промозгло, сыро и слякотно, изредка выпадавший снег тут же смешивался с водой и грязью. Небо было тяжелым и серым, и таким же было настроение полковника Гордеева. Он шел, опустив плечи, засунув руки глубоко в карманы пальто и глядя под ноги. «Чем же они взяли Стасеньку? Чем-то очень простым, но эффективным. Не зря говорят, против лома нет приема. Пока они осторожничали, подбирались к ней из-за угла, она, как умела, уворачивалась от них. Теперь они пошли напролом, открыто и не стесняясь. Правда, у народной мудрости есть и продолжение: против лома нет приема — окромя другого лома. Где же взять этот другой лом? Эх, если б знать, чем же они держат Стасеньку». И еще одна вещь не давала покоя Виктору Алексеевичу. Почему Настя не воспользовалась помощью доктора Рачковой? Она могла передать через нее Гордееву всю необходимую информацию на словах или в записке, а уж он придумал бы что-нибудь. Почему же она не сделала этого? Колобок слишком хорошо знал свою подчиненную и не допускал и мысли о том, что она просто-напросто не догадалась сделать это. Такого быть не могло. А что же могло быть? У Гордеева было такое чувство, что в самом этом факте и заключена самая главная информация. Настя, не передав через врача практически ничего нового, ценного и интересного, тем самым хотела что-то ему сказать. Но что же? Что? Колобок внезапно резко ускорил шаг, вихрем промчался по сумрачным коридорам Петровки, 38 влетел в свой кабинет, швырнул влажное от уличной сырости пальто на стул в углу и вызвал своего заместителя Жерехова. — Что у нас происходит? — отрывисто спросил он. — Ничего сверхсрочного, — спокойно ответил Жерехов. — Обычная рутина. Провел вместо тебя утреннюю оперативку. Лесников закончил работу по изнасилованию в Битцевском парке, следователь очень им доволен. Селуянов в очередном запое, к вечеру появится. Он, оказывается, позавчера ухитрился слетать к детям, после этого, как всегда, пребывает в глубокой депрессии. На нас повесили убийство члена правления банка «Юник», его я поручил Короткову и Ларцеву. Каменская больна. Все остальные живы-здоровы, работают по старым делам. Как твой зуб? — Зуб? — недоуменно сдвинул брови Гордеев. — Ах, да, спасибо. Мышьяк положили, там, оказывается, нерв обнажился. — Чего ты крутишь, Виктор? — тихо спросил его Жерехов. — Не болит у тебя зуб и ни у какого врача ты не был. С каких это пор ты стал мне врать? «Ну вот, теперь придется с Пашей объясняться. Господи, ну за что мне эти напасти, ну почему я все время должен что-то скрывать, кому-то врать, о чем-то недоговаривать? Почему инженер или слесарь могут позволить себе быть честными, открытыми и искренними, не врать без необходимости и спокойно спать по ночам, а я не могу? Что же это за профессия такая, Богом проклятая, людьми презираемая, судьбой обиженная! Ах, Паша, Пашенька, ты без малого два десятка лет у меня на глазах, ты — моя правая рука, ты — мой первый помощник, моя надежа и опора. Ты плакал вот в этом самом кабинете, когда врачи сказали, что у твоей любимой женщины рак, потому что ты — женатый человек и не можешь провести вместе с ней последние месяцы ее короткой и не очень-то счастливой жизни. А потом ты снова плакал, но уже от радости, потому, что врачи ошиблись, и твоя возлюбленная, хоть и тяжко больная, но жива до сих пор и, вполне вероятно, нас с тобой переживет. Я всегда верил тебе, Паша, и ни разу, ты слышишь, ни разу за эти два десятка лет ты меня не подвел. Мы с тобой всегда на разных орбитах, потому что ты вечно споришь со мной и, как правило, не соглашаешься ни сразу, ни потом, когда я выложу тебе все свои аргументы. Но в процессе наших споров оттачиваются и шлифуются комбинации и ходы, хотя, честно тебе скажу, иногда мне хочется тебя убить. В тебе нет фантазии, полета, творчества, в тебе нет широты и размаха, но зато все это есть во мне, даже в избытке, опасном для окружающих. Ты — педант и крючкотвор, ты — зануда и перестраховщик, ты — ворчун и брюзга, ты моложе меня на восемь лет по паспорту и старше лет на семьдесят по жизни. Мы с тобой всегда на разных орбитах, но все эти годы я любил тебя и верил тебе. Что же мне делать сейчас? Может, ты меня научишь?» Мысленно перекрестившись, полковник Гордеев принял решение. — Видишь ли, Паша, — начал он ровным бесстрастным голосом, стараясь унять внутреннюю дрожь и заглушить мерзкий липкий голосок, ехидно нашептывающий: «А если и он тоже? Откуда ты знаешь, что он не с ними?» Жерехов слушал начальника не перебивая. Его маленькие темные глазки внимательно поблескивали, обычно чуть сутуловатые плечи сейчас так согнулись, что, казалось, шеи у него вовсе нет, как, впрочем, и груди, и низко опущенный подбородок навечно сросся с ладонью, о которую опирался. По мере того как Виктор Алексеевич рассказывал, губы Жерехова становились все тоньше, пока наконец щеточка аккуратных усиков не сомкнулась с подбородком. Сейчас он был вызывающе, отчаянно уродлив, напоминая съежившегося и готовящегося к атаке хорька. Когда Гордеев умолк, его заместитель некоторое время помолчал, потом глубоко вздохнул, распрямил плечи, расцепил сжатые в замок пальцы рук и, болезненно поморщившись, принялся массировать затекшую поясницу. — Что скажешь, Паша? — прервал молчание Гордеев. — Много чего. Первое. К делу это не относится, но я все-таки скажу, потому что мы с тобой давно работаем вместе и, Бог даст, поработаем еще. Ты подозреваешь всех, в том числе и меня. Тебе трудно было решиться на разговор со мной сегодня, потому что ты думаешь, что Ларцев может оказаться не единственной фигурой в этом деле. Ты и сейчас до конца не уверен, не совершаешь ли ошибку, обсуждая со мной дело Ереминой. И я хочу, чтобы ты знал, Виктор: я на тебя не в обиде. Я понимаю, как тяжко тебе подозревать тех, кого ты любишь и уважаешь. Но ты должен признать, что это — темные, если хочешь, грязные стороны нашей работы. Их нельзя избежать, от них нельзя уклониться, поэтому тебе не должно быть неловко. Не ты это придумал и не ты в этом виноват. — Спасибо тебе, Паша, — тихо произнес Гордеев. — Не за что, — усмехнулся Жерехов. — Теперь второе. Ответь мне, Виктор: чего ты хочешь? — В каком смысле? — Перед тобой две проблемы: убийство Ереминой и твои подчиненные. Ты должен отдавать себе отчет, что обе они одновременно не решаются. Силенок у нас маловато. Вот я и спрашиваю тебя, какую из двух проблем ты хочешь решить, а какой — пожертвовать. — А ты изменился, Паша, — заметил Гордеев. — Помнится, еще год назад мы с тобой чуть не поссорились, когда я убеждал тебя, что поимкой наемного убийцы можно пожертвовать, если взамен получить возможность понять, как работает нанимающая его организация. Ты тогда категорически со мной не соглашался и грозил мне всеми карами небесными за предательство интересов правосудия. Не забыл? — Не забыл. Кстати, это было не год назад, а полтора. Ты всегда соображал быстрее меня, все перемены на лету улавливал, поэтому из нас двоих начальник не я, а ты. Я, Витя, тугодум, ты же знаешь. То, что для тебя было очевидным еще в прошлом году, я начинаю постигать только теперь. Вот и скажи мне, рассчитываешь ли ты раскрыть убийство Ереминой? — Честно? — Честно. — Если честно, то нет. Я могу это сделать, но не хочу. — Почему?