— Спасибо за помощь, Женя. С наступающим Новым годом тебя, — попрощалась Каменская, но голос у нее был почему-то убитый. «Что, пигалица, не привыкла проигрывать? — злорадно подумал Морозов. — Расстроилась? Погоди, еще не так расстроишься, когда я найду убийц. Локти себе будешь кусать, что отступилась. Как же ты, голубушка, проморгала Фистина с Дьяковым? Ведь сидела же у них на хвосте, значит, было у тебя что-то против них. Чего ж ты бросила дело на полдороге? Не уверена, а подпереть свои подозрения тебе нечем. А мне — есть чем. Потому что я знаю то, чего не знаешь ты. Я знаю, что Фистин снял дом, где его подручные, в том числе и Дьяков, целую неделю держали Вику Еремину. Я знаю, где этот дом. Я знаю хозяина, который может опознать Фистина, и продавщицу, которая опознает троих „качков“. У меня есть также два человека, которые смогут опознать парней, ехавших с Викой в электричке. Если это окажутся парни из клуба „Варяг“, то Фистин не отвертится, он к убийству Ереминой пришит намертво». Евгений как-то не задумывался над тем, зачем, собственно, Николаю Фистину, руководителю молодежного спортивного клуба, организовывать всю эту историю с Викой: увозить ее из города, держать целую неделю взаперти и под охраной, а потом — задушить. Мотивы и вся эта субъективно-психологическая муть мало заботили капитана. Фистин — дважды судимый, и этим, по мнению капитана Морозова, было все сказано. Какая разница, почему? Важно установить, кто это сделал, а уж на вопросы «почему» да «зачем» пусть суд ищет ответы. Таким уж был капитан Морозов, и, может быть, эта черта характера и отличала его от Насти Каменской, которая пыталась понять, что опасного для убийцы знала или сделала Еремина и почему ее надо было убивать. * * * После Настиного утреннего звонка по телефону Виктор Алексеевич Гордеев решил на работу не идти. — Ночью зуб разболелся, — коротко сообщил он своему заместителю Павлу Жерехову. — Пойду к врачу. Если кто спросит — буду после обеда. Отправив жену на работу, Гордеев забегал по квартире, стараясь привести мысли в порядок. Настин телефон прослушивается, они это уже установили. Что же с ней случилось? Кто ее так крепко прихватил? И на чем? Надо найти возможность хоть какого-то контакта с ней… Она, кажется, сказала, что заболела и будет вызывать врача. Можно попробовать, попытка — не пытка. Колобок метнулся к телефону. — Регистратура, — услышал он равнодушный девичий голос. — Полковник Гордеев, начальник отдела МУРа, — бодро представился Виктор Алексеевич. — Скажите, пожалуйста, моя сотрудница майор Каменская вызывала сегодня врача на дом? — Справок не даем, — так же равнодушно ответил голос. — А кто дает справки? Но в трубке уже пищали короткие гудки. «Вот стерва!» — зло фыркнул Колобок вслух и принялся набирать другой номер. — Диспансерное отделение, слушаю вас. Этот голос показался Виктору Алексеевичу более обнадеживающим. — Здравствуйте, вас беспокоит полковник Гордеев из МУРа, — проворковал наученный предыдущим неудачным опытом Колобок и сделал паузу в ожидании ответа. — Здравствуйте, Виктор Алексеевич, — послышалось в трубке, и полковник с облегчением вздохнул: он попал на человека, который его знает. Дальше дело пойдет более гладко. На всякий случай он потратил еще несколько секунд и два десятка слов на выражение радости по поводу того, что его знают в диспансерном отделении поликлиники, и только потом перешел к главному. Прежде чем добраться до выезжающего по вызовам врача, ему пришлось сделать еще шесть телефонных звонков, но желанная цель была наконец достигнута. — Вам повезло, что вы меня застали, — сказала ему врач Рачкова, — я уже на пороге стояла. Она молча, не перебивая, выслушала путаные и туманные объяснения Гордеева. — Теперь я повторю. Вы хотите, чтобы я сказала Каменской о вашем звонке и спросила, не хочет ли она что-нибудь вам сообщить. Я должна, невзирая на реальное состояние здоровья, выписать ей больничный на максимально допустимый срок. Более того, я должна усмотреть основания для экстренной госпитализации и обсудить этот вопрос с больной. В случае положительного ответа я должна позвонить из квартиры Каменской в госпиталь. И последнее. Я должна, насколько это возможно, убедиться, что она действует под чьим-то контролем либо без такового. Все верно? — Все верно, — с облегчением вздохнул Гордеев. — И я очень прошу вас, Тамара Сергеевна, поезжайте к ней сразу же и потом перезвоните мне. Я должен как можно скорее понять, что с ней происходит. — Звонить вам, разумеется, следует не от нее? — усмехнулась в трубку Рачкова. — Разумеется, — подтвердил полковник. — Я вам заранее благодарен. Положив трубку, Виктор Алексеевич лег на диван, поставил перед глазами будильник и начал ждать. * * * Тамара Сергеевна Рачкова назвала водителю первый адрес и принялась листать амбулаторную карту Каменской А. П., прикидывая, какой диагноз проще всего будет «натянуть», не тратя слишком много времени. Она повидала в жизни достаточно и к своим шестидесяти двум годам имела за плечами сорокалетний опыт работы в медицинских учреждениях, обслуживающих «компетентные органы». Поэтому просьба, с которой обратился к ней полковник Гордеев, ее не слишком шокировала. В ее практике бывало и не такое. Однажды ей даже пришлось удалять несуществующую опухоль молодому оперативнику, добровольно подставившему себя под нож, потому что настоящего больного необходимо было срочно тайком перевезти в другое место, а отменять операцию в целях конспирации было нельзя… Карта Каменской ее разочаровала. За восемь лет — всего один больничный, и тот выписан после того, как бригада «Скорой помощи» доставила ее прямо с улицы. Диагноз — сосудистый криз. Правда, записи о ежегодных диспансерных обследованиях воодушевили врача. Жалобы на боли в спине после травмы. Вегето-сосудистая дистония. Аритмия. Бессонница. Хронический бронхит. Плохие анализы крови — следствие перенесенных «на ногах» острых вирусных инфекций (а как же иначе, чего ж еще ждать, если она больничные не берет?) Подъезжая к дому на Щелковском шоссе, Тамара Сергеевна уже мысленно составила запись, которую она сделает в карте, и выбрала диагноз, который, скорее всего, поставит Каменской А.П., 1960 года рождения. Маленькая, грузная, неуклюже переваливающаяся на коротких толстых ножках, с коротко стриженными седыми волосами, с близорукими глазами за толстыми линзами очков, Рачкова больше походила не на врача, а скорее на характерную комедийную актрису, играющую роли подпольных самогонщиц, ростовщиц, старых своден и тому подобных малосимпатичных персонажей. Только тот, кто долго общался с ней, мог оценить ее живой юмор и острый ум и поверить, что в молодости она была неотразимо обаятельна и даже по-своему пикантна. Впрочем, муж Тамары Сергеевны помнил об этом очень хорошо и до сих пор относился к ней с нежностью и уважением. Осматривая Настю, измеряя давление, считая пульс и слушая фонендоскопом сердечные тоны, Рачкова думала о том, что молодой женщине и в самом деле не мешало бы подлечиться в госпитале. Состояние-то у нее не ахти какое. — Вам бы надо в госпиталь лечь, — сказала она, не поднимая головы от карты, в которую записывала результаты осмотра. — У вас очень плохие сосуды. Один криз уже был, похоже, что и до второго недалеко. — Нет, — резко и быстро ответила Настя. — В госпиталь я не хочу. — Почему? — Врач оторвалась от карты и полезла в сумку за бланками больничных листов. — В нашем госпитале хорошо. Полежите, отдохните, вам это пойдет на пользу. — Нет, — повторила Настя, — я не могу. — Так не можете или не хотите? Кстати, ваш начальник Гордеев очень обеспокоен вашим здоровьем. Он просил вам передать, что не возражает, если вы ляжете в госпиталь. Вы ему нужны здоровой. Настя молчала, зябко кутаясь в теплый халат и укрывая ноги пледом. — Я не могу ложиться в госпиталь. В самом деле не могу. Может быть, попозже, через месяц-другой. Но сейчас — нет. А вы что, разговаривали сегодня с Гордеевым? — Да, он мне звонил, просил отнестись к вам повнимательней, поскольку вы сообщили ему, что заболели. — Рачкова заполнила больничный лист, аккуратно сложила тонометр в футляр и внимательно посмотрела на Настю. — Гордеев волнуется за вас. Вы ничего не хотите ему передать? — Передайте ему, что он был прав. Еще передайте, что я хотела бы сделать очень многое. Но я не могу. Я связана по рукам и ногам. Я дала слово и обязана его сдержать. Спасибо ему за заботу. И вам спасибо. — Пожалуйста, — со вздохом ответила врач, тяжело поднимаясь из-за письменного стола. — Кстати, прелестный юноша на подоконнике этажом ниже — не ваш ли поклонник? — Кажется, мой, — Настя скупо улыбнулась. — Муж в курсе? — Да, конечно, правда, он не муж. — Это неважно. Гордееву сказать? — Скажите. — Ладно, скажу. Лечитесь, Анастасия Павловна, я говорю совершенно серьезно. Вы относитесь к своему здоровью просто безобразно, так нельзя. Воспользуйтесь передышкой, раз уж все равно дома сидите, попейте лекарства, отоспитесь. И ешьте как следует, у вас нездоровая худоба. После ухода Рачковой Леша молча начал одеваться. — Ты куда? — удивилась Настя, глядя, как он с остервенением стягивает с себя спортивный костюм и влезает в джинсы и свитер. — Тебе лекарства выписали. Где рецепты? — Нельзя же, Лешенька, он тебя все равно не выпустит. Слышал, что врач сказала? Сидит на лестнице, этажом ниже. — Плевать я хотел! — взорвался Чистяков. — Ты тут помрешь у меня на руках, пока эти псы за свою кость дерутся. Он с демонстративным грохотом открыл замок и вышел на лестницу. — Эй, ты, бультерьер! — громко позвал он. Раздались едва слышные шаги, с нижнего этажа, легко прыгая через ступени, поднялся смазливый белокурый паренек. — Сходи в аптеку, — безапелляционным тоном приказал Леша. — Вот рецепты, вот деньги, сдачу вернешь. Паренек молча взял рецепты и купюры, повернулся и легко и неслышно побежал вниз. — И хлеба купи, черного! — крикнул Леша ему вдогонку. — Ну зачем ты его дразнишь, — укоризненно сказала Настя, когда он вернулся в квартиру. — Мы же полностью от них зависим. Уж лучше пусть будет худой мир, чем открытая война. Леша не ответил. Он быстро подошел к окну и стал смотреть на улицу. — Побежал, — прокомментировал он, глядя на фигуру, удаляющуюся спортивной трусцой в сторону аптеки. — Только это не он. Стало быть, нас с тобой стерегут, как минимум, двое. Серьезная организация. — Уж куда серьезнее, — грустно подтвердила она. — Давай я хоть обед приготовлю, что ли. Господи, угораздило же меня так вляпаться! И девчонку жалко, и Ларцева. — А себя не жалко? — И себя тоже жалко. Такое дело было интересное, такая задачка! Обидно до слез. И Вику Еремину жалко. Я ведь знаю, почему ее убили. Хотя, если не кривить душой, я и так была готова к тому, что мне не дадут раскопать эту историю. Только я не знала, в какой момент меня остановят и как именно они это сделают. Раньше меня вызвал бы начальник МУРа и вежливо приказал бы оставить это дело и заняться другим преступлением, которое гораздо более опасно и сложно для раскрытия и поэтому на него бросаются лучшие силы, и я должна посчитать за честь, что его сиятельство лично меня вызвал и, высоко ценя мои знания и умения, лично просит поучаствовать во всенародном празднике поимки страшного кровавого убийцы. Ну или что-нибудь в таком же роде. А Колобок тяжело вздыхал бы и советовал не брать в голову, а сам кипел бы от ярости и втихаря делал бы по-своему, но уже сам, чтобы не подставлять меня под гнев руководства. Раньше все было известно заранее: и их методы, и наша реакция. А теперь — сам черт ногу сломит, никогда не знаешь, кто и где, и в какой момент, и каким способом возьмет тебя за горло. И защиты от них нет никакой. Богатых людей стало слишком много в расчете на душу одного нищего милиционера, и за деньги они могут купить боевиков, которые будут на нас давить, даже если мы все вдруг станем поголовно честными, бескорыстными и добровольно захотим жить в малогабаритных квартирах с детьми и парализованными родителями, не имея возможности нанять для них квалифицированную сиделку. Да что говорить! Ты прав, Лешик: псы за свою кость дерутся. А молодая женщина погибла… * * *