— Девочку из пионерского лагеря, — злорадно произнес дядя Коля. — И с теми, кто ее охранял, я разобрался. Вы их теперь долго искать будете. Так как, вы принимаете мое предложение? — Я не знаю ни о какой девочке и ни о каком пионерлагере, — тихо и внятно сказал Арсен в трубку. — И вообще, Черномор, не пошел бы ты на х…? Сказано это было точно с такой же интонацией, с какой в хороших английских домах говорят: «Сегодня прекрасная погода, неправда ли?» Короткие гудки в трубке отрезвили Фистина. И здесь сорвалось, в отчаянии подумал он. Он уже смирился с тем, что перестал понимать Арсена и его действия. Сейчас он думал только о том, как помочь одновременно хозяину и девочке. И решил возвратиться к Славику, чтобы предпринять еще одну попытку найти Надиного папу-милиционера. * * * В том, что сказал Фистин, не было для Арсена ничего нового. Не дождавшись утром звонка от врача, он сам поехал в лагерь и увидел следы побоища. Девочка исчезла. Догадаться, что это дело рук не милиции, а дяди Коли и его пацанов, было несложно. Милиция оставила бы в лагере засаду. Едва Арсен вернулся домой, как позвонила Наташа Дахно и рассказала о вчерашней трагедии. Олег погиб. Ларцев ранен. Их с мужем всю ночь продержали на Петровке, допрашивали, выясняли, как это произошло. У нее хватило выдержки и хладнокровия свалить все на Олега. Мол, Ларцев пришел к нему, а не к ней. Зачем, она не знает. Просто сказал, что ему нужен Олег, и два часа ждал его, ничего не объясняя. Все равно мальчика больше нет. — Как ты думаешь, Ларцев выживет? — спросил Арсен. — Вряд ли. Ранение слишком тяжелое. Но даже если его успешно прооперируют, он, как минимум, неделю будет без сознания, а потом получит инвалидность, — авторитетно заявила бывший хирург. — Ну что ж, значит, как минимум, неделя у нас с тобой есть, чтобы вы с мужем могли на время оборвать концы, — констатировал Арсен. — Если Ларцев через неделю сможет что-то рассказать, это уже ничему не поможет. Хорошо, милая, к вечеру у меня будет ясность по всем вопросам, тогда и решим, как действовать. А ты сегодня после обеда пошли монтера, пусть снимет номер. И скажи Валере, что прослушивать телефон Каменской больше не нужно. Валера был главным инженером телефонного узла и тоже питался из кормушки Арсена. В свете этих событий Арсен не стал беспокоиться о Наде. Раз Ларцев надолго, если не навсегда, выбывает из игры, девочка ему, Арсену, больше не нужна. Пусть Фистин делает с ней, что хочет. Сегодня после обеда номер телефона, по которому с ним связывались дядя Коля и его хозяин Градов, перестанет функционировать. Градов вчера весь вечер пытался связаться с конторой, но Арсен на его звонки не отвечал. Энергичный Сергей Александрович даже предпринял попытку через своих милицейских дружков выяснить, что это за номер телефона и где он установлен, но Наташенька Дахно, как всегда, оказалась на высоте. За распределение и учет свободных номеров отвечает на телефонном узле только она, и официальные справки дает тоже она. У нее вся документация в таком порядке, что ни подкопаться, ни разобраться. В принципе номер можно было бы снять еще вчера, обычно Арсен делал это немедленно после окончания каждого контракта, но ему нужно было сохранить связь для Фистина на случай, если он найдет мальчишку Дьякова. Теперь номер больше не нужен. Даже если Фистина или Градова арестуют, а скорее всего так и произойдет, никто не сможет найти таинственного Арсена, и все их рассказы на Петровке будут выглядеть сущими бреднями, придуманными, чтобы обелить себя и снять часть ответственности. Однако разговор с Фистиным разозлил Арсена не на шутку. Что себе позволяет этот уголовник? Задумал торговаться с ним! Ишь, чего захотел. Дерьмо железнозубое. Давно нар не нюхал, забыл, поди, что его место — возле параши. Арсен вышел на улицу, прогулялся до ближайшего телефона-автомата, снял трубку и набрал 02. — У вашего сотрудника майора Ларцева похитили дочь. Это сделал дважды судимый Николай Фистин, проживающий по адресу: Федеративный проспект, дом 16, корпус 3, — и отключился. * * * Звонок о дочери Ларцева поступил на Петровку, когда дядя Коля еще не успел выйти из клуба. Служба наружного наблюдения сообщила, что всю ночь и часть дня он провел по адресу на улице Сталеваров. Туда немедленно была выслана группа захвата. Через час после разговора с Арсеном Николай Фистин и хозяин квартиры Славик-автогонщик были арестованы, а Надя Ларцева отправлена в больницу. * * * С самого утра 31 декабря Сергей Александрович Градов разыскивал дядю Колю. Антонина сказала, что он уехал куда-то посреди ночи и до сих пор не возвращался. — Как появится, пусть немедленно свяжется со мной, — попросил Градов. Шли часы, а Николай не объявлялся, в клубе его тоже не было, и никто не знал, где он. Дурные предчувствия одолевали Градова, он понимал, что все происходящее связано с отказом Арсена от выполнения контракта. Около пяти вечера он в очередной раз позвонил Фистину домой. — Сергей Александрович, — прорыдала в трубку Антонина, — Колю арестовали. В момент паники Градов соображал плохо, и ему понадобилось по меньшей мере несколько минут, чтобы понять, что Коля Фистин был последним рубежом между ним, Градовым, и органами правопорядка. Если Николая арестовали, то следующим будет Градов. Сергей Александрович по укоренившейся привычке попытался определить в своем окружении человека, на которого можно будет положиться и который все устроит. С самого детства у него был добрый папа, опекавший Сережу чуть ли не до женитьбы, потом появились секретари, порученцы, референты, помощники, жополизы, наконец, был Арсен. Все эти люди в один голос твердили: «Не волнуйтесь, мы все устроим, все будет в порядке». Сейчас ему пришлось взглянуть в глаза неприятному факту: никто на себя его проблемы больше не возьмет. Следующая мысль, пришедшая в голову Градову, была о том, а так ли сложна и неразрешима проблема, как кажется? Может, ну ее совсем? Пусть себе никак не решается, ничем особенно ужасным это ему не грозит. Еще несколько минут напряженных размышлений привели Сергея Александровича к неутешительному выводу о том, что ареста и тюрьмы не миновать. Дядя Коля, конечно, преданный пес, но от этого не легче. Что он может в своей бесконечной преданности сделать при своем-то скудноватом умишке? Вариант первый: замкнуться в гордом молчании и никаких показаний не давать. Но для сыскарей с Петровки молчание — знак согласия с выдвинутыми обвинениями. Их видом оскорбленной невинности не проведешь. Раз молчишь — значит, боишься давать показания, раз боишься говорить — значит, есть что скрывать. Или кого покрывать. Вариант второй: дядя Коля придумывает ловкое вранье, при котором берет на себя всю вину, а Градов ко всему этому вообще ни малейшего отношения не имеет. Это было бы идеально, но беда вся в том, что туповатый, хотя и старательный, Николай просто не в состоянии придумать такое ловкое, ладно скроенное и крепко сшитое вранье. Так что на этот вариант надежды нет. Третье: Фистин, сука подзаборная, падла, добра не помнящая, в первую же секунду выложит все, что знает про Градова. Ну, тут уж все ясно и двух мнений быть не может. Выходило по здравом размышлении, что из трех возможных вариантов реальны только два, и оба они ведут к аресту и суду. Так, с этим тоже все понятно. Но может быть, арест и суд — это не так страшно? Может быть, это можно пережить? Сергей Александрович Градов знал твердо, что ни камеру, ни зону он не перенесет. Это даже не обсуждалось. Первый звоночек прозвенел, когда его, одиннадцатилетнего, впервые отправили в подмосковный пионерский лагерь. Лагерь был по тем временам хороший, один из лучших, для детей московской партийной элиты, и добиться путевки было не так-то просто даже для Сережиного отца. В первый же день зайдя в лагерный туалет, Сережа увидел загаженное нечистотами «очко», вдохнул смешанный запах хлорки, мочи и фекалий, и его вырвало. Когда терпеть нужду не было больше сил, он повторил попытку, но все обернулось еще хуже: его не только рвало, он еще и обмочился. Каждая минута пребывания в пионерском лагере превратилась для мальчика в пытку, ребята смеялись над ним, дразнили «зассанцем», несколько раз устраивали ему «темную». Сережа не мог есть, отвратительный запах туалета преследовал его повсюду, даже в столовой, его постоянно мутило. Нормально оправиться он тоже не мог, ему приходилось каждый раз терпеть до последнего, а потом вставать перед мучительным выбором: или рвота в туалете, или побег из лагеря с попыткой добраться до ближайшего лесочка, или поиск укромного местечка на территории лагеря с риском, что тебя кто-нибудь увидит и покроет несмываемым позором на линейке. Все остальные проблемы померкли перед этой, главной, а ведь и их было немало. Сережа совершенно не мог жить в коллективе, быть таким, как все, вставать вместе со всеми, выходить стройными рядами на зарядку, потом на линейку, есть противную жидкую кашу или политые комбижиром жалкие кусочки жил и хрящей, называемые «азу» или «бефстроганов». Через десять дней родители забрали Сережу из лагеря. Впечатление оказалось настолько сильным, что при слове «лагерь» мальчика начинало трясти. Ко времени ухода в армию Сергей значительно окреп и физически, и морально. Его уже не рвало от вида и запаха общественного сортира, он мог заставить себя проглотить казенную еду из общего котла и избежать насмешек и издевательств. Но все равно он прочувствовал и выстрадал каждую минуту из бесконечных двух армейских лет. К тому же ему не повезло: в той воинской части, где он служил, «дедовщина» процветала достаточно пышно, так что и от нее пришлось изрядно натерпеться. Пройдя армейский ад, Сергей твердо сказал себе: «Все, что угодно, только не тюрьма». Страх перед зоной он пронес через всю взрослую жизнь, и с годами страх этот не только не ослабел, став привычным, а, напротив, еще более укрепился. Свобода печати принесла с собой множество публикаций, и художественных, и документальных, о том, «как там, на зоне». Градов с болезненным любопытством, замешенным на ужасе и отвращении, читал жуткую правду про порядки в исправительно-трудовых учреждениях и содрогался оттого, что все оказывалось еще хуже, чем ему могло привидеться в самых страшных снах. А потом и опытный «сиделец» дядя Коля подтвердил: все так и есть, только на самом деле еще чудовищнее, потому что о некоторых вещах писать как-то не принято, вроде неудобно. Например, о том, что в следственном изоляторе в одной камере сидят человек по 30—40, спят в три смены и пользуются парашей на глазах друг у друга. Градов боялся тюрьмы так сильно, как ничего другого в этой жизни не боялся. Когда зона замаячила в первый раз, он, ничтоже сумняшеся, пошел на убийство Виталия Лучникова. Своими руками засадил в тюрьму несчастную Тамару Еремину. Все это казалось ему ничтожными, мелкими глупостями по сравнению со сжигающим его страхом. Во второй раз зона замаячила, когда этот придурок Аркадий начал приставать со своими бредовыми идеями признаться во всем и покаяться. Его тоже пришлось убрать с дороги, чтобы не путался под ногами. Потом угроза возникла со стороны Тамариной дочки Вики. Градов и ее уничтожил, в очередной раз разорвав ниточку, протянувшуюся между ним и ненавистной тюрьмой. Сегодня, 31 декабря, накануне нового, 1994 года, Сергей Александрович вдруг осознал, что он опять пытается найти, кого еще можно убить, чтобы снова, избежать камеры. И выходило, что, кроме него самого, убивать больше некого. Отрицательные качества Градова можно было бы перечислять долго, ибо был он человеком глубоко безнравственным. Но даже самые строгие недоброжелатели вынуждены были бы признать, что среди этих качеств не было нерешительности. Через два часа, сидя в кресле на своей уютной теплой даче, Сергей Александрович Градов, непосредственный убийца Виталия Лучникова и Аркадия Никифорчука и организатор убийств Вики Ереминой и Валентина Косаря, в последний раз посмотрел на дуло зажатого в руке пистолета и медленно закрыл глаза. Двадцать три года он носил в себе это. Его не грызло раскаяние, не мучила совесть, только иногда тревожили опасения, что когда-нибудь выплывет наружу страшная тайна квартиры Тамары Ереминой. Половина этой тайны умерла вместе с Аркадием два года назад. Другая половина умрет сейчас. Через несколько секунд он плавно нажал спусковой крючок. * * * К середине дня 31 декабря Настя с трудом держала себя в руках. Посредник больше ни разу не позвонил, от Гордеева не было никаких известий, и она чувствовала, что полностью утратила ориентацию в происходящем. Она лежала на диване, отвернувшись лицом к стене, стараясь унять нервный озноб, и просчитывала варианты. Что могло произойти? Они узнали о Дьякове? Тогда можно ожидать, что вот-вот раздастся звонок в дверь и в квартиру ворвется обезумевший Ларцев с пистолетом в руках. Что еще могло случиться? Как назло, телефонные звонки шли не переставая: друзья и знакомые поздравляли ее с наступающим Новым годом. При каждом звонке она дергалась, как от электрического разряда, сердце начинало колотиться где-то в горле, на ладонях выступала испарина. А они все не звонили… Около восьми вечера наконец объявился Колобок. Голос у него был грустный. — Как дела, Стасенька? — Нормально, — как можно спокойнее ответила она. — А у вас? — А у нас плохо. Женя Морозов погиб. Стажер твой Олег Мещеринов — тоже. Володя Ларцев тяжело ранен, боюсь, не выживет. — О Господи… У Насти подогнулись ноги, ей пришлось опереться рукой о шкаф, чтобы не упасть. — Какой ужас. Что произошло, Виктор Алексеевич? — Долго рассказывать. Давай-ка, деточка, бери своего рыжего гения да приезжай к нам. Надежда Андреевна моя напекла и наварила на роту солдат, праздник все-таки. — Виктор Алексеевич, я не могу, честное слово. — Можешь, Стасенька. Никто тебя больше не стережет. — Как… Что вы… — изумленно пробормотала она. — Вот так. Фистин арестован, дочка Ларцева освобождена, а депутат Государственной Думы Сергей Александрович Градов решил свою судьбу самостоятельно, без нашей помощи. — То есть? — Застрелился. — Так что же, все? Все кончилось? — Кончилось. Совсем не так, как мы хотели, но кончилось. Ты чего умолкла?