— Я боролся не за свое имение. — За свою шкуру, — последовало холодно. — За лошадей! Да, я боролся! За орловского рысака. Бутович обвел глазами стол, ища поддержки. — Это… это нечестно. Вы прощаете другим. Карьеру при советах. А мне — не прощаете? Или здесь другое? Что? Та история? Неужели та история?! Но едва встречался с чьим‑то взглядом, взгляд этот затягивался льдом. Поначалу они еще старались делать вид, что не замечают «слона в комнате», — ради драгоценной редкости их встреч, ради гостеприимного Шуры, ради их прошлого. Но теперь не скрывали чувств. Били презрением. — Хорошо. Допустим. Признаю. В той истории я перегнул. Но сколько уже можно? Неужели вы не видите главного? Я их спас! Лошади не погибли! Великая русская порода не погибла! Линия великого Крепыша не погибла для России! Потому что я трудился. Боролся! А где все это время были вы, Юрий Георгиевич? Вспоминали своих никчемных американских метисов? Пили горькую и оплакивали судьбу? Но молчание уже сковало комнату. Даже добродушнейший Шура глядел тяжело и осуждал, одновременно словно извиняясь — уже как хозяин перед гостем — за собственную ненависть. Бутович встал, бросил салфетку, поймал рукой выскользнувшее стеклышко пенсне. И вышел из комнаты, когда‑то давно, в другой жизни обитой итальянским умельцем звуконепроницаемой пробкой. Вышел обратно в Ленинград 1931 года. Глава 1 Ольга Дмитриевна снова переложила большую ватную рукавицу, на этот раз с правого края стола на левый. — …И самое возмутительное, что эти так называемые специалисты не смыслят ни‑че‑го. Вы бы видели, что за материал они привезли! Уму непостижимо! И это на валюту! Из ее слов Зайцеву следовало самому додумать, что валюту советское государство в данном случае профукало. Рукавица была похожа на огромную кухонную прихватку, только намного толще и длиннее. Трудно было представить, что Ольга Дмитриевна натянет ее на свою худую руку и пойдет трепать, кружить на рукавице очередного пса, сомкнувшего челюсти. Фамилия Ольги Дмитриевны при этом была Кошкина. — Где они только раскопали этих шелудивых дворняг! — возмущалась она. — Недотепы! Рвутся руководить, а знаний, опыта — ноль. — Видимо, немецкие товарищи оказались не такими уж товарищами, — миролюбиво отозвался Зайцев. — Раз подсунули дворняг. Ему не терпелось уйти. Все, что нужно, он от Ольги Дмитриевны уже получил. Список членов и инструкторов клуба служебного собаководства при ОСОАВИАХИМе лежал на столе под его рукой. Жег руку. Кто‑то из этого списка был дружен с Алексеем Александровичем, спятившим любителем искусства. Картины он любил больше, чем людей. Картины, которые Эрмитаж продавал за ту самую проклятую валюту. За картины Алексей Александрович убивал людей. Выкладывал их телами мизансцены эрмитажных шедевров. И если бы не полез со своим творчеством на Елагин остров, где товарищ Киров задумал разбить парк культуры и отдыха, так бы и пропадали в Ленинграде люди не за грош, так бы и оседали странные убийства в архиве нераскрытых дел. Хотя какое уж тут «бы», какое прошедшее время! Самое настоящее: Алексей Александрович не пойман, растворился на просторах советской страны. И даже трупы собак, которыми он травил Зайцева и Нефедова, унесла в Финский залив Нева. Убийца, которого он остановил, но не поймал. Убийца, которого он поймает. Одна зацепка все же осталась: собаки. Идеально выученные служебные псы. Таких в Ленинграде немного. От собаки потянется поводок к человеку. Таких людей, знатоков собак, еще меньше. Кто‑то из этого списка. Тот, кто тренировал собак спятившего эрмитажного убийцы. Или отдал ему выученных псов. Или приручил к нему собак. Или научил его с ними обращаться. Или просто знал — как знают друг друга любители почтовых марок, редких кактусов, голубей. И породистых псов. Возможно, Алексей Александрович больше не опасен. Трудится бухгалтером в каком‑нибудь Рыбинске. Парк на Елагином благополучно возведен и принимает трудящихся, тешит их культурой и отдыхом. И даже преступление Алексея Александровича оплачено. Другими, невиновными. Кого‑то, например начальника Ленинградского угрозыска, бывшего гэпэушника Коптельцева, это устраивало. Но Зайцев не принимал плату фальшивыми купонами. Не собирался бросать расследование. Зайцев, не особенно скрывая, поглядел на часы над головой Ольги Дмитриевны. Представил долгую, темную, муторную дорогу обратно в угрозыск. По солнечной слякоти до платформы, потом электричкой от Фарфоровой. Зайцев, не особенно скрывая, поглядел на часы над головой Ольги Дмитриевны. Хорошо бы успеть на поезд до того, как из проходной Фарфорового завода хлынет очередная смена. Скрипнул стулом. Вид у Ольги Дмитриевны был интеллигентный, но намека она не поняла. Ее страсть к немецким овчаркам была выше условностей. Она пылала: — …Естественно! А свои глаза на что? Конечно, когда нет знаний, опыта, то о чем речь. Только и достоинств — пролетарское происхождение! — выпалила она. И осеклась. Рука, маленькая и белая, замерла поверх грубой серой рукавицы. Зайцев поспешил на выручку — сделал вид, будто не расслышал. Сменил тему. Подсунул ей список. — Ольга Дмитриевна, а что, вот эти товарищи давно у вас работают? Та слишком поспешно схватила листки в синих грядках букв. Слишком сосредоточенно принялась читать. Глаза опустила. Только заалевшее ухо выдавало. И еще рукавица — она снова переехала с края на край. — Грачев, он у нас… Попова пришла после… Коробов начал как… Штиглиц, — бормотала она, — дай бог памяти… Зайцев уже смирился с тем, что придется давиться вместе с возвращающимися в город работягами. Имена шуршали, сеялись. Усыпляли, как шум дождя. Одно звякнуло особенно увесисто. Зайцев пробудился, сперва решил, что ослышался. — Эдгар фон Дюренбург? — повторил он. Кошкина недоуменно подняла лицо: а что? Зайцев внутренне подивился, что на четырнадцатом году революции, после красного террора, чисток, высылок в советском учреждении, каким Клуб служебного собаководства при ОСОАВИАХИМе, безусловно, был, еще могли забыть осколок прошлого с таким вызывающим именем. Кошкина прочла выражение его лица. — Это ее дог — по кличке фон Дюренбург, — терпеливо‑надменно пояснила она. — Первый приз на выставке 1914 года. А хозяйка — Палицына, Наталья Дмитриевна Палицына. Наш инструктор. По уважению в ее голосе Зайцев понял, что товарищ Палицына могла похвастаться знаниями и опытом, а вот пролетарским происхождением — совершенно точно нет. Зайцев внутренне усмехнулся, не выдержал: — Извините. А Штиглиц — тоже дог? Кошкина одарила его убийственным взглядом. — Это наш инструктор. Товарищ Штиглиц. Энтузиаст, преданный делу, — отчетливо произнесла она голосом, от которого ложились на брюхо немецкие овчарки и беспородные пустобрехи, по дурости купленные на государственную валюту. Зайцев не стал донимать ее вопросами, не тем ли Штиглицам он родственник, Штиглицам‑миллионерам и баронам? Вернее, бывшим миллионерам и баронам, бывшим владельцам бывшего дворца в Соляном переулке, ныне здания художественного училища. Губы товарища Кошкиной сжались в ниточку. Ясно: тем самым. Зайцев забрал лежавший перед ней список. Убрал за отворот пиджака. Он чувствовал, как в детской игре в горячо и холодно: тепло, тепло. Хвостик поводка, который вел к Алексею Александровичу, явно торчал здесь. Одна из синих фамилий. Что ж, найдем этот хвостик — потянем. Он поблагодарил товарища Кошкину со всей возможной сердечностью. Зайцев хлюпал по жиже, чувствуя, как спину напекает солнцем. — Гр‑р‑па! — па! Он чуть не взвился на месте. Лохматая собачонка скалилась, норовила тяпнуть за икру. А поделать ничего не могла — цепь. — Гр‑р‑р‑па! — па! Зайцев ухмыльнулся. Таких волкодавов тренируют, а на цепи — черт знает что, скамейка для ног. С опозданием заметил, что ощутил удар гадливого ужаса, когда шавка залаяла. Ужас прошел. Гадливость — нет. Он не успел в этом разобраться. Позади стукнула фрамуга, и голос Кошкиной громко позвал: — Товарищ Зайцев! — Гр‑р‑р, — не унималось около будки, где‑то под ногами. Позванивала цепь. Он обернулся. — Вас к телефону, — неестественно пискляво сообщила Кошкина. Что еще за фокус? Может, о чем‑то подумала, передумала и теперь решилась поговорить с глазу на глаз? О чем? Он зачавкал по грязи обратно. Ботинки уже отяжелели от глины. К его удивлению, черная трубка действительно лежала на столе. Кошкина сделала в ее сторону знак бровями. Демонстративно отошла, мол, не слушаю. Сняла с вешалки и принялась натягивать толстую ватную куртку. Куртка была продрана в нескольких местах, торчала грязноватая вата. Не хотелось воображать зубы, которые это сделали. Зайцев остановился с трубкой в руке. Вспомнил шумное звериное дыхание, легкий бег к реке — за ним. Ощущение бьющегося животного в руках. Ледяные объятия реки, еще не сбросившей лед. Серебряные пузыри изо рта. Кошкина ответила вопросительным взглядом на его слишком долгий. Зайцев отвернулся, поднес трубку к уху. — Зайцев. Слушаю. Он на миг понял, что готов был услышать голос Алексея Александровича. Ухо защекотал тенорок Крачкина. — Вася? Хорошо, что застали тебя.