* * * У военных, как и у уголовного розыска, нет такого понятия, как рабочий день, в том смысле, в каком рабочий день есть у конторских служащих, продавцов, библиотекарей, шоферов. Только на это Зайцев и надеялся. Никуда эти курсанты не денутся — из казармы‑то. Некуда. Непогода набросила на все серый свет, который мог сойти за вечер. Аракчеевские казармы, как и вчера, всем своим видом выговаривали «шпицрутен» и «во фрунт». Все так же парили башенки Смольного собора, теперь подернутые серой моросью. Прохожие тащили бесполезные зонты. У гражданок от водяной пыли обвисали локоны. Зайцев прошел в ворота под сбитым императорским орлом, на ходу вытаскивая удостоверение. Сунулся к будке часового. Но будка была пуста. Зайцев заглянул. Подождал. Со странным чувством, как во сне, когда все можно, толкнул вертушку. Прошел внутрь. Во дворе не было ни души. Он прошел к самому манежу, так никого и не встретив. Валялись поломанные ящики. Клочья соломы. Остановился. Тишина. Подскакивая, шла ворона, поклевывала навоз. Услышав шаги Зайцева, нехотя взлетела: шух‑шух‑шух. Зайцев толкнул дверь манежа. Гулкая пустота. — Что за ерунда, — вслух сказал он и понял, что он во всем здании один. Заглянул на всякий случай в конюшни. Пустые стойла глянули на него прямоугольными глазами. — Что за хренотень такая. Услышал шаги, быстро выбежал. Через двор шел бородатый мужик в фартуке. Зайцев его вспомнил — он вчера бесцеремонно унес бюсты из красного уголка. А сегодня катил перед собой тележку. Поверх нее лежала метла. Остановился. Замел на совок навоз, сбросил в тележку. Покатил дальше — к обломкам ящика. — Стойте! Зайцев подошел. — Угрозыск. Мужик молча ждал продолжения. Зайцев на миг растерялся: любое продолжение звучало бы по‑идиотски. — Где Баторский? — бросил, наконец, он. — А ты что, диверсант? Чего спрашиваешь? Зайцев показал удостоверение. Дворник — или кто он ни был — скосил глаза. — Чего ж сразу карточку‑то не показал? Я тебя самого в милицию мог сдать, — не без удовольствия принялся фантазировать он. — Шастает, мол, гражданин подозрительный. По пустой территории. — Как пустой? — не сдержался Зайцев. — А какой? Реальность в глазах Зайцева поплыла, как заваливающаяся набок карусель. К счастью, дворник сам развил свою мысль: — ККУКС‑то отсюда выехал. — Спокойно подобрал он обломки ящика. — Вчерась последнее имущество запаковали. Лошадок вывезли. И ночью на вокзал — тю‑тю. Зайцев растерянно оглядывал двор. Он не верил своим глазам. Невозможно. — Вот она, доля солдатская, — продолжал рассуждать дворник. — Сегодня здесь, завтра — там. Приказано — и тю‑тю. Зайцев все еще глядел на него, как на полоумного. Но уже реальность двинулась обратно. Легла обратно в свои прежние контуры. Зайцев припомнил пустоту в кабинете Баторского. И сор в коридорах. Вот, значит, откуда его вчерашнее ощущение запущенности, пустоты, разорения. Не показалось ему. Все так и было. Он вчера просто не понял, что видит. Что они делали. А они упаковывали имущество. Говорили с ним, не моргнув глазом, а сами уже знали, что завтра их здесь не будет. Зайцев все не мог поверить. И вранье насчет восьмерых курсантов в Сиверской. «Вернутся поздно вечером», «приходите завтра». И среди этих восьмерых — Журов, звезда курса. Вот оно — завтра. Дворник бахнул обломки в свою тележку, не утруждая себя наклониться. Раздался гулкий металлический стук. Как по пустой емкости. Зайцев невольно опустил глаза. И тотчас кинулся к тележке. Запустил руки внутрь. Отдернул: порезался о кусок стекла. Попал рукой в лошадиное дерьмо, не обратил внимания. — Ты чего, товарищ? Спятил? Мусора́ там одни, — недоумевал дворник. Зайцев схватил торчавшую тут же среди мусора длинную щепу. Осторожно просунул внутрь горлышка. И вытащил, поднял на щепе нечто вроде металлической бутыли. На дне тележки круглился бок еще одной. Снаряд был чуть тронут ржавчиной. Он был пуст. — Трогал здесь что‑нибудь? Трогал? — Да ты что вопишь‑то? — недоумевал дворник. — Ничего не трогал. Мусора́ вот собираю, сказал. Очищаю территорию. Чего ты за железку эту схватился? Кидай обратно. Узоры там по ней расписаны будто? Глазеешь… Мне глазеть некогда, работы тут невпроворот. Зайцев, держа пустую оболочку на щепе, повернул гильзу перед собой. Среди разводов ржавчины ясно видна была буква «Ф». Снаряд был слишком старый. Или нет? Им не могли отравить Пряника. Или могли? — Куда выехал? Куда?! — Этого знать не могу. Человек не военный, в приказы не посвящен, — разъяснил дворник. — Им товарищ Буденный приказал — они и поднялись. Кавалерия, ясное дело. А я скорей пехтура. Пехота, значить. Мне товарищ Буденный не указ. У меня свое начальство. — Подержи‑ка, — Зайцев передал ему гильзу. Проворно стащил пиджак. — Ты чего‑й? Но Зайцев уже принял гильзу в пиджак бережно, как младенца. — Подними сюда вторую. Да не руками! Палкой! — прикрикнул он. Дворник воздел вторую гильзу на щепе опасливо, как гадину. Железный бок брякнул о другой. Зайцев осторожно закрыл оба полами пиджака. Замотал. — Это что же? Нехорошо это? — заволновался дворник. — Хорошо, отец, очень хорошо! — пообещал Зайцев. Самому ему, впрочем, так совсем не казалось. * * * На этот раз посреди комнаты стоял мальчик лет десяти‑двенадцати. Кухарка (или нянька, впрочем, без разницы) при виде Зайцева испуганно вскочила с колен. Одной рукой схватила швабру, а другой стала быстро толкать мальчишку к двери. Зайцев перехватил свой сверток одной рукой. Набухшая от дождя газета мягко разъехалась, он едва не выронил хлеб, который прихватил в милицейской столовке, когда отволок пустые гильзы Крачкину. Тотчас прикрыл дверь. Две пары глаз воззрились на него с одинаковым испугом. Одинаково круглые, под одинаковым разлетом бровей. Не оставалось сомнений: мать и сын. Рука матери опустилась позади и легла поверх груди ребенка — бессознательный жест защиты. Мальчишка в версию о странницах‑сектантках уж точно не вписывался. Зайцев заметил взгляд, которым оба уставились на хлеб — и тотчас отдернули этот взгляд, как отдергивают руку. — Я прощения прошу, — залепетала женщина. — Иди, ну иди, — стала она подталкивать пацана. Две пары глаз следили за ним, как за диким животным. Или собакой: бешеная — не бешеная, цапнет — мимо пройдет. Зайцев содрал ненужную газету, положил хлеб на салфетку на столе. Скомкал влажную бумагу, тотчас оставившую на ладонях свинцовые следы — расплылись постановления партии и новости дня. Он заметил: две пары глаз следили не за его лицом — за руками. Сомнений не было: в глазах этих был голод. Зайцев повесил набухшую от дождя кепку на крюк. Пригладил волосы. Если он хотел узнать наконец наверняка, что происходит, то играть следовало по правилам этой Пашиной игры. То есть делать вид, что все это совершенно нормально, ни капельки не странно: да, нянька, да, кухарка. Совершенно естественно одинокому мильтону в коммуналке обзавестись полным штатом прислуги. Что может быть естественней? Отодвинул стул, кивнул: