— Да ты, малец, садись. Не кусаюсь. Мальчик присел на краешек стула. С трудом отвел взгляд от хлеба. Глянул на мать. Тощий, с прозрачным и все же неуловимо не городским личиком. Та все суетилась: — Прощения просим, он уйдет сейчас… Он на минуточку одну только… Он вообще сюда не заходит, это сегодня так — обмишулились… Он вообще у меня не вшивый, не боитесь… Зайцев решил вытянуть соломинку, предположил: это «кухарка». — Мамаша, вы бы чаю, что ли, сообразили. Мечите на стол. Та всплеснула руками, отставила швабру. — Да я… Да минуточку… Сейчас будет!.. Он тихий у меня, не вороватый, без шаловства… Это, он уйдет сейчас… Зайцев сунул руку в карман, вынул фунтик с карамелью. Сунул женщине. — К чаю. Та испугалась. Замотала головой: — Да вы это… Он по ошибке просто… Но выскочила ставить примус. Мальчик рассматривал край стола. — Ну, командир, докладывай. Ты чей? — Савельевский, — прошептал он. — А звать? — Сашка. — Василий. — Зайцев протянул руку. Остановил ее, посмотрел себе в ладонь. — Сашка, вот ты есть сел. А руки мыл? Вот‑вот. И я нет. Пошли лапы мыть. Гигиена прежде всего. Зайцев повесил ему полотенце на шею. Взял кусок мыла. — Это что это? Гости к вам? — Тут же вынырнула в коридор из общей кухни, повела носом соседка. В руках у нее был бушующий, мыльной пеной пахнущий таз. Зайцев толкнул мальчишку вперед — не тормози. — Племянник, — бросил на ходу. Соседи сроду не слыхали о зайцевских родственниках. Но милиции побаивались. В некогда богатой, а теперь всего лишь просторно‑гулкой и насмерть загаженной ванной мальчишка недоуменно остановился. Но сделал вид, что отвлекся. Поблескивал кран. — Ну, чего? И тут Зайцев понял, что кранов раньше этот Сашка не видал. Зайцев ухом не повел. Шагнул, крутанул рычаг. Подставил под струю ладони. Взбил пену. Сунул мыло Сашке. Смыл. Умыл лицо. Вытерся. Уступил место. Мальчик двигался важно, но медленно. Повторил все действия Зайцева, видно, боялся и ошибиться, и это показать. «Деревенский», — окончательно понял Зайцев. В комнате уже ждал чай. Хлеб был нарезан ломтиками. Перепуганная мать испытала облегчение, увидев обоих снова в комнате. Захлопотала. Наконец, тоже села. Тоже робко. Оба опять уставились на Зайцева. Зайцев развернул, бросил в дымящийся стакан карамельку. Помешал ложечкой. То же сделала мать. То же сделал сын. Зайцев взял бумажку от конфеты. Поставил на нее чашку. То же сделала мать. То же сделал сын. Оба старательно делали вид, что на Зайцева не смотрят. «Где ж они там у Паши все помещаются?» — думал он. Мальчик пил и морщился: горячо. Мать одними глазами приказывала ему: так полагается. Зайцев взял хлеб. Рука сама остановилась, Зайцев недоуменно глянул: ломтик был отрезан так тоненько, что обмяк в пальцах — сквозь него можно было читать книгу. Две фигуры — матери и сына — казалось, вытянулись еще больше. Зайцев почувствовал ту же растерянность, что перед немой скалой‑спиной Петровой — свидетельницы, потерпевшей, жертвы. Но спросил весело, поднося хлеб ко рту: — Сколько ж тебе лет, Сашка? Откусил от прозрачного, обрывающегося ломтя. И тотчас мать и сын жадно впились зубами в свой хлеб, принялись кусать. Зайцев так и замер со своим ломтиком. Они ели торопливо, кусали жадно, еще, еще, молотили челюстями и снова кусали… Глава 6 — И железки эти с моего стола убери, — мотнул рыхлыми щеками он. Две ржавые гильзы с буквой «Ф» лежали перед ним. — Но вот же, — начал опять Зайцев. «Доказательство», — хотел сказать он и осекся. — Ничего они не доказывают, — словно прочел его мысли Коптельцев. — Только то, что на высших офицерских курсах знают, что такое фосген. И как он действует. — На кавалерийских курсах, — уточнил Зайцев. — Я тоже знаю, что такое фосген и как он действует, — парировал Коптельцев. — А ККУКС, как я понял, переехал. И даже не на соседнюю улицу. — Но труп Жемчужного никуда не переехал. — Нет ни улик, ни подозреваемых, ни мотивов, ничего. — Есть убитый. — Конь, — издевательски уточнил Коптельцев. — Гражданин Жемчужный, — упрямо поправил Зайцев. — Зайцев, у тебя настоящих дел немерено, — напомнил Коптельцев. — Настоящих преступников. И настоящих потерпевших. А ты тут металлолом по заброшенным помещениям собираешь. Возразить было нечего. * * * Как и обещал Зайцев Самойлову, пришли они и в пятый раз. Пришлось идти и в шестой. И оба раза ничем не отличались от предыдущего: немой серый валун, помеченный на одном конце «ноги». Зайцев физически чувствовал его тяжесть. Ее тяжесть. Ему казалось, что если бы он попытался сдвинуть Марию Петрову, то не смог бы. И опять Зайцев садился на стул перед койкой. Поправлял на плечах белый халат, выданный очередной нянечкой или медсестрой. Клал на колени папку. Опять говорил, стараясь, чтобы в голосе было как можно больше мягкости и как можно меньше мужественности. Опять чувствовал, как он сам неуместен. Весь как есть: с прущей из подбородка щетиной, твердыми мышцами, низким голосом. Он поймал себя на мысли, что даже сидит — плотно прижав локти. Чтобы ни одна молекула запаха не выскользнула из‑под пиджака. Пиджак стараниями Сашкиной матери каждое утро превращался в Самый Чистый Пиджак Советского Союза. Сашка больше не появлялся: мать, видно, была строгая. Зайцев уже выучил, что нанята она вовсе не кухаркой, а нянькой, и звали ее Матреной. А больше слова из нее было не вытянуть. Зайцев и спрашивать перестал. Вторая же, та, что была представлена кухаркой, звалась Катериной. Она тоже появлялась изредка. Шмыгала, стараясь, чтобы ее не заметили. И тоже будто набрав в рот воды. Зайцев уже понял, что обеим нужны деньги, совсем немного. И не нужны вопросы, совсем не нужны. Пускай. Он не возражал. Возражали женщины, Матрена и Катерина. У них обнаружился свой кодекс чести, и брать деньги даром он не позволял. Кухарка каждое утро раскладывала обычный зайцевский сухарь опрятным веером на салфетке. А нянька — за неимением у Зайцева детей — обрушилась на пиджак. На ночь вывешивала проветриться, а с утра торжественно вносила распяленным на вешалке, пахнущим невским ветром. Колотила деревянной спинкой щетки, потом перехватывала щетку, обметала щетинистой. После чего царь‑пиджак занимал спинку стула. Но здесь, в палате Петровой, Зайцеву все равно казалось, что от пиджака несет козлиным мужским духом. И он опять прижимал локти. И пробовал говорить. Мягко, мягче. Опять за окном то трепались на ветру ветки. То било солнце. То сеялся дождь. Питерское лето спешило показать все, что умеет, и желательно в течение одного часа. — Снимки посмотрите, — тихо уговаривал Зайцев. — Это просто карточки. Это совсем не то же самое, что лицо. И чувство беспомощности захлестнуло его — опять.