Он вспомнил фотографию Петровой в деле: круглое личико, круглые брови, круглый нос, две косы, берет. Девочка с рабочей окраины. И другая фотография — уже снятая Крачкиным: то же лицо превратилось в кровоподтек, губы разбиты. И мертвый взгляд. — Я знаю, о чем говорю. Поверьте. И тут же заткнул сам себя: «Ты знаешь? Ты ей это говоришь?» — Мне самому бывает трудно смотреть на место преступления, — мягко поправился он. — А на фотографии когда, то уже не так. Вроде как не совсем уже настоящее. Что? Что? — Приподнялся Зайцев. Вытянул шею. Ему показалось: прошелестел голос. Напряг слух. Халат соскользнул. — Ножницы, — прошептал утес, не шелохнувшись. — Там? Тогда? Были ножницы? — осторожно спросил он. — У сестры возьмите. Зайцев вышел в коридор. Вернулся, держа ножницы за холодные лезвия. — Дайте. — Не дам, — просто ответил он. — Вы что за глупость задумали? Клекот. То есть изобразила смех. И вдруг повернулась всем телом. У Зайцева на миг перехватило дух. Но лицо ее уже не было той маской с крачкинской фотографии. Отеки спали. Синяки пожелтели. На губах, носу, лбу, щеке черные ниточки швов. Зайцев заставил себя смотреть, не отводя глаз, — как смотрел бы на женщину в трамвае. Или в магазине. На любую. Она посмотрела ему в лицо. Убедилась, что взгляд у него… никакой. Взгляд прохожего. И это ее, видимо, успокоило. Она рывком спустила вниз голые ноги. Несколько мгновений посидела, повесив голову, точно заново привыкая к силе земного притяжения. Две косы висели плетьми. — Не дадите ножницы? — Нет, — мягко сказал он. Твердо сказал он. Она кивнула. — Ладно. Сами тогда. — Что? — Остригите мне это. Она чуть мотнула головой. Косы качнулись. Видимо, заплетала одна из нянечек. На концах были завязаны трогательные голубые бантики. У Зайцева сжалось сердце. Он помнил дело: ей семнадцать лет. — Ну, — велела она. Он сел рядом. На расстоянии. Она вздрогнула. Но не двинулась с места. Угрюмо смотрела на свои босые ступни, маленькие и квадратные. — Мария Николаевна, посмотрим снимки. Просто кивайте мне, если узнаете. Этого будет достаточно. Это трудно. Но это необходимо. Чтобы негодяи были изолированы от общества. — Он кашлянул. — Или даже уничтожены. Совсем. — Совсем? — Физически. Расстреляны. Она опять уставилась на ступни. — Попробуем? Она не ответила. Может, знак согласия. Он чуть ворохнул папкой, пристраивая ее удобнее. Дернул за шнурки. Чтобы раскрыть. И вдруг косы плеснули. Мария Петрова изо всех сил ударила по папке снизу. Фотографии прыснули, разлетелись. Зайцев успел перехватить ее руку — а другую свою, с ножницами, поднял повыше. Потом быстро сунул ножницы в карман. Она вцепилась в рукав. Самый Чистый Пиджак Советского Союза предательски хрустнул. Под ногами скользили снимки. Лицо ее было искажено, она боролась бешено, тяжело дышала, но не издавала ни звука. Он одновременно пытался и унять ее, и не причинить боль. И с ужасом понимал, что причиняет. Он все‑таки толкнул Петрову. Она упала лицом на подушку и горько, как ребенок, заплакала. Он сел на краешек кровати. Хотел погладить ее по голове. Но не смог. Подумал: ей противно. Все мужчины как таковые противны. Сжал пальцы. Опустил руку в карман. Ощутил холодок ножниц. — Мария Николаевна. Плач. И тогда он сказал совсем не то, что собирался: — Сядьте только прямо. Я остригу. Она поднялась не сразу. Промокнула лицо краем простыни. Тяжело, как дети после плача, вздохнула. — Это неправильно, — все‑таки сказал он. — Это правильно. Он увидел, что девочки с окраины больше нет — лицо было не круглым. Оно было жестким. — Только учтите: без глупостей. Она кивнула, комкая в руках угол простыни. — И не вертитесь. Она шмыгнула носом. — Одно движение — и стоп. Ясно? Он осторожно взял косу в руку. Ему почему‑то казалось, что она будет холодной. Она была теплая. Ножницы сперва не брали. — Надо распустить, — в нос сказала Петрова, потянула вниз бантик. — Справлюсь. Только без обид потом. Не ателье. Изобразила улыбку — чуть двинула уголком зашитых губ. Ножницы вгрызались неровно. «Просто режешь веревку», — говорил себе Зайцев. И хотя понимал, что быть такого не может, все равно ему казалось, что режет — по живому, что Петровой — больно. Коса соскользнула на пол. Петрова с отвращением, как дохлую змею, толкнула ее ногой под кровать. — Режьте, товарищ. Надо. Правильно. Зайцев бережно взял в руку вторую — еще живую — косу. * * * В кабинете он снял трубку. — Разговорил? Показала? — удивленно зашуршал голос Самойлова. Искренне: — Ну молодец, Вася. Высидел. Давай, пишу. Погоди, только лист заправлю. Зайцев слушал хруст рычага. Треск заправляемой бумаги с копировальными листами. Слушал стук — Самойлов набирал стандартное начало документа. А сам все листал, перебирал снимки. Кого? В самом деле: кого? Сам Ломброзо махнул бы: всех. Сросшиеся уши, низкие лбы, кособокие, свернутые, непропеченные лица, слишком широкие переносицы. Выбирай не хочу. Но в том‑то и дело, что не все. Этих отобрали жильцы, которые давно выучили шпану в лицо. Но кто из них по факту напал на Петрову? По факту там в палате потерпевшая, Мария Николаевна Петрова, работница завода, 1914 года рождения, просто потрогала рукой воздух, потом неровный край волос. Будто с удивлением привыкая не к новой прическе — к новому телу. А потом легла. Укрылась одеялом до самого подбородка. И закрыла глаза. Вот и все. Но все‑таки не свернулась в позе эмбриона. Не накрылась с головой. Не отвернулась спиной к миру. И Зайцев просто собрал фотографии. Вышел из палаты. Притворил за собой дверь. — Закончили? Завтра в то же время? — спросила медсестра, дежурившая в коридоре. Лампа под зеленым абажуром была зажжена. От этого казалось, что уже наступил вечер. — Завтра не надобно. Закончили, — ответил ей Зайцев. Вот и все факты.