Вместо карандашей за окном стояли свечи‑тополя. Зайцев любовался. Ему плевать уже было на эту Зою. Утром за завтраком при виде его свертков она снова стремительно вышла. «И плевать», — повторил он себе. Отвяжется там от нее как‑нибудь. Он с аппетитом поел, глядя в окно. Ход замедлился — по‑видимому, подъезжали к какой‑то станции. В остове курицы виделось что‑то геральдическое: обглоданная грудина вздымалась, как рыцарский щит. Солнце по ту сторону окна жарко накаляло будущий день, а внутри — ринулось на граненое горлышко графина, приняв его за бриллиант. Зайцев выглянул в коридор. Зои там не было. Зато шел проводник. Вагон катил мягко и плавно. Замедлял ход. — Стоянка долгая? — поинтересовался Зайцев. Хотелось пройтись по перрону. Ощутить совсем другую — не питерскую — меру тепла. Вдохнуть совсем не городские запахи. Хотя он был сыт, мерещились горы яблок (вспомнил болтуна в коридоре с его яблоками‑головами), груш, винограда, пирамиды кукурузных початков, цветы, кринки с молоком — и что там еще производит тучная южная земля, а особенно северное воображение при словах «юг» и «чернозем». Весело было чувствовать собственное нетерпение. Зайцев вернулся в купе. Миролюбиво признал, что дух от курицы действительно стоял густой. Усовестился: вдруг правда вегетарианка. Завернул куриный остов вместе с яичной скорлупой в газету. Вытряхнул, бережно сложил и убрал в сидор вышитое полотенце. Газетный комок взял с собой — выбросит в урну на перроне. Чего мелочиться — зря раздражать человека, пусть и наседку‑истеричку. Осторожно задвинул за собой дверь. В коридоре вагона было пусто. Никто не спотыкался о чемоданы — никто, похоже, на этой станции не входил и не выходил. Ощущение пустоты беспокоило еще и потому, что двери всех купе закрыты. Коридор слеп, глух и нем. Зайцев ловко спрыгнул на перрон. Воздух охватил его теплом, обласкал. Зайцев зажмурился от солнца. Первым делом приметил каменную урну и ловко пульнул в нее свой погребальный сверток. И тут же на него обернулись несколько лиц. Какие‑то фигуры метнулись к урне. Запустили в нее руки. Другие двинулись к нему. Он замер. Не пошли, не бросились — а именно двинулись. Они как бы маячили, колебались. Возможно, так казалось оттого, что одежда болталась на них, как на крестовине. Под ней почти не угадывалась плоть. И только глаза — человеческие, страдающие или стекленеющие. А голос — нет, такой не мог принадлежать живому существу. — Хлеба… Те, поодаль, уже развернули, разорвали газету и торопливо вылавливали, глодали, хрупали куриными костями. — Помогите, — шелестело рядом. — Хлеба… Зайцев обернулся. Он смотрел в треугольные лица с выпуклыми, какими‑то особенно большими лбами, какими‑то особенно длинными носами. И запавшие глаза. Костяной, обтянутый рот. Рты. Не лица. Черепа! Руки шарили по его одежде: сил дернуть — не хватало. — Хлеба. Хлебушка… — Помогите… — Христа ради… — Отец родной… — Деткам бы… Руки тонкие, как палки. Позади раздался административный свисток. Крик: «А ну назад!.. Порядок!» Опять свисток. Он сердито буравил воздух. Но люди словно не слышали. Зайцев глядел на… И только по пыльным юбкам понимал, что глядит на женщин. Он даже не сразу понял, что маленькие пузатые скелетики рядом — это дети. Его ум отказывался это понимать. — Купи… Купи… — тянул его за пиджак кто‑то. Одна протягивала ему вышитое полотенце: — Купи. За хлеб. Детке бы моей поесть… Купи… Зайцев увидел только по краю: «Луша шила — птичка пела». И его огорошило, как магниевым светом милицейской фотовспышки. «Матреша шила»… Матрена, ее прозрачный сын, тонкие ломтики хлеба, жадные взгляды, такая же тощая «нянька» Катерина, ужас в глазах Паши. «Так надо». «Не гоните». Он пролетел по вагону, стукаясь о стены. Вломился в купе. Сдернул и рывком опрокинул свой сидор на полку. То есть на Зою, которую не сразу заметил. Потому что не видел перед собой вообще ничего. — Вы что? Вы что? Спятили? — Зоя поджала ноги. Зайцев схватил хлеб. Выронил круг колбасы. Рассыпал рафинад, со стуком покатились кубики. — Подберите! — страшно заорал он. Зоя кинулась подбирать. — Берите! Берите все! — приказывал он. — Да не стойте столбом! Живо! Помогайте! — Мое тоже брать? — пискнула Зоя. С полными руками он вывалился из вагона. Принялся толкать еду наобум — в протягиваемые руки. Что‑то падало. Еду тут же разрывали, тут же заталкивали в рот. Где‑то фоном надрывался свист. Вопли: «Разойтись!», «Разойтись!» Приближался топот — снова сапоги и при полной амуниции, отметило краем его сознание. Сам Зайцев не слышал. Ничего не существовало, кроме этих треугольных лиц. Черепов. Так вот что она видела в окне. Кроме этих скелетиков с раздутыми животами. Которые, и он это знал, как знал наверняка то, что живет, отныне будут преследовать его в кошмарах. Люди‑скелеты метнулись врассыпную — насколько позволяли им убывающие силы. — А ну! — заорал кто‑то голосом сильным, сытым — не человеческим, потому что людьми были те. Ткнул в спину кулаком. Зайцев обернулся: фуражка с голубым верхом, красная морда, за плечом винтовка. — Ты! Чего ошиваешься! А ну документы. Зайцев сунул ему удостоверение. Фуражка изучил; Зайцев словно видел, как ворочаются мысли за потным лбом с красной полосой — фуражка‑то, видно, маловата. Губы у того оттопырились. Удостоверение морда вернул уже со смутной опаской. — Вы, товарищ из ленинградского угрозыска, далеко заехали. По делу? Или родственников навестить? — Проездом, — бросил Зайцев. Зоя глядела во все глаза. — А вы звиняйте. Вы сами в гражданском — откудова мне понять с виду. — Ничего. Тот сразу приободрился. — Вы вернитесь в вагон, гражданочка. Тут кулачье так и шастает. Гоняем сволочь. Так на вагоны и лезут. А на северное направление так еще хуже. В города пробираются, кулаки недобитые. Мало их раскулачили. Сами зерно от советской власти прятали, в колхозы не шли, а теперь, значить, строють из себя, изображают… Голодают якобы. Вы смотрите ж, на поезд свой не опоздайте, — почти доброжелательно прибавил фуражка. И козырнул. Они с Зоей сидели напротив друг друга. Поезд уже давно отвалил от перрона. Уже давно набрал ход, вошел в ритм — и только стучал колесами. Оба молчали. Уже поголубело за окном. Свечи‑тополя не зажглись, а темнели, как вырезанные из бумаги. Потом пропали деревья и деревни. В вагоне вспыхнул и установился электрический свет. В окне теперь в подробностях повторялось освещенное купе. И две фигуры с окаменевшими спинами. — Что это? Что это было? — быстро говорила Зоя. — Я же говорила… Я видела череп. Вот что это было. — Голос ее окреп. — Кулаки, так он сказал? Кулаки недобитые. Зачем они лезут на вагоны? Их раскулачили, а они лезут в города? Зачем? Диверсия? И хотя впервые в ее голосе не было ни истерики, ни вызова… Хотя впервые Зайцев чувствовал то же, что сейчас Зоя, — то, что впервые услышал в голосе Паши тогда, и тогда — не понял: ужас… Он посмотрел на Зою — встретил ее полоумный взгляд. И еле смог произнести: — Заткнитесь. Товарищ Соколова. Пожалуйста. Заткнитесь. Поезд весело стучал колесами — катил себе дальше на юг. Глава 8 А наутро они с Зоей оба делали вид, что ничего не было. Только старательно не смотрели друг на друга. Как будто прошлым вечером вступили в банальную дорожную связь, которую следовало забыть теперь, когда солнце, мелькая и прыгая между столбами, заливало купе. Вот только еды у Зайцева больше не было. Сидор валялся на багажной полке — снова обвисший и легкий. Зайцев справился у проводника — жулика с бегающими глазами. И вернулся в купе с двумя большими ржаными сухарями в газете и тремя холодными картофелинами; уже очищенные, они смотрели серо‑сизыми глазками. — Можно? — вдруг подала голос Зоя. — Конечно, — удивился Зайцев. — Угощайтесь.