Кто они такие, эти Матрена и Катерина? А мальчик?.. Дверь купе внезапно отворилась. Зоя проскользнула внутрь. Зайцев успел заметить: глаза красные, волосы сбились, вид распаренный. Как будто она долго хохотала. Села в уголок на свою полку. Взгляд ее опять выразил готовность к отпору. Курица на столике задирала бледные ноги, заставляя вспомнить стихотворение дореволюционного поэта‑декадента Брюсова. Румянились пирожки в своем вышитом гнезде. Зайцев твердо решил не дать испортить себе ни аппетит, ни настроение. Смочил водой из графина краешек мохнатого вагонного полотенца, вытер руки. Отломил, вырвал куриную ногу. В другую руку взял пирожок. С наслаждением ощутил запах и того, и другого. В тесном купе запах быстро заполнил все вокруг. Зоя тоже, видимо, его вдохнула: ноздри ее дрогнули. Она быстро вскочила — и снова вышла, сверкнув лакированной дверью. «Ну и пошла к черту», — беззаботно сказал себе Зайцев. Вегетарианка, наверное. И впился зубами в ароматный пирожок. * * * Потом она сидела, опустив лицо к книге. На обложке стояло: «Тихий Дон». Название было Зайцеву смутно знакомо. Что‑то из новинок. Зоя только раз бросила на него строгий взгляд поверх страниц: — А вы, значит, не читаете? Зайцеву хотелось ответить: «Отцепись, дура». Он приветливо улыбнулся: — А я, значит, не читаю. И прежде чем она подхватила нить разговора, снова закрыл глаза. За ужином мизансцена повторилась. Как только курица, теперь уже безногая, утвердилась на столике, Зоя вышла в коридор. Зайцев на всякий случай понюхал курицу. Пахла как полагается. Зоя вернулась, когда он уже поел. Села, скрестив руки. Книжку не раскрыла. Тесное купе стало быстро наполняться электрическим напряжением. Зайцев чувствовал его кожей. «Для наседки‑стукачки она уж больно неприятная, — с неудовольствием подумал он. — Слишком уж напористая». Он поспешно закрыл глаза. А может, просто чувствует себя в праве. Хозяйка жизни. — Вы думаете, я бесполезна? — с вызовом спросила Зоя, но не дала ответить. — Вы именно это думаете. А зря! Я многое могу и умею. К вашему сведению. Машинка вслепую двумя руками — на скорость. Стенография. Нормы спортивные. Стреляю… — Из пневматической винтовки? — незло перебил Зайцев. Она поняла и насупилась. — Если надо, пистолета не испугаюсь! — Вы как‑то романтически себе это воображаете. Натпинкертоновщину какую‑то. — Зря вы… Но теперь уже он не дал ей сказать. — Вы хоть представление имеете, за чем мы едем и чем, — он не удержался: — чем я там собираюсь заниматься? — У меня была практика в милиции. В транспортной. Он хмыкнул. А как же. Мешочников с поезда снимать. Уже почти лет десять как не актуально. — Вы… Вы… Вы думаете, я… Но тут поезд запнулся. Движение колес, потряхивание стен, полки, легкий звон ложечек в стаканах — все прекратилось. — Стоим? — удивленно отогнула занавеску Зоя. «Стоянка короткая», — донесся голос проводника из коридора. Она обернулась сердито. — Хоть просто воздуха глотну, раз короткая. — Она встала, ладонями огладила вниз юбку. — А вы пока обдумайте свои домостроевские представления о роли женщин. Заодно и круг моих служебных заданий. Убедившись, что дверь за ней закрылась, Зайцев взял себя двумя пальцами за переносицу и вслух, из самой глубины исторг: — М‑м‑мать мою за ногу. Звук тяжелых торопливых шагов в коридоре заставил его поднять голову. Не спутать ни с чем: сапоги и полная амуниция. А потом женский вскрик. И раньше, чем Зайцев успел вскочить, Зоя ввалилась в купе. Чуть не сбила его с ног. Она была бледна. И очень‑очень напугана. — Там… череп. В окне, — шепотом крикнула она. — Что? — Ч‑череп. Ее колотило. Она рукой нашаривала край полки, чтобы сесть. Он разозлился: — Что вы выдумываете. Что за череп еще? — В окно… заглянул. Она всхлипнула. Сочувствие Зайцева испарилось. Чудесно: истеричка. Вдобавок ко всему. — Прекратите! Ну! Но все‑таки было и еще кое‑что. Были и шаги в сапогах — шаги человека с винтовкой и портупеей. Это ему не понравилось значительно больше. Он выглянул в коридор. Узкий, обшитый деревянными панелями — совсем такое чувство, будто сидишь в платяном шкафу. Из конца в конец раскатана дорожка. Мирный электрический свет в светильниках, его отражения в голубеющих окнах. Тихо гудит в печи, слегка пахнет горящим углем. И никого. Даже человека с винтовкой. И ни звука. Зайцев вернулся в купе. Два больших испуганных глаза. — Вот что, — сердито сказал он. — Ничего и никого там нет. И быть не могло. Череп!.. — Но я не выдумала! — Страх с ее лица испарился, она опять стала собранной и готовой к отпору. — Не выдумали, — охотно согласился Зайцев. — А просто в сумерках померещилось. Он чувствовал, что злость внутри раздувается. Вот вляпался. Наседка. Кувалда комсомольская. И к этому вдобавок истеричка! — Я выйду, — проговорила она. Но не встала, как будто ждала разрешения. — В уборную. — Идите куда хотите, — бросил он. — Я ничего не выдумала. — Когда соберетесь ложиться спать, дайте знать — выйду, чтобы вам не мешать. * * * А наутро в окне уже была совсем другая природа, совершенно недвусмысленно южная. Зайцев смотрел с интересом. Из коридора доносился окрашенный самодовольством голос: «На югах‑то оно как? Почва — хоть на хлеб намазывай: жир!.. Яблоки — вам и не снилось». Кто‑то уже предвкушал прибытие. Зайцев попытался отогнать этот голос. Безуспешно. «С мою голову вот — такие яблоки». И хотя товарищ, видимо, намекал на гигантский размер плодов, Зайцеву почему‑то представилась маленькая — с кислое колпинское яблочко — головка на покатых плечах мелкого советского управленца. А тот все не унимался. «Карандаш вот воткни — и он зацветет». И бубнеж другого невидимого собеседника.