— Это что они, шишки едят? — шепотом спросила «нянька» Катерина, показав на изображение ананаса. — Надо так, — обрезала ее Паша. — Эх ты, деревня. Копченая сухая колбаса зато ни у кого не вызывала сомнений. Как и курица, и коробка яиц, и сахар, и шоколад, и чего там только не было. — Ничего паек, — заметила Паша. — Енаральский, что ль? — прошептала «кухарка» Матрена. И ей Паша тоже сказала: — Надо. — И тут же заорала: — Кухарка ты или кого? Принимай! И вот результат: набитый сидор. — Да он же неподъемный теперь, — спорил Зайцев. — Ты тоже не сопля, — холодно возразила Паша. — Дали паек — значит, бери. — Вы этот паек себе оставьте. Я же сказал. Мне там в столовках удобнее будет. А на черта мне пирожки? — Матрена спекла — значит, надо. — Пусть лучше пацана своего кормит. Эти жилички твои… — Они не мои. — Паша. — Бери. Надо, — с еще большим весом подтвердила Паша. Зайцев потянул сидор за лямку. Неподъемный. Паша наблюдала, облокотившись на косяк. — Иди, что ты? — обернулся он на Пашу. — Мне пора. На вокзал. Но Паша не двинулась. — Так если не прослежу, ты все тут и выложишь, — проницательно заметила она. Зайцев понял, что все бесполезно. Охнув, закинул сидор на плечи. И вот теперь с усилием стащил и перекинул на багажную полку. — Это точно наши места? — с сомнением спросила ему в спину Зоя. Купе было мягкое. Она недоверчиво оглядывала и полки с приветливо отогнутыми пледами, и столик, и лампу, и занавески, обшитые бомбочками. В треугольнике, обрисованном занавесками, виднелся перрон: бегущие, бредущие ноги пассажиров, провожающих, носильщиков, разномастные чемоданы, корзины, узлы, коробки. — Все верно, — торопливо ответил Зайцев, оборачиваясь. — Давайте сюда ваш чемодан. Тяжелый ведь, наверное. Закину. Она тотчас прижала чемоданчик — фибровый, с железными уголками — к ногам в шелковых чулках. Не машинистка точно, подтвердил свой вывод Зайцев. — Если хотите, — осторожно добавил он, чувствуя, как голову ему начинает будто завинчивать в обруч. — Я не увечная, — отрывисто проговорила Зоя. — Не больная. Не беспомощная. То, что я женщина, не делает меня неполноценной физически. А то что вы — мужчина… Зайцев устало прижался лбом к хромированной ручке. Ощутил ее приятный холодок. И прикрыл глаза, как будто надеясь, что эта Зоя испарится, провалится вместе со своим чемоданом, заграничными чулками и тоном свободной советской женщины. За окном пронзительно свистнуло. Поезд на Новочеркасск отчаливал. * * * Хотя Зайцев дальше Москвы еще не ездил, долгая дорога ему понравилась. Волнистой зеленой лентой тянулись поля. Проносились леса: сперва темными щетками северных елей, потом пошла зеленая буйная каша лиственных. Промахивали мимо шлагбаумы, избенки, станции. И столбы, столбы, столбы. Ничего, в сущности, интересного. Приятно было, глядя в окно, не думать ни о чем. Ни о собаководах с их запутанными родословными и еще более запутанными рассказами. Ни о Прянике. Ни о Жемчужном. Ни о врущих напропалую «будущих маршалах». Ни о «восьми в Сиверской», которые ни в какой Сиверской не были, а, очевидно, просто не должны были попасться ему под разговор. Ни о ржавых гильзах из‑под газовых снарядов. Ни о внезапном переезде ККУКСа из Ленинграда в Новочеркасск («по приказу Буденного»). Ни о Коптельцеве. Ни о навязанной попутчице. Он уже понял, что Зоя — прямая, как рельса — скорее всего, приставлена за ним следить. И докладывать кому следует. Но даже это его сейчас не беспокоило. Он закрывал глаза — и все равно видел поля, зеленую кашу, светлый простор над реками, заполненный особенно гулким стуком колес по мосту. Леса, избы, столбы словно проносились сквозь его абсолютно пустую голову, и не только пустую, а даже, казалось, утратившую свою костяную оболочку. Зайцев сам был полями, столбами, шлагбаумами, пышно взбитыми облаками. Похоже на то, как вторые сутки сидишь в засаде где‑нибудь на Лиговке. Только лучше. Даже присутствие этой Зои мешало ему не больше, чем постепенно крепнущий запах носков такого же сидящего в засаде товарища. Зоя сидела напротив. Ноги вместе. На плечах шаль. Вагон ткнулся, качнув и ее. Зайцев отогнул край занавески. За окном остановилось здание станции. «Стоянка девятнадцать минут» — прошло по коридору вагона. Намекая пассажирам, что самое время выскочить и набрать на станции кипятка. — Выпьем чаю, — обрадовался Зайцев. Зоя тут же вздернула подбородок. — Думаете, я буду носить вам чай? — Я сам собирался принести, — удивился Зайцев. — Себе и вам. — Не нужно за мной ухаживать. Не думайте! Видимо, дорога ее не убаюкала: она была все так же готова оборонять права, отстаивать территории, на которые он и не думал покушаться. — Я вообще ни о чем не думаю, — честно признался Зайцев. Принес, поставил дымящиеся стаканы. Она бросила на него неумолимый взгляд. Он закрыл глаза. По звуку понял, что она раскрыла чемодан. Выкладывает на столик съестное. Зашуршала бумага. Зайцеву не хотелось смотреть, как она жует. Он чувствовал, что голоден. Но есть при ней — не хотелось. Зайцев подивился этому своему открытию. Оказывается, даже для обеда в их столовке, среди гвалта и шума, необходим минимум симпатии к окружающим, размышлял он, закрыв глаза. И даже вот этой крупицы сейчас не ощущал. Есть или пить в присутствии Зои он попросту не мог. Судя по звуку, она облупила яйцо. Потом стала чистить. Зайцев думал: ну что, в самом деле, он раздражается? Просто современная советская девушка. Товарищ. В советской жизни ей открыты все дороги. Все двери. А если которые еще не открыты, то это потому, что кто‑то из мужских особей не усек исторический момент, замешкался. Так она и эти двери выбьет. Причем ногой. В шелковом чулке. Но и в спортивных трусах и майке (в проемы виден грязноватый от пота лифчик) отлично будет себя чувствовать. Бить рекорды. И плечо свое крепкое тебе, если что, подставит. Как товарищ. Как равная. Или побоится чулочки шелковые порвать? Он открыл глаза и посмотрел на Зою. Та закончила есть: скомкала ненужную уже бумагу. Одарила его неумолимым взглядом. Зайцев отвернулся в окно. Современная советская женщина. Он сам не знал, хорошо это или нет. А когда снова посмотрел на Зою, она уже сидела, откинувшись назад, прикрыла глаза. Вдруг резко встала и поспешно, рванув ручку двери, вышла. Дверь соскользнула на место, щелкнула язычком. Самое время поесть. Зайцев поднялся, за горло подтянул свой сидор, быстро развязал тесемки. Запихать в себя какую‑нибудь еду следовало быстро. Пока Зоя не вернулась. Смутно припомнил Пашины напутствия. Точно: на самом верху лежала бледная вареная курица в газетном пеньюаре. Зайцев выложил ее на стол. Снова засунул руки в сидор — нащупал сверток из материи. Что бы это ни было, это тоже лежало сверху, а значит, предназначалось на съедение в первую очередь. Вынул и его. Развернул на откидном столике. И почувствовал, как кровь жарко прилила к щекам. Это были пирожки. Но главное, завернуты они были в полотенце, которое Зайцев похвалил. Матреша шила — птичка пела, стучали колеса. Матреша шила. Зайцев сел. Птичка пела. Он вспомнил тот вечер. Как Матрена чуть на колени не бухнулась. И бухнулась бы, если бы он ее не удержал. Что это вообще такое?