— Это он вас, значит, отослал? «Скотина, — рассердился он на товарища из Смольного. — С бабами своими запутался, а мне теперь тащи этот буксир всю дорогу и паши за двоих. Из‑за нее Нефедов не…» — Не отсылал меня никто. Я сама! Он только помог найти командировку. Говорю же, я понимаю: ему нужно время. Не ему даже. Его жене. Он бы сам — давно от нее ушел. Но она ему угрожает. Что‑нибудь с собой сделаю, говорит. Ломает буржуазную мелодраму. Жена его должна понять: брак в старом смысле устарел. Люди сходятся — люди теряют интерес друг к другу — люди расходятся. Удерживать человека насильно — это мещанство. Зайцев узнал содержание актуальной комсомольской брошюры. Но тон у Зои был самый выстраданный. — Так уж вышло: мы встретились, мы полюбили. Мы будем вместе. Ему просто надо сейчас побыть одному и подумать. «Точно, — отметил Зайцев. — Особенно первое, насчет побыть одному». Он на миг испытал солидарность с этим неизвестным ему немолодым товарищем из Смольного. Зоя явно не относилась к категории легких увлечений. Легкость не была словом из ее умственного словаря. А тем более — из словаря душевного. Она демонстративно встряхнула головой: — Все наладится. «А вот в этом сильно сомневаюсь», — подумал Зайцев. Но сказал, кивнув: — Безусловно. Если это и была легенда наседки, призванная расположить жертву, вытянуть на откровенность, то уж больно какая‑то глупая. Зайцев впервые допустил, что Зоя не врала. К счастью, рельсы начали сползаться со всех сторон, вливаясь в одну реку, и та уже вела только в одном направлении. «Железный Дон», — пришло Зайцеву, вообще‑то не склонному к поэтическим сравнениям, на ум. Поезд прибывал. * * * О том, чтобы помочь Зое с ее чемоданом, не могло, конечно, быть и речи. Она решительно волокла его сама. Из поезда на перрон сыпали пассажиры и устремлялись к двухэтажному зданию вокзала. Оно выдавало дореволюционную постройку и купеческий вкус. Зайцева мгновенно охватила жара. Он сдвинул кепку на затылок. Под мышками сразу стало мокро. Даже от полупустого сидора спине было жарко. Хотелось скорее под прохладные своды, на прохладной плиткой выложенный пол. Зайцев рассчитывал увидеть внутри вокзала пальмы в кадках. Но они, видимо, отошли в прошлое вместе с купцами и трактирами. Толпа была обычной, провожающе‑отъезжающей. Белели платочки женщин. Кто‑то дремал, сидя на узлах. Местных от приезжих отличить было легко. Местные без устали лузгали семечки, сплевывали шелуху. Страшных, отощавших людей видно не было. Запах — густой и сложный — можно было резать ножом. Вышли. Запах изменился: человеческий пот почти исчез. Но крепость настойки осталась. Пахло пылью, тротуаром, травами, деревьями, лошадьми, едой, навозом, цветами, сухими досками, сразу всем. Как будто солнце выпаривало молекулы запаха из любой материи, включая камни. Под местным солнцем все сразу загнивало, начинало бродить, высыхало. На севере так не пахнет. Запахи оглушили Зайцева. — Нас не встречают местные товарищи? — позади него спросила Зоя. Она совсем запыхалась. Прядь волос прилипла ко лбу. Чемодан колотил ее по ногам. Взгляд сделался тупым, мутным. На блузке расплылись пятна. «Как бы в обморок не грохнулась», — забеспокоился Зайцев. Уже дернул рукой к ее чемодану, уже открыл было рот, чтобы сказать: «Возьму?» Но успел сообразить: — Выйдем в город. Найдем извозчика. — Вы знаете, где здесь НКВД? Зайцев успел проглотить шутку, чуть не сорвавшуюся с языка. — Разберемся, — бросил он. Под пыльными акациями дожидались несколько тележек, запряженных небольшими коричневатыми коньками, так не похожими на мохнатых ленинградских коняг. В пыли возились воробьи. Маленькие, тоже не ленинградские — словно ссохшиеся и выгоревшие на солнце. Зайцев велел Зое постоять в тени, у вокзала. Ожидал обычного залпа о равноправии полов, но ей, видно, и правда было худо. Она с облегчением стукнула чемодан на землю. Зайцев отправился на переговоры. — Отец, почем до НКВД подбросишь? — обратился он к головному экипажу. Не следовало думать, что местные возницы придерживаются иных обычаев, отличных от северных. О цене следовало договариваться заранее. Мужик ответил нечто вроде «эхм». Зайцев повторил. — Россиец? — ответил тот, слушая, видимо, лишь звук речи. — А ты нет? — Я‑то? Я казак. Чего дома‑то не сидится, россиец? — А тебе, отец, отчет в трех экземплярах предоставить? Возница дернул себя за козырек фуражки. Потом за ус. А потом ответил на таком затейливом диалекте, что Зайцев понял смысл только по грамматической последовательности окончаний. Смысл был прост: возница уже столковался с другим пассажиром. Мысленно выругав болтуна, Зайцев перешел к другому. Потом к третьему. И к четвертому. Вернулся к Зое. — Что? Что? — Чертовщина. Занятой здесь народ, я погляжу. Несмотря на то что у всех четверых, по их словам, было неотложное дело, все четверо так и стояли. Только коньки обмахивались хвостами, да над головой одного поплыл сизый дым от самосадного табака. Впрочем, первый, в фуражке, точно спрыгнул с тележки и куда‑то потопал. Его лошадь, оставшись без надзора, смирно стояла, водя ушами и отгоняя хвостом мух. Зайцев прикинул: все старые русские вокзалы обычно строились в устье главной улицы. И оборвал себя: какие еще все? Какие он знал — московский да ленинградский. Зоя села на свой чемодан. И Зайцев тотчас отбросил сомнения: уж НКВД точно расположился на главной улице или близко к ней. Найдут, не заблудятся. Ему к тому же все острее хотелось двух взаимоисключающих вещей — пить и в туалет. Поэтому он без предварительных вопросов потянул из‑под Зои ее чемодан. — Вы что! Отдайте! — Вскочила, едва не свалившись, она. Вцепилась в ручку. — Товарищ Соколова. Я все понял. Любовь пчел трудовых, женщина мужчине друг и брат. Вы мне все это объяснили. Я понял. Я покаюсь, прочту брошюру, вырасту морально и идеологически. Предоставлю вам конспект. Потом. А сейчас — просто идемте. Ладно? Она хотела возразить. Но, видимо, ей опять стало нехорошо — она сделала движение человека, которого толкнул изнутри горький комок, проглотила его, прикрыв глаза. Разжала пальцы. Кивнула: — Идемте. — Вот и хорошо, — обрадовался легкой победе Зайцев. Закинул чемодан себе на плечо. Прикинул, как перейти на другую сторону. Зоя поплелась следом. И… Отпрянул. Лошадь затопотала на месте, сдержанная вожжами. Но вместо «куды прешь» или брани мужик, сидевший на козлах, весело спросил: — Бабочке твоей никак присесть бы? Бричка была пуста. Зайцев объяснил, что им в НКВД. — Знаешь где? — А то. — Кивнул назад: — Столкуемся. Зайцеву уже было все равно. Он пихнул Зоин чемодан. Бросил свой тощий сидор. Подсадил Зою, обдавшую его запахом подмышек. «Вот от меня козлищем‑то, наверное, тоже прет», — с неудовольствием подумал он. И плюхнулся рядом на подушку из сена. Возница цокнул. Конек заработал ногами, колеса затрещали по булыжной мостовой. Есть хотелось по‑прежнему. Во рту пересохло. Но сидя хотелось в туалет хотя бы уже не так сильно. В движении голову овевал приятный ветерок. Зайцев повеселел. Посмотрел: Зоя вроде тоже не была уже такой зеленой. И он с удовольствием принялся глядеть по сторонам, подобно госпоже Простаковой отдав знание географии на откуп извозчику. Улицы извивались во все стороны, как миноги из сети. Вскоре осталась только одна — та, по которой они ехали. Булыжник тоже кончился: коняга токал, взбивая пыль. Вокруг все тонуло в зелени. Впервые Зайцев увидел, что это выражение не банальность, а точный отчет. Новочеркасск тонул в садах, палисадниках, огородах. Сквозь буйную зелень едва‑едва виднелись то верхушка крыши, то маковка церкви, то серые зубья забора. По рукам Зайцева, по лицу Зои, по ее закрытым векам бежала пятнистая тень. Душисто пахло цветами. С гудением проносились то ли шмели, то ли еще какая дребедень. Пиджак раскалился. Снять его прямо сейчас не было никакой возможности: он прикрывал кобуру. Зайцев ругал себя за питерскую привычку — ничего бы кобуре и в сидоре не сделалось. Постепенно ременная сбруя становилась все теснее. Зайцев воображал, каково было дамам в старину, когда нашивали корсет. «Корсет», — вдруг вспомнил он язвительный голос и инструктора с невероятно прямой спиной там, на манеже. Он подумал, не закрыть ли глаза, не подремать, как Зоя. Но тотчас их раскрыл. Убаюкивающая тряска, солнце, душистые запахи, зелень — не убаюкивали его. Наоборот. Он с удивлением понял, что ему не по себе. Он привык к питерской просторности — просматриваемости — улиц. К простору питерского неба. К ровным линиям плотно сомкнутых фасадов. И даже темные сыроватые каменные колодцы дворов были ему уютны. Ухо слышало в их гулкой трубе любой шорох. А здесь, в солнце и неге, казалось, вставала дыбом шерсть на загривке. Он чувствовал себя городской крысой, выброшенной в лес.