— Поешьте, Зоя, простокваши. * * * Яичница, произведенная не без содействия индюка Ваньки, произвела на Зайцева магическое действие. В неприличной голове Ваньки ему уже виделась мужская красота. Зоя казалась не такой уж дубовой. А недавнее происшествие — розыгрышем. Он бы вообще решил, что все это просто приснилось ему по дороге, в разморенной и тряской солнечной дреме. Но, к его изумлению бричка, обещанная Татьяной Григорьевной — и подведенная к самой калитке, оказалась той самой бричкой: Зоин чемодан так и валялся позади, только съехал углом вверх, так же валялся зайцевский сидор. На крыле виднелись два свежих пулевых отверстия. Татьяна Григорьевна оправляла сбрую на коньке, смирно покорившемся победительнице. — Да кулак‑то ваш утек сразу. И добро бросил. Не оставлять же животину на улице. Сведем в НКВД — пусть разбираются: может, кто узнает, чья. Хотя это вряд ли. Кто за советскую власть, кто против, а все одно — рука руку моет. Зайцев потрогал пальцами дыры от пуль. «Интересно, как у будущих маршалов с огневой подготовкой?» — с неприязнью подумал он. Мысль о том, что это все‑таки не просто особенности местной классовой борьбы, не давала покоя. Так‑то оно так. С другой стороны, отборные боевые командиры учились на кавалерийских курсах. Какой шанс, что такой боец промахнется? Конек потряхивал головой, поджимал ноги в серых пыльных чулках. Ему было все равно, кого и куда везти, — классовых различий он, похоже, не знал. Жаль только, не мог человеческим языком дать показания о своем прежнем седоке. Татьяна Григорьевна поставила ногу в шнурованном ботиночке, поддернула юбку, вскочила на облучок. «Хотел бы я знать, — подумал Зайцев, влезая вслед за Зоей. — А я — тоже промахнулся?» Они покатили по все так же безлюдно‑жарким зеленым улочкам. Теперь они прибавляли в ширине. И вот уже опять под колесами затарахтел камень. У ложноклассических ворот с колоннами Татьяна Григорьевна осадила. — Мужу только скажу, чтобы передали, — объяснила она, спрыгнув. И пошла к проходной. За оградой и буйной зеленью, видимо, помещалась военная часть. В полумраке караульни Зайцев разглядел блик штыка. Сбоку от проходной висел небольшой самодельный плакат — солнце уже почти казнило выписанные через трафарет буквы, но Зайцев разобрал: Пусть вся планета станет садом Для окрыленных пчел‑людей. Подивился содержанию. Он хотел было показать Зое, но увидел, что та глядит в одну точку перед собой — в никуда, а лицо зеленое. Видно, растрясло по дороге, да жара, да пыль. Татьяна Григорьевна, придерживая косынку на груди, уже бежала рысцой обратно. Влезла, взяла вожжи. — Предупредила, — запыхавшись кивнула она. — Передадут. Там у них марафет наводят. — Марафет? — Зайцев знал это слово только в одном, профессиональном значении: наркотик. — Красоту в смысле — моют, красят. Самого товарища Тухачевского с инспекцией на днях ждут! И хлопнула вожжами. Несмотря на бурное начало знакомства, Новочеркасск понравился Зайцеву. В приземистых двух‑трехэтажных домах, в пыльных, но прямых улицах, в густой зелени угадывалась тихая, но твердая осанка русского провинциального городка. Так Зайцев, во всяком случае, их себе воображал. Собор, казенный простор всевозможных бывших гимназий и училищ, еще церковка, парк, памятник, еще казенное учреждение, еще памятник. Сквозь зелень городского парка белели гипсовые пионеры. НКВД занимало небольшой особнячок. До революции, видимо, купеческий — с каменным первым этажом и деревянным вторым. Зайцев спрыгнул. Зоя вяло сползла следом. — Извините, — потянула она Татьяну Григорьевну за угол косынки. — Мне бы в уборную. — И опять сделала движение горлом, будто глотая горький ком. * * * Татьяна Григорьевна, русская, жена красноармейца и члена партии, была безупречным свидетелем. Только рассказать смогла немногое. Была на кухне. Окно открыто. Услышала выстрелы. Выбежала. Пустая бричка, два товарища из Ленинграда. Товарищ Емельянов изучил документы командированных. В распахнутых окнах кабинета шевелились занавески. Но сквознячок только шевелил — не разгонял запаха гуталина, пота и канцелярской пыли, хорошо настоявшегося на жаре. — А товарищ Соколова где? — В уборной, — ответил Зайцев. Татьяна Григорьевна бросила на него выразительный взгляд: подробность, по ее мнению, была излишней, не для мужских ушей. Но кивнула. Товарищ Емельянов зачесал пятерней волосы назад, показав треугольник, врезавшийся в широкий, но не слишком доходный по виду лоб. Волосы тотчас встали обратно торчком, как щетка из барсучьей шерсти. — М‑да. Товарищ Емельянов явно принадлежал к тому типу счастливцев, которые едва только заканчивают утреннее бритье, как на другой половине уже начинает переть наружу синеватая проволока. Зайцев подумал, что здесь, на юге, буйно растет все: подсолнухи, травы, шевелюры, бороды. Он поскреб свой подбородок — тоже бы не мешало побриться. Товарищ Емельянов принял это за жест замешательства. — Вам, Татьяна Григорьевна, спасибо, — заспешил он. — Проявили гражданскую ответственность. — А что, подписаться где не надо? — беспокоилась ответственная советская гражданка. — Мы вас вызовем. Потом. Товарищ Емельянов гаркнул в коридор, распорядился отвезти Татьяну Григорьевну домой. Та махнула рукой: — Вот еще! Сама. Все равно в город собиралась. Заодно на рынок зайду. — Жена красноармейца, — только и сказал Емельянов, когда она вышла. — Еще минуточку, — пообещал он Зайцеву. За эту минуточку уладил судьбу конька и брички — обоих свели на милицейскую конюшню. — Думаете, опознает кто? — А то. Город маленький. Даже если конек не здешний, а со станицы какой‑нибудь. Только вот, — он показал: две большие волосатые кисти как бы умыли друг друга. — Рука руку моет, — повторил Зайцев выражение. Татьяна Григорьевна употребила тоже именно его. Емельянов кивнул: — Местные особенности. Из чего следовал вывод, что самого товарища Емельянова сюда тоже перебросили откуда‑нибудь из «России». «Вместе с красноармейцами. И ККУКСом», — подумал Зайцев. Местным кадрам доверия, значит, особого нет. Он невольно перевел глаза на карту района. Карта висела под портретами Ленина, Сталина и Дзержинского. Так он, во всяком случае, предположил. Только Сталин был относительно свеж. Двое других были до того засижены мухами, что могли быть Марксом и Энгельсом. Или даже Кларой Цеткин и Розой Люксембург. Большая амеба, изображавшая Новочеркасск с прилегающими территориями, была поделена внутри на закрашенные сегменты — розовые и красные. Несколько лоскутков были охристыми. Зайцев догадался, что видит перед собой те самые 82–87 процентов коллективизированных или коллективизованных земель, о которых читал в местной газетенке. Товарищ Емельянов увидел его взгляд. — Да, — сказал он. — Не все идет без спотыкача. Подкрепление нам не помешает. Очевидно, он принял Зайцева за своего. Не стоило его разубеждать — во всяком случае пока. — Что, очень озорничают? — поинтересовался Зайцев. — Думаете, не по пьяни пальнули? По жаре да во хмелю — только так чертей с рукава щелчками сбивать. Товарищ Емельянов кхакнул. В ремарке старинной пьесы автор написал бы: «иронический смешок». Но на Зайцева Емельянов не произвел впечатление человека иронического. — Вы гляньте сюда, — подошел он к карте. Положил поросшую волосом пятерню на розовый сегмент. — Вот области, пораженные кулацким движением и террористической активностью. Вот, — переместил растопыренную ладонь на красный, — сильно пораженные. — А эти? — показал Зайцев на маленькие зеленые пятнышки. — Сравнительно спокойные. Тут, товарищ Зайцев, нос высунуть некуда, чтобы не шмальнули. Только каким боком у ленинградского ГПУ здесь интерес? Мы‑то подкреплению рады! — тотчас заверил он, и вполне искренне. — Видите ли. Я не совсем из ГПУ. Уголовный розыск, — честно объяснил Зайцев. — Нас просто слили с ГПУ недавно, поэтому…