Зоя уставилась на него так, как будто он вдруг заговорил по‑китайски. Но Зайцев не дал ей разразиться речью. Вдали розовым пятном мелькнула блузка — из‑за поворота вышла женщина с ведром. Ведро было полным, женщина слегка перегнулась в сторону, но, несмотря на это, быстро уходила прочь — из‑под холщовой юбки так и мелькали белые сильные икры. Зайцев бросил Зое: — Стойте здесь, — и ринулся за женщиной с ведром. Догнал, поравнялся. — Извините, пожалуйста, вы не знаете, в каком доме Патрикеевы живут? Женщина остановилась, поставила ведро. Черноглазая, чернобровая. Посмотрела на Зайцева так, будто решала, покупать ей его или нет. — Дом такой белый. Калитка синяя, — старался он припомнить детали. — Подхорунжего дом, что ль. — Судя по тону, она решила: не куплю. Патрикеев служил по партийной линии. Как ни мало разбирался Зайцев в должностях и званиях, но подхорунжим Патрикеев точно не был. — Хозяин полноватый такой, кудрявый. А жена у него примерно такого роста, учительница, — подсказал он. — Подхорунжего дом, — ответила женщина теперь уже уверенно, но еще более неприязненно. — Нет, не знаю. И, гибко подхватив ведро, пошла дальше. Зайцев глядел ей вслед, соображая, что это значит. — Нет, вы мне ответьте, — потребовал за спиной голос Зои. Зайцев обернулся. — Короче! Товарищ Соколова. Я здесь ваш прямой начальник. Вы будущая мать, и этим ваша служба на данный момент определяется. Приказываю. Сидеть смирно. Смотреть на красивое. Думать о хорошем. Зоя раскрыла рот, но перевела дух и только спросила: — Гулять‑то можно, товарищ начальник? — Гулять разрешаю. Прогулочным шагом. В тени. В толчею не заходить. Мальчишек и животных остерегаться. Об исполнении доложить. Задачи ясны? — Ясны, — неохотно ответила Зоя. — И я, черт подери, не шучу. А потом заметил дом Патрикеевых. Беленый. С синей облупленной калиткой. Дом, в котором Патрикеева не могла ничего толком найти. Дом, который им, как многим красноармейцам — переселенцам из северных губерний, похоже, тоже «предоставили». — Вы не хотите выслушать мои аргументы? — надменно не сдавалась Зоя. — Нет, — вздохнул Зайцев. * * * Увидев в окне смеющееся солнце, Зайцев приуныл. Заскучал по серенькому тусклому ленинградскому свету. И тут же сказал себе: «Глупости». Чем больше Зайцев разговаривал с курсантами и преподавателями, тем больше сам чувствовал себя мухой на блюдце с чем‑то липким. И ядовитым. Или это все‑таки оттого, что он дурно и беспокойно спал с самой первой ночи здесь? «Надоело уже», — проворчал он солнцу. Откинул простынь (от одеяла он давно отказался), дал телу немного остыть — и начал одеваться. Пуговица оторвалась внезапно и мягко, как обычно и бывало с дрянными нитками ленинградского производства. Подпрыгнула на полу и тут же укатилась. Пуговица была с брюк. Иголки у Зайцева не было. Это плохая новость. Хорошая: на брюках оставалась еще одна пуговица. Зайцев решил: сойдет, не свалятся. Потом потрогал щетину на подбородке — бриться было лень: сойдет. И тут же рассердился сам на себя. Отвернул края рукавов, глянул — постирать не мешало бы. Понял, что Новочеркасск, с его садами, пылью, жарой, ленивыми улочками, действует на него разлагающе. В Ленинграде он бы так ходить не стал. Не смог. Зайцеву стало досадно. Увидел свои пропыленные, давно не чищенные ботинки. — Товарищ Патрикеева! — как‑то слишком громко крикнул он. — М‑м‑м, — безмятежно отозвалась за занавеской хозяйка. — У вас иголки с ниткой не будет? — нетерпеливо потребовал он. — Отчего же не будет? Где‑то была. Эта ее лунатическая манера вести хозяйство нимало его не беспокоила прежде. Но тут он с трудом подавил бешенство. Как она уроки только ведет? В этой школе своей. У самой в голове… мухоморы! Что школа уже на каникулах, он совсем забыл. — Не одолжите ли? — Одолжу, конечно. Где же я ее видела? Зайцев рассвирепел. Весь мир, казалось, держался на этой проклятой пуговице. Все его расследование тоже от нее зависело. Все его недовольство — дурацкой Зоей, навязанной в попутчицы, дурацким ККУКСом с его лощеными офицерами‑преподавателями и курсантами, дружно стоявшими на страже фасада, всем этим слишком пыльным, слишком жарким, слишком пахучим городком — сдерживалось одной этой пуговицей. И теперь она оторвалась. — Так дайте же! Пожалуйста! — Аюшки? — невпопад спросила Патрикеева. Зайцев рывком откинул занавеску, вышел на хозяйскую половину. Занавеска, которой был выгорожен угол для Зои, сдвинута. — А товарищ Соколова где? — Совершает моцион, — отозвалась важно Патрикеева. Зайцев понадеялся, что у Зои хватит благоразумия держаться тени. Но в принципе был рад, что она ушла. Только Зои («беременность — не болезнь!») сейчас и не хватало. Патрикеева стояла посреди комнаты на табуретке. В руке полотенце. — Я ловлю осу, — объяснила она, встретив взгляд Зайцева. — Возьмите сами, а? — Где? — Ась? — Взять — где? — Да вон там сундук. В нем поищите. Вроде там было. Зайцев двинулся к сундуку. — А, нет. Я забыла. Не там. А на полочке. У двери. Шкатулка на полочке. — Где? Патрикеева махнула рукой. Шкатулка, деревянная резная, к счастью, точно была на полочке. Зайцев постарался перевести дух. В конце концов, Патрикеева ни при чем. И пуговица тоже. Это все жара, это город, это бессмысленная поездка. Он открыл шкатулку. Моточки ниток и тесемок, наперстки, булавки, подушечка с иголками. Ножницы. И тут увидел надписи. Почти оттертые, почти смытые, бледные. Надписи на дверном косяке. Черточки — и надписи. «Елена. 1920». «Михаил. 1921». «Елена» — а черточка повыше: Елена, значит, старшая. В 1923‑м появился, вернее, научился стоять на двух ногах Павел, самый маленький. Елена, Павел, Михаил росли, как маленькие деревца, догоняя друг друга. А орфография дореволюционная. Зайцев с непонятной ему самому бережностью — как будто касался не дверного косяка, а детских головок, — провел пальцем снизу вверх. Лента сантиметра, меряющая чье‑то семейное счастье. Не Патрикеевых, у Патрикеевых детей не было. Меряла, меряла — да оборвалась. 1930 — последняя метка. Его палец замер. В прошлом году оборвалась. Зайцев задумчиво постучал пальцем. Вспомнил вчерашнюю бабу с ведром, волчий взгляд: «Дом подхорунжего? А где Патрикеевы живут — не знаем». Ничего странного. Люди жили здесь и переехали — объяснил он собственной тревоге, непонятно с чего засосавшей где‑то у желудка. С Еленой, Павлом и Михаилом. И наперед знал, что неправда: люди, когда переезжают, берут с собой сундуки. И подушки. И кастрюли. Какая мать семейства не захватит свою шкатулку с иголками и нитками? Что шкатулка эта — не Патрикеевой, он почему‑то знал, он это понял. Патрикеева была не из тех, кто зашивает, латает, штопает, — она была «выше этого». Обычной неряхой. — Товарищ Патрикеева! А, товарищ Патрикеева? А кто эта Елена? И Михаил? И Павел? — нарочно легкомысленно спросил Зайцев. — Родственники ваши? Патрикеева стояла у окна, протянув к стеклу руку. И только обернулась, беспомощно, кривовато улыбнулась. Рука ее была будто приклеена. — Что это вы?