— Оса, — ответила она. Зайцев подошел. Патрикеева прижимала круглые края стакана к оконному стеклу. Оса ползала внутри, билась о граненые стенки. Срывалась, ползла. Снова билась своей хитиновой головой. Патрикеева не могла отнять руку. И что делать с опасной пленницей, тоже не знала. Зайцев дернул медный крюк. Толкнул раму. Стеклянные ворота прянули наружу. И оса вылетела в сад. Как пуля, только легче и медленнее. И тут только Зайцев увидел, что туловище Патрикеевой туго обтягивает шелковая блузка с галстучком. Похожая на Зоину. Зоина блузка. Жемчужные пуговки едва сдерживали тонкий шелк и готовы были потерять свои круглые головки под напором телес изнутри. Зайцев даже не сообразил, что взгляд его уперся хозяйке в грудь, что уж никак приличным не было. Хуже того — совсем не имелось в виду. — Вы, товарищ Зайцев, завтракать — готовы? Завтрак — на столе! Патрикеева так растерянно и панически глянула на Зайцева, что он убрал свой вопрос, как убирают напрасно протянутую для пожатия руку. — А нитки? — с опозданием окликнула уже закрывшуюся дверь Патрикеева. * * * В манеже Зайцев занял привычное место. Тело само приняло привычную позу — сцепленные руки впереди, локти лежат на барьере. Ему хотелось спать. Не так, как хотелось в Ленинграде. Ночи, дни, лица, разговоры слиплись в какой‑то подтекающий ком. Дремотной тяжестью наливались виски. В ногах слабость. «Да ведь мне не спать — мне просто хочется есть», — ошарашенно понял Зайцев. Негромкие команды инструктора доносились как из‑под воды. Волнообразные движения лошади убаюкивали. Зайцеву отчаянно хотелось положить лицо на сцепленные руки и закрыть глаза. Из‑под копыт с глухим токаньем взрывались фонтанчики. Зайцев узнал курсанта Ниорадзе, одного из тех «восьми в Сиверской, которые вернутся поздно вечером», а на самом деле там вовсе не были. Под мышками на гимнастерке у всадника с великолепным горбатым носом расплылись круги пота. Товарищ Артемов при этом был подтянут и свеж. О том, чтобы он потел, словно не могло быть и речи. Однажды сбитый с толку злоязычным курсантом Кренделевым, Зайцев теперь подумал: а не пользуется ли товарищ Артемов, помимо корсета, еще и дамскими подмышечниками? Он успел заметить, что товарищ Артемов любил безупречную форму. Могло статься, что для нее, как для всякой любви, все средства были хороши. Артемов заметил его. Не мог не заметить, следуя вращению часового механизма «лошадь — длинный повод» в его руке. Но только когда всадник получил разрешение остановиться, спешился, снял фуражку, выпустив торчащие щеткой черные волосы, выслушал замечания и был отослан, — только тогда Артемов сделал вид, что увидел зрителя. — А, товарищ Зайцев! Приветствую! — Он показал зубы в несколько фальшивой, то есть вполне петербургской, улыбке. — Я вам еще не надоел? Зайцев при этом не исключал, что Артемов действительно рад его видеть. По‑своему. — А я вам? — приветствовал он его. Артемов направился к барьеру. Зайцев выпрямился. — Закончили упражнения на сегодня? Сапоги инструктора ступали по песку манежа — блестящие, туго натянутые. Словно они были сделаны из другого материала, не из того, что зайцевские башмаки. Словно к ним пыль не липла вовсе. Зайцев тотчас вспомнил, что утром обещал свои, наконец, вычистить — но так и не вычистил. — Антракт, — объявил Артемов. Постучал бумажной гильзой по барьеру, сунул папиросу в рот. Он был в настроении поболтать. Сначала на лице было облачко удивления: Артемов явно ожидал расспросов о Жемчужном. Но и оно растаяло. Небольшие карие глазки, как у собаки породы колли, смотрели внимательно, пока Зайцев говорил. Артемов больше не удивлялся ни внезапной теме, ни отсутствию повода для нее. Ни тому, что Зайцев больше не спрашивал о Жемчужном. На первый взгляд — не спрашивал. «А ты ко мне привык», — отметил Зайцев. Отлично. Привычка — первая брешь в обороне. Уже не так легко быть на чеку. Уже не так настороженны взгляды, интонации, слова. — Вы читали «Тихий Дон»? — перебил сам себя Зайцев. — Современный роман. Артемов покачал головой: нет. — Не важно, — и Зайцев продолжил. Они все к нему начали здесь привыкать. Уже они из «богатырей» распались на имена: Кренделев, Панкратов, Журов, Ниорадзе, Радзиевский… Зайцев умолк. — Лошади отомрут? — Их заменят автомобили. Артемов хмыкнул, выпустил дым. — Или мотоциклы. — Вы тоже. Уже, — поправился он. — Уже нахватались этих идей товарища Тухачевского? Зайцев — несмотря на дремотную усталость — слушал внимательно, терпеливо, как рыболов слушает глазами, ждет всем телом движение поплавка на водной глади. Имя Тухачевского, например. От него сразу пошли круги. Тухачевский совсем недавно был командующим всем Ленинградским военным округом. А теперь кто? Выше Буденного? Или на одной доске? Тухачевского, как сказала жена красноармейца Татьяна Григорьевна, здесь ждут с инспекцией. Зайцев ничего не выразил лицом. Но и оговорку — тоже‑уже — отметил и припрятал в дальний карман памяти. Артемов вещал: — Чушь! Да, машина выносливее. Хотя это еще вопрос, при каких условиях. Машина на морозе, например, так закапризничает, что никакая норовистая лошадь не сравнится. Машина, может, наконец, сломаться. — А лошадь — умереть, — тихо вставил Зайцев. Артемов отмахнулся, роняя пепел: — Машина — это машина. А мы говорим о двух живых существах. Это совсем другие отношения, поймите же. Лошадь и всадник образуют единый организм. — В умелых руках и машина с человеком тоже, можно сказать, единое целое. — Чушь. Машина — это кусок железа. А лошадь… Лошадь реагирует на голос, походку, хватку руки, лицо — быстрее, чем на команду хозяина. Она общается с хозяином на уровне инстинктов. — Своих? — скептически ухмыльнулся Зайцев. Артемов удивился искренне: — Своих тоже. Но прежде всего его! Всадника. Человека. — Как‑то странновато в наши дни доверять жизнь человека инстинктам, тем более инстинктам животного, нет? — Роббишня! На поле боя вообще действуют инстинкты, а не разум, товарищ Зайцев. Инстинкт атаки, инстинкт спасения, инстинкт гибели, инстинкт жизни. Зайцев, любивший чужие словечки — все эти родимые пятна, шрамы, короче говоря, особые приметы человеческой речи, — догадался, что «роббишня» была гибридом английского robbish и простой российской «галиматьи». Артемов же не умолкал — тема задела его: — Машина так может? С ней человек предоставлен себе, он одинок на поле боя. Он предоставлен своему разуму, а я вам скажу: на поле боя разума нет. «Разум, да, — подумал Зайцев. — Набрехать мильтону, что восемь курсантов в Сиверской, было очень разумным планом. Пока Журов не выскочил вдогонку за сбесившимся конем и все вам не испортил». Зайцев показал подбородком: — А как же Журов? Артемов обернулся. Журов, сменивший Ниорадзе, одним махом уселся в седло, оправил повод. Лошадь под ним послушно ждала команды. Артемову было пора. — А что Журов? — Лицо его, Зайцев видел, замкнулось. «Ага, значит, любимец». Он угадал. А имеют ли вообще значение остальные семеро, пришло Зайцеву на ум. Уж не было ли так, что они просто колода карт, чтобы запрятать, затасовать в нее козырь. Любимца, лучшего. Неплохо. Учитывая, что Баторскому и Артемову пришлось сочинять этот план на ходу. Или только Баторскому? Или только Артемову? — Журов мне кажется в высшей степени разумным. Холодная голова, — сказал Зайцев. А подумал: «Только вот именно вам, тебе все время приходится ее остужать». Артемов помолчал несколько секунд, наматывая на ладонь, разматывая, снова наматывая конец длинного повода. — О, — сказал он, — Журов — будущая звезда, не сомневайтесь. Красная звезда, — не удержался от остроты он, чтобы охладить прорвавшуюся в голос теплоту. — Журов — стратег. Не холодная голова, а золотая. Вот точно будущий маршал. Еще увидите. Прозвучало это странно — будто: «а я нет». — Так вы сами тоже увидите, — заметил Зайцев. Артемов словно не расслышал. — И коня он, между прочим, знает как мало кто! Любит лошадь. Понимает. А вы говорите: нет у лошадей будущего. Вот же оно. У вас перед носом. И пошел к ученику. Но вдруг остановился.