— Товарищ Зайцев… Он болезненно поморщился. — Да? Зайцев ждал чего угодно, но только не того, что последовало. Голос Артемова упал до деликатного шепота, а на лице появилось выражение легкой боли: — Вы меня простите, голубчик. У вас пуговица на брюках оторвалась. Зайцев наклонился, дернул себя за полу пиджака. — А, ерунда. — Да как же… — Не упадут, — легкомысленно успокоил старого кавалериста Зайцев. Но по лицу Артемова пробежала тень настоящего страдания. Зайцев понял: шутки неуместны. Вопросы формы Артемов, выпрямленный то ли силой воли, то ли искусством корсетного портного, принимал близко к сердцу. — Юрий Георгиевич! — вдруг громко крикнул он. Куда‑то за спину Зайцеву. К ним из тени тотчас вынырнул, как показалось Зайцеву, совершеннейший дед — тощий, в фартуке, но зато с роскошными бакенбардами, как на портретах царя‑освободителя. Он почему‑то глянул Зайцеву не в лицо, а на ступни. Зайцев даже переступил ботинками имени товарища Кирова. И только потом чудной дед перевел взгляд на лицо. — Вот как кстати. Юрий Георгиевич, — учтиво обратился к нему Артемов, — знаю, не по вашей части. Плох тот солдат, который сам не может зашить себе порты или пришить пуговицу, но этот юноша, видите ли, и не солдат, а сугубо штатский. Сделайте одолжение. Выручите. У вас ведь найдутся обычные нитки, обычная игла и какая‑нибудь пуговка? Если возможно, в цвет, очень вас прошу. — А что случилось? — опять уставился на зайцевские ботинки царь‑освободитель. — Он вам покажет, где… беда. И не успел Зайцев подивиться странно выраженной просьбе, как Артемов повернулся и пошел навстречу молча дожидавшемуся его Журову. — Прошу за мной, — буркнул Юрий Георгиевич. В берлоге у Юрия Георгиевича царили сапоги. С голенищами трубой или расправленные и натянутые на колодках подошвой вверх. Готовые к починке, недошитые, законченные. Но непременно — выстроенные в ряд, носок к носку, как на параде. И блестящие. На спинке стула висела маленькая зеленая сумка старого военного покроя. Зайцев испытал укол разочарования. Несмотря на слова Артемова об игле и нитках, он почему‑то решил, что Юрий Георгиевич — штатный парикмахер кавалерийских курсов. «Бакенбарды с толку сбили», — решил Зайцев. Бакенбарды и усы. К усам начальника ККУКСа товарища Баторского, казалось, должен был быть нанят и приставлен — необходим! — особый человек. А уж к усам товарища Буденного — целый штат: мойщик, расчесывальщик, человек, который втирает помаду, человек, который пушит… — Ставьте ногу сюда, — отвлек его от мыслей Юрий Георгиевич, обладатель дивных бакенбард. А сам уселся на низкую скамейку, развернул, брякнув, чехол‑валик. В вертикальных кармашках были вложены кусачки, шила, молоточки, щипцы. Зайцев почувствовал, что краснеет. Сапожник вопросительно поднял лицо. — Это… Там просто пуговка, — замямлил Зайцев. Бог весть отчего ему хотелось провалиться под землю. — Вы просто одолжите мне нитку с иголкой и пуговку какую‑нибудь, а дальше я уж сам. — Модест Петрович меня попросил, — отчетливо выделил каждое слово сапожник. Дал понять, что приказ есть приказ. Возражения были бесполезны. И опять глаза вниз. — В толк не возьму. Где же у вас на ботинках пуговка была? — На брюках, — смущенно выдавил Зайцев. — Снимать? Сапожник вздохнул: — Поднимите полы, я взгляну. Зайцев приподнял пиджак, стараясь не показать кобуру. — Пистолет можете вынуть и положить здесь, — так же отчетливо проговорил царь‑освободитель. — Ничего, мне не мешает. — Мне — мешает. Зайцев повиновался. — А вы сюда прибыли из‑за Жемчужного, верно? — Да. Юрий Георгиевич достал из зеленой сумочки жестяную банку из‑под леденцов. — Хороший был наездник. Знаток. Открыл: разномастные пуговицы и пряжки в коробке напоминали гальку после отлива. — А Пряника не жалейте. Дрянная была лошадь. — Ого. Даже так? Впервые Зайцев слышал, чтобы легендарный Пряник кому‑то не нравился. — Именно так. — Почему же? Рекорды. Чемпион. — Чемпион‑то чемпион, — перебил сапожник. — Только толку в его рекордах? Он спортивную карьеру заканчивал, а дальше — в завод. И там, скажу вам, от него только был бы вред. — Как это? — А так, что нельзя орловскую породу замыкать на себе самой. Нель‑зя. Тупик. Да. Вырождение. Порода должна развиваться. В нее нужно вливать свежую кровь. Вы вот слыхали об рысаках‑метисах? Зайцев признался, что не слыхал. — Вот где скорость! Вот где резвость! Орловцы ваши — сущие черепахи. Зато скрещивание их с американскими рысаками дает великолепный результат — так называемых метисов. Только отсталые пуристы цепляются за чистокровных орловцев. Хуже! Цепляются враждебно. Уничтожая всех, кто представляет иное мнение. И еще хуже — протаскивают это свое заблуждение на самый верх! Зайцев вздохнул. Здесь все были помешаны на рысаках. Даже сапожники. — А Злой? — неожиданно для себя спросил он. — Хороший был конь? Руки сапожника остановились. И даже, показалось Зайцеву, задрожали. — Орловец в чистом виде. Тоже дрянь, — последовало. «От негодования трясется», — сделал вывод Зайцев. — Вам виднее, — покорно согласился он. — Еще бы! «Однако. Гонор у товарища сапожника». Юрий Георгиевич поворошил в коробке пальцем, поглядывая на зайцевский гульфик. — В тон, в тон, — бормотал он. — Уважим товарища Артемова, отчего же… — Выловил несколько кандидаток. — Вот, может, так. Приложил выбранную. Зайцев задрал подбородок, стараясь не глядеть. Он умирал со стыда, чувствуя себя наполовину голым на улице, наполовину — лошадью, которую подковывают, а в общем — как на приеме у доктора по венерическим болезням. — Вот эта будто верного тона, — сообщил Юрий Георгиевич тоном врача, который объявляет, что подозрения на сифилис не подтвердились, — удовлетворенным, но не оскорбительно‑радостным. И стал пришивать. Зайцев плавал взглядом в стороне, стараясь не думать о движениях вокруг собственного гульфика и надеясь только, что Юрий Георгиевич, закончив, воспользуется ножницами, чтобы обрезать нить. А не перекусит ее зубами. Юрию Георгиевичу не нужны были собеседники. Ему нужны были только уши. — Да, эти сторонники орловцев — не будем показывать пальцем, — шил и вещал он. — Они вам скажут, что американские рысаки — уроды. — А они уроды? — Шутите? — Игла замерла. — Вопрос дилетанта.