То, что Зайцев назвал себя дилетантом, старику явно понравилось. — Положим, я готов признать: экстерьер не самая сильная их сторона, — охотно пустился в объяснения он. — Но голубчик! Как можно мерить лошадей этими мерками? Знаете, как было? Церковным чинам, от архиерея и выше, полагалась тройка вороных рысаков‑орловцев. Серые в яблоках и белые — для аристократического выезда. Если у лошади чулок, то лошадь — пуф! — бракованная. Роббишня! — Роббишня? — переспросил Зайцев. — А разве нет? Что это вам? Пуговка, что ли, чтобы в тон подбирать? Мы развиваем лошадиные качества или следуем моде? Зайцев не вмешивался в спор сапожника с самим собой — очевидно, давний: с тех времен, когда Ленинград еще назывался Петербургом и в нем можно было увидеть представителей аристократических фамилий на тройке рысаков, серых в яблоках. Он смотрел в сторону — и вдруг заметил под столом замшевый носик. Потом бантик. А потом и обе туфли‑лодочки. Те самые, что зашли в его кабинет, потом ехали с ним в поезде, тряслись в шарабане и, наконец, причалили в доме Патрикеевых. Но, как оказалось, ненадолго. — Тпр‑р‑р‑р, — прикрикнул Юрий Георгиевич. — Стоять… Стойте смирно. — Зайцев дернулся, насколько позволяла нить. — Я же мог вас ненароком уколоть. — А что, дамские туфли вы тоже чините? — показал Зайцев. — Эти‑то? — Юрий Георгиевич водил туда‑сюда иглой, деликатно оттянув ткань. — Что их чинить? Туфли английские, им сносу не будет. Разве только дамская мода не обернется и не выведет их из оборота. — А?.. — Ей они просто не по ноге. Номер верный, ее, а в стопе узки. Растянуть надобно. Зайцев забыл о гульфике. На туфли свои Зоя не жаловалась. Вроде бы. А хоть бы и. Из всех сапожников Новочеркасска она почему‑то выбрала наименее очевидного. Того, что обслуживает военные сапоги. Или ее прогнал местный сапожник — как ранее фельдшер? Это Зайцеву очень не понравилось. — Неплохо у вас здесь в Новочеркасске со снабжением. Туфельки английские продаются, — нарочито беззаботно отметил он. — В Новочеркасске! Пф! — раздул бакенбарды тот и щелкнул ножницами, освобождая Зайцева. — Теперь застегните. — Зайцев оправил брюки, пиджак. — В тон. Вполне, — оценил свою работу сапожник. И продолжил: — В Новочеркасске? В Новочеркасске разве чуни какие купишь. Или лапти. Ей гражданка какая‑то продала, а сама гражданка‑то из Питера. У вас, гляжу, тоже ботинки недурные. Американские? Зайцев отмахнулся от вопроса вопросом: — Кому продала? Кто принес эти туфли? Когда? — Да что вы всполошились? Краденые туфли разве? — Кто их принес? — Да мадам Кренделева и принесла. Жена курсанта здешнего. Стой! Ах ты плут! Зайцев схватил Зоины туфли и выскочил вон. Журов уже спешился, уже подвел потемневшего коня к воротцам, из которых коридор вел в конюшни. Они чуть не сшиблись. Зайцев выронил туфлю. Журов наклонился быстрее. — А, принц! Ищете Золушку? Проверьте в столовой — там среди подавальщиц есть и хорошенькие. — Он поигрывал туфлей в руке — в его лапе туфелька казалась еще изящнее. Конская морда нависала над ними. Лошадь потянула к туфельке замшевые губы с рыжими волосками‑усиками. Журов бесцеремонно оттолкнул морду. — Держите. Зайцев сунул туфельку в карман пиджака — она торчала оттуда, как огурец. Журов снял фуражку. Волосы его были мокры от пота. Ремешка на фуражке не было, отметил Зайцев. Такое особое кавалерийское щегольство. Застегивать ее под подбородком Журов не считал нужным: показывал, что не боялся потерять на скаку. Такие фуражек не теряют. А голову — теряют? Конюх принял разгоряченную лошадь. Журов вытер лоб рукавом. За его спиной, на манеже Артемов гонял следующего курсанта. Летали команды и ругательства. — Так кто Золушка? — Слушайте, ну у вас и сапожник, — сменил тему Зайцев. — Николаев‑то? Да бросьте. Безобидный старик. — Безобидный! Думал, живым не уйду. Такую мне лекцию вкатил. — О рысаках американских? — опередил Журов. — Он это всем рассказывает. «Были когда‑то и мы рысаками». По‑моему, трогательно. Вас не тронуло? — Не очень, — признался Зайцев. — Как‑то все это далековато от сегодняшней повестки дня. — Почему? — Орловские рысаки, американские рысаки. Драгуны с конскими хвостами, уланы с пестрыми значками и так далее. Какая теперь разница? Журов слушал спиной. Прислонясь плечом к раме ворот, смотрел, как Артемов ведет лошадь на длинном поводе. — Вы правы, — неожиданно отозвался он. — Лошади свое отвоевали. Будущее за машинами, техникой. «Артемов говорил о нем другое», — отметил Зайцев. — Зачем же вы теряете здесь время? — Почему теряю? — удивился Журов. — Н‑нет, — покачал он головой. — Нет, — добавил твердо. — Уланы, кирасиры, гусары — всего этого больше не будет, верно. Но структура армии все равно в целом верна. Прежняя, кавалерийская. Кирасиры, например. Старинные кирасиры с их панцирями — это будущие офицеры и солдаты бронированных войск. Танков и прочего. Или гусары. Вместо них — легкие механизированные подразделения, — объяснил Журов. И повторил: — За машинами — будущее армии. — Вы меня запутали, — честно признался Зайцев. На манеже Артемов остановил круговое движение. Курсант спешился. Доносились визгливые интонации. Потом бурчание курсанта. — Вон! — взвизгнул Артемов. — Проветритесь — приходите! Журов смотрел на манеж. На выволочку. А Зайцев — на его спокойный курносый профиль. Поди пойми, что на уме. — Артемов считает вас великолепным кавалеристом. Журов обернулся: — Приятно знать. — Своим учеником, — добавил Зайцев. — Так и есть. — И все‑таки вы говорите: время лошадей прошло. А время свое на кавалерийских курсах тратите. Как понимать? Распаренный взбучкой курсант Панкратов повел коня с манежа прочь. Лицо злое, но старается не показать. Бросил на Журова злой взгляд — еще бы, свидетель унижения. Но было в этом взгляде еще кое‑что — что‑то, что только Журов понял и прочел. Но что? — Лошади‑то в вашем этом будущем с машинами зачем? — повторил Зайцев. — Лошади? — очнулся Журов. — А лошади — это чтобы победитель на белом коне красиво проскакал перед строем на параде. Триумфа не подпортил. Не трясся в седле, как курица на заборе. И будто отвечая не Зайцеву, а сопернику, выхватил у того повод. Ловко и красиво забросил себя в седло, крепко сел — и легко, бравурно послал лощадь обратно на манеж. «Что бы сказал Нефедов? — хмыкнул про себя Зайцев. — И братья‑джигиты Джиоевы». Выбрасывая сухие стройные ноги, гордо выгибая крепкую шею с маленькой головой, распушив хвост, лошадь несла прямо сидящего всадника. Словно сама понимала, что они сейчас красивы, слиты в одно торжествующее целое, что все взоры сейчас обращены на них и все — любуются. И ликовала, как человек. Зайцев видел, как смотрит на Журова Артемов — умиленно и гордо. И как смотрит тот, другой. И сам смотрел. Смотрел на гарцующего Журова. Чеканное лицо, ладонь у виска замерла в военном салюте. И поневоле видел бесконечные шеренги, горошины касок, сомкнутые дисциплиной и общим восторгом. Блеск погон и орденов. Знамена. Зубцы кремлевской стены. Рты, раскрытые в крике «Ура, победа!». И с усилием отогнал это внезапное видение. Журов осадил коня прямо перед ним. Лошадь опять встала как влитая. Глаза Журова смеялись. — Ясно вам? Товарищ штатский? И пустил лошадь танцующим, мерным шагом. Вот бы сейчас пригодилось умение делать дебильное лицо, как Нефедов, мысленно пожалел Зайцев. Но решил попытать шанс своими скромными силами. — А что, — вдруг окликнул он Журова вполголоса, — он правда носит корсет? Артемов? — А это его личная жизнь, — легко отрезал Журов. Мерно отстукивали ритм копыта — безупречно, правильно. Словно метроном. Ток‑ток, ток‑ток. — Ну не знаю, — как будто самому себе пробормотал Зайцев, но так, чтобы Журов ясно слышал. — Личная жизнь, она очень на всю остальную влияет.