— Вы продаете вещи, товарищ Зайцев? — недобро осведомился Кренделев. Зайцев не успел ответить — да даже и придумать ответ. Фарфоровая Анюта со словами «вы в соседний дом постучитесь» энергично выставила его за дверь. В коридоре был тихий полумрак. Где‑то у соседей бормотало радио. Зайцев приник виском к двери. Послушал. Там разгоралась сцена из супружеской жизни. — У тебя же уже есть туфли, — с драматическим отчаянием напомнил голос Кренделева. — Но это правда не мой фасон, — журчал голосок жены. — И размер. И вовсе я его не приглашала. Он сам пришел. Ходит, видать, по дворам. — Аня, я больше не могу так. — Не нравится — заведи вторую семью. Как этот ваш Журов. И отдыхай там душой. Зайцев перестал дышать. — Аня. У меня больше нет сил, — пробурлил голос Кренделева. — Сил и денег. Голосок стал хрустальным — и ледяным, как вода в горном ручье: — Слабак. Потому что ты слабак. — Анна… Плаксивые нотки: — Ты же мне обещал… Неужели так трудно… Что красивого, изящного я здесь вижу? В Ленинграде я могла пойти в балет. В Эрмитаж. — Могла. Но ты все равно ходила по комиссионкам, парикмахершам, ателье, — видимо, не удержался Кренделев. Зайцев его понял. Всхлип. — Так найди их, эти деньги!.. У других… — Анна, ни у кого теперь денег нет. Очаровательная Анюта, похоже, топнула ножкой. — Найди, где их взять! — Будто я не искал. — Что же ты не нашел? — Здесь нет Жемчужного, пойми. Зайцев за дверью превратился в окаменелую копию самого себя. — Не понимаю! Я глупая. Ты мне объясни! Нет того, но есть местный. Раз есть эти ваши кони, то, значит, есть и свой какой‑то местный Жемчужный. — Кони есть, но состязаний нет, понимаешь? — Не понимаю! Ты слабак, ты… Убедившись, что ничего больше сказано не будет, Кренделев перешел к бессловесным способам утешения, Зайцев тихо выпустил вздох изо рта и бесшумно отошел от двери, так и сжимая вспотевшими ладонями лакированные лодочки. В особнячке ГПУ все так же дышало прохладой от плиток пола. — Он вышел. — Как же вышел? — напирал Зайцев. — Когда? Я с ним сегодня разговаривал. Недавно. — Не могу знать. Теперь и косоглазый заместитель товарища Емельянова испарился. Письменные столы мельчали, а порода местных гэпэушников, видимо, вырождалась по мере спуска по служебной лестнице. На сутулых плечах этого лежала перхоть, редкие волосенки были зачесаны от уха до уха, а глаза, казалось, протухли еще вчера. Как у рыбы, которую забыли убрать в ледник. Стол казался странно коротконогим и тесным. Видимо, письменные столы мельчали, а порода местных гэпэушников вырождалась по мере спуска по служебной лестнице. — А что с моими продуктовыми карточками? — пошел ва‑банк Зайцев. — Заместитель товарища Емельянова мне твердо пообещал. — Не могу знать. — Свяжитесь с товарищем Емельяновым, наконец! Тот вдруг ощерился. — Вы, товарищ из Ленинграда, уж больно пристально местонахождением товарища Емельянова интересуетесь. Уж больно настойчиво. Зубки были мелкие и редкие, как у рыбы. Зайцев подумал, что если он сейчас уйдет, а потом опять вернется, то примет его совсем уже нечеловек. — Я карточками своими интересуюсь, дорогой товарищ, — ответил он. — Поскольку не святым духом и акридами питаюсь. А белками, углеводами и, если повезет, жирами. — Не могу помочь, — ответствовал зам емельяновского зама. — Ждите санкции товарища Емельянова. — Когда он вернется? — Не могу знать. Справьтесь через пару часов. — Не сомневайтесь. Зайцев вышел на покрытый мягкой пылью двор. Обернулся. И увидел движение в окне: нос емельяновского зама поспешно скрылся за занавеской. А операция у товарища Емельянова, похоже, секретная. Причем при участии грузовиков с красноармейцами и пулеметов системы «Максим». Обещающе. В том смысле, что ничего хорошего такой набор не обещал. Кому? Где? Когда? Все оставшиеся в здании ГПУ молчали, будто уже набрав крови в рот… — Товарищ Зайцев, ау! Зайцев удивленно уставился. Он понял, что Артемов ждет ответа. За стойкой раздачи маячила Дашка‑курва. Вопрос он не слышал. Артемов вдруг снова обернулся к стойке. — Дарья Платоновна. Сделайте большое одолжение, если не затруднит вас. — Артемов держался почтительно и просто. — Товарищ из самого Ленинграда. А время обеденное. На широком лице шевельнулись чувства. Дашка‑курва ответила бы: «Нехай! Ходют тут всякие — жрать просют!» Но Дарья Платоновна так ответить не могла. А как ответить — не знала. Поэтому нерешительно провела руками по фартуку. — Дорогая, вы ведь вырежете товарищу из Ленинграда из моих карточек? — мягко предложил Артемов. — Да не суйте! — оттолкнула она листки с печатями. — Не объест. «Дашкааа‑курва! Уснула там, што ль?» — надрывалась кухня. Столовая была гулко пуста. Скатерти со столов сняты. Ужин закончился. — Благодарствую, — светски кивнул Артемов. Дарья Платоновна ответила: — Пускай, чего там. — И тотчас Дашка‑курва заорала в сторону чадного проема: — Глотку не дери! Не глухая! Зайцев встрепенулся: — Слушайте. Зачем это. Я ведь не голоден. — Да, — спокойно согласился Артемов. — А в желудке у вас гремит — просто симфонический оркестр. — Неудобно, — запротестовал Зайцев. — Спать в носках — вот это неудобно! Бросьте, — серьезно добавил он. — Я тоже знаю, что такое Петроград в восемнадцатом году, и если у человека голод — узнаю с тех пор сразу. Вы молодой человек. Вам надо есть. И есть много. Зайцев почувствовал, что у него загорелись уши. — Простите. — Снял кепку, провел ладонью по жаркому темени. — Мне кажется, жара меня доконала. Артемов кивнул.