— Спасибо, — отозвался Зайцев. Под дождем артемовской любезности морда Дашки‑курвы сперва стала лицом, а затем оно будто помолодело. — Так котлеты будете или бефстроганов? — напомнил Артемов. — Берите котлеты, — сказала Дашка. — Бефстроганов — одни жилы. Зайцев ощутил легкую панику. Он бы лучше отнес ужин Зое. Но как? Артемов оценил его отсутствующий взгляд. — Дилемма товарищу не по плечу. Мы сделаем выбор за него. Котлетам и быть. Котлеты в карманах? Макароны в кепке? — Что вы заметались? — поинтересовался наблюдательный Артемов. Он облокотился на оцинкованный стол раздачи, будто это была буфетная стойка в петербургском Офицерском собрании. — Вы как‑то оглаживаете себя по карманам. Обронили что? — Н‑нет, — растерялся Зайцев. — Я по правде голоден не очень. — Не очень? — поднял бровь Артемов. — Но точно проголодаюсь. Чуть позже. Артемов выдержал паузу. Но как воспитанный человек предпочел знать о собеседнике не больше, чем тот желает рассказать сам, и крикнул в сторону кухни: — Даша, любезная. А сухим пайком можно? Товарищу навынос. — Можно и сухим, — прогудело из остывающих недр кухни. Артемов кивнул Зайцеву. — А мы сядем. Посидим. Покурим. Если дамы не возражают? — Курите, — голубиным голосом прогулила Дашка. — Только не убрано ведь. — Это ничего. — Я вам хоть чаю принесу! — крикнула она. — Это было бы чудесно, — одобрил Артемов. Та порозовела. Когда они отошли, Зайцев напомнил ему их давнишний разговор. Артемов шаркнул стулом. — Я такое говорил? — вполне искренне удивился он. — Соблазны большого города? Не помню. — Но что‑то вы под этим имели в виду? — Да ерунду, вероятно, какую‑то. Молодые люди. У них — у вас — совсем другой аппетит к жизни. Вам всего нужно много. Не только еды. Вот и все, что я имел в виду, думаю. Потому что, повторю, не помню, чтобы я это говорил. Но мог, мог. Это у нас, стариков, все выгорело, отшумело. Отговорила роща золотая. А молодые до всего жадны. Вот и все, что я, наверное, имел в виду. Да. Вот и все. Дашка‑курва брякнула перед ними два судка и как‑то особенно любовно обмахнула их своим фартуком. — Только судки верните. Казенные. На Зайцева она и не глядела. Он был никто. — Что я помню, — подхватил снова разговор Артемов, — так это то, что мы говорили о лошадях. Это я помню. Зайцев придвинул судки, покрывшиеся теплой испариной. Артемов вынул портсигар. Выщелкнул из него папиросу. Положил портсигар на стол. Закурил. Выложил пепельницу. — Чай скоро, — сообщила Дашка. Артемов ей кивнул за клубами дыма. Зайцев понял, что не первый раз Артемов сидит вот так в пустой столовой. После ужина. Когда столы уже без скатертей, а на некоторых уже стоят, задрав ножки вверх, опрокинутые стулья — ждут поломойку. Дашка словно мимоходом поставила стаканы с чаем — оба перед Артемовым. Зайцев по‑прежнему был никто. Артемов зажал папиросу зубами, один стакан подвинул к себе, другой — через стол — Зайцеву. От чая шел парок. Жидкость казалась слегка маслянистой на вид: заварки Дашка не пожалела, сахара тоже. И не в первый раз Дашка ставит перед ним чай в подстаканнике. Пустая столовая напоминала храм. Это был ритуал. Ритуал, который Дашка оправляла с важностью жрицы. Артемов был ее божеством. Зайцев не судил их, не осуждал. Он, в сущности, одобрял все, что придавало чьей‑то жизни смысл. — Мы говорили о лошадях? — Зайцев отпил чай. — Хм. А вот этого не помню я. — Говорили, говорили. У Якова Петровича Бутовича множество недоброжелателей — с давних пор. Даже и прямо — врагов… Между прочим, в той истории с Николаевым… А впрочем, пес с ним, паршивый человечишка Бутович. Но знаток. Знаток. Это не отнять. «Николаев», — удивился Зайцев. Здешний сапожник — тоже Николаев. Впрочем, фамилия распространенная. От судков, стоявших на столе у самого его локтя, предательски пахло; живот у Зайцева сводило. Он глотнул чай, приятно обжегший горло. — А что же Бутович здесь делает? — В ККУКСе? — Да. — То же, что делал в армии раньше. До всего. — «До революции», — перевел Зайцев. — Закупает лошадей. Зайцев уловил, что голос Артемова на последней фразе скептически дрогнул. Возможно, это еще не дверь. А только щель. Зайцев быстро поставил в нее ногу. — Как это? У ККУКСа кончились лошади? — Товарищ Бутович восстанавливает свой завод, — неожиданно сухо ответил Артемов. — Поэтому ККУКС меняет свой конный состав, как выражается здесь один… А впрочем, пес и с ним. Слово «завод» для Зайцева означало одно. — На колбасу? — не без ужаса переспросил он. Желудок снова заурчал. Артемов испустил смешок, похожий на звук треснувшей под сапогом ветки. — Конный завод. Не служить, а размножаться. Поднимать породу. Чистить русскую рысистую кровь от американских примесей. А курсантам, мол, и казачьи лошади — донские — сгодятся. Они, мол, резвее рысаков. Негодяй. Он был бы негодяй безвредный. Да только, к сожалению, сумел убедить и перетащить на свою сторону некоторых высокопоставленных товарищей, сначала в Наркомате сельского хозяйства, а потом дошел и до самого… Артемов умолк. Зайцев не успел спросить: кого? Артемова понесло: — Роббишня! Смешайте русскую орловскую лошадь с американской. Вот вам и будет резвость! Что в этом плохого? Слово «метис»? Орловская порода изначально является смесью — причем молодой! — из нескольких других, старинных. Или что метисы якобы не блещут линиями? Вам важен экстерьер, товарищ Зайцев? Зайцев посмотрел на дно стакана. — Я думаю, что будущее за автомобилями. — Бред имени товарища Тухачевского, — быстро и убежденно ответил Артемов. — Только не в кавалерии. Вы слыхали про Умного Ганса? — Ганса? Иностранный специалист? Артемов то ли вздохнул, то ли просто выпустил вниз сизый клык дыма. — Я забываю, как вы молоды. — Ладно, вы из меня молокососа тоже не изображайте. — Не в количестве лет дело. — Артемов стряхнул пепел, покачал головой. — Боже мой, как изменилась русская жизнь. Вы — моложе меня не на годы. На целую вечность. Перед ним в сизых клубах плавали, очевидно, воспоминания. В окне раздачи — дальше, там, где помещалась кухня, — загремели ведра. Принялись браниться сердитые женские голоса. Зайцев смотрел на поникшие плечи Артемова (а стан — все равно прямой) и невольно подумал: «Да, это тебе не Красное Село, маневры императорской гвардии, а вечером — балет». Плечи приподнялись. Видно, воспоминания отступили. — Умный Ганс — это лошадь, — словно нехотя ответил Артемов. — Он гремел в свое время. В мое время, — уточнил он. — Не резвостью, не экстерьером. Ганс обладал математическим талантом. Он складывал, вычитал. — Это Ганс так говорил? Артемов пропустил иронию мимо ушей.