— Так что там с личностями? Продолжайте, не стесняйтесь. Я большой охотник до теорий. Зайцев смотрел ему прямо в глаза. Вот они старческими не были: цвет их был по‑молодому чист, а блеск выдавал настороженность, собранность. — Вот тут‑то и вышла картина ясная. Все детальки сразу встали на свое место. Все курсанты нуждались в деньгах. Но каждый на свой манер. Личности хоть куда! Зайцев принялся загибать пальцы: — Один пьет богато. Не водку трескает — иностранные коньяки, вина. Богато пьет… Денег прорва нужна. У другого, говоря словами поэта, кокаина серебряной пылью все дороги замело. Тоже недешево. Вдобавок покупать его где‑то надо, кокаин этот. Чревато знакомством с разного рода непотребной публикой. Проститутками, беспризорниками. Не лучшая характеристика для будущего маршала. Артемов двинулся на стуле, будто опять хотел переменить позу, но раздумал. — Товарищ Давыденок, — сказал он, дернув челюстью, будто проглотил лишний согласный, — должен был употреблять морфин после тяжелого сабельного ранения. — Должен был перестать. — В вашем справедливом мире, товарищ Зайцев, — возможно. Только не хотел бы я жить в вашем справедливом мире. — Это чем же вам мой мир не нравится? Снова Артемов как будто проглотил согласный. В остальном лицо его было спокойно. Зайцев продолжал держать перед ним растопыренную пятерню. — Третий — с женщинами нетрудового поведения общение поддерживает. Тоже влетает в копеечку. Четвертый — книжки антикварные скупает. Пятый — в картишки перекидывается, причем хорошо так, по‑крупному. Продувает вот только. Шестой… — Он остановился. — Да тут и пальцев не хватит, товарищ Артемов. Но нам столько не надо. Нас один интересует. Который с женами своими все разобраться никак не может. А тем временем обе семьи содержит. Благородно. Но никакого жалованья не хватит. Это ведь его вы тотчас потащили из‑под удара — выдумали эту Сиверскую. У Артемова дрогнули желваки. Гипсовый Ленин смотрел на них добрым понимающим взглядом. — Вам бы шаржи в стенгазету сочинять. Под рубрикой «Нравы», товарищ Зайцев. — Само собой. И вам обоим — вам и товарищу Баторскому — происходящее в ККУКСе очень не нравилось. Вот история‑то: ваши мальчики — и так вляпались. Тот хмыкнул: — Вас послушать, так гнездо разврата. — Зачем же так сразу, — дружелюбно поправил Зайцев. — Книжки — это хорошо. Да и жена‑модница с любым человеком приключиться может. Даже честным. Соблазны — вот правильное слово. «Соблазны большого города» — ваши собственные слова. Верно? Я вначале не придал им значения. Подумал: жалобы немолодого человека. А потом понял вас. После деревень да провинциальных гарнизонов, маршей да военных лагерей ваши курсанты попали в Питер. Многие — впервые в жизни. Большой город. Не каждому по силам. Артемов уронил столбик пепла, смахнул рукавом. — Тут‑то и нарисовался к услугам ваших курсантов, ваших мальчиков товарищ Жемчужный. Всегда готовый ссудить под грабительский процент или шепнуть, где взять деньги. Только второе еще хуже. Потому что прямиком вело на тотализатор ленинградского ипподрома. А там бедного юношу со взором горящим уже принимали опытные граждане жулики. — Так‑так. — Вначале я подумал: когда прижало крепко, отлично все курсанты смогли преодолеть личностные и классовые противоречия. Разумеется, в этом деле понадобился лидер. Вожак. Потом я подумал… — А вы, оказывается, мыслитель, товарищ Зайцев. Вы им и вождя назначили? — Вот принято говорить: материнский инстинкт. Мол, мать всегда ринется на защиту своего дитя, презрит опасность, нападет на хищника, который крупнее ее самой, — ну знаете. Так вот. Мне как раз случилось понаблюдать в последнее время в условиях жизненных. Подумать над вопросом, так сказать. И знаете, что я понял? Отцовский инстинкт, он не хуже материнского будет. Злая штука — инстинкт этот отцовский. Вот что я понял, товарищ Артемов. Биология с ботаникой здесь совсем ни при чем. Мол, папаша свое собственное потомство будет защищать и кормить. Ерунда. Даже и вовсе чужого ребенка защищать ринется, будто собственного сына, если жизнь столкнет. Наладит, так сказать, между ними связь того или иного рода. Например, связь между учителем и учеником. Зайцев умолк. Молчал и Артемов. Зайцев не торопил с ответом. Папироса Артемова, поплясав в губах, наконец, повисла в углу рта. Зайцев ждал. Косые лучи солнца казались ему натянутыми от напряжения. Артемов проглотил согласный. А потом холодно резюмировал: — Ваша теория, стало быть, такова, что я его прихлопнул. Жемчужного. — Его убили. Это факт. Артемов кивнул. — Дрянной был человек — с этим не спорю. Беда, если такой попадется молодому человеку на пути. Присосется, как клещ. — Испортит карьеру. Будущему маршалу. Мальчику. Любимому ученику. А впрочем, и ученик‑двоечник — все равно дорог. Зайцев нарочно подбирал те самые слова, что произносил Баторский. Что сам Артемов произносил. Артемов поднялся. Вставил папиросу Ленину в ухо, затушил. — Доказывайте, что хотите, товарищ Зайцев. Нюхайте, ищите, выдумывайте. А я разговор с вами поддерживать отказываюсь. Зайцев смотрел Ленину в гипсовые глаза. Заговорил, не оборачиваясь, — только слушал шаги Артемова, движение воздуха. — Но ведь вы сами пришли сюда, товарищ Артемов. В ГПУ. Вы меня искали. Вы хотели сами все рассказать. Не так ли? Движение остановилось, слышал Зайцев. Может ли офицер бесшумно вынуть пистолет? Там, на лестнице, он не обратил внимания — был ли у Артемова на боку пистолет. Сама спина его тоже, казалось, обратилась в орган слуха. Дверь хлопнула. Зайцев вскочил. Поздно. Пусто. В лучах солнца плясала золотая пыль. В ухе Ленина торчал смятый картонный патрончик. — Черт! Холеные кавалерийские сапожки обладали способностью не только звонко печатать шаг на плацу. Когда надо, их владелец двигался бесшумно, как кот. Зайцев ринулся вон. Открывшаяся навстречу дверь махнула прямо перед носом — за полсекунды до удара в лоб. Зайцев изумился бы меньше, если бы увидел привидение. Неуловимый товарищ Емельянов собственной персоной. Огладил щетку на темени, заглянул Зайцеву через плечо и спросил: — А товарищ Артемов где? Мне доложили, что вы его перехватили. «А с вами что?» — чуть не вырвалось у Зайцева. Вид у товарища Емельянова был больной. Лицо пересекала свежая ссадина, а рука, превращенная с помощью бинта в небольшой тугой кокон, висела на перевязи. Сквозь бинт проступало ржавое пятно. Зайцев старался на нее не смотреть. — Он вышел, — ответил он. Так у них здесь принято отвечать. — Что за ерунда. Товарищ Баторский специально его ко мне направил. А я тут за ним теперь бегай! — Тов… Направил сам? Так Артемов приходил к вам? — не удержался Зайцев. Черт! Черт! — Ну да… по делу. Особому. Ленин отвлек его. — Засранцы. Уже нагадили. Он выдернул окурок из гипсового уха. Бросил на пол. Качнул коконом. — Товарищ Зайцев, какова ваша огневая подготовка? — Умею ли я стрелять? — удивился вопросу Зайцев. — Да. — Да. Емельянов вытаращился на него. Потом понял. — Манера говорить у вас… спартанская. У вас в Ленинграде так все говорят? — Вздохнул. — Идемте со мной. Зайцев шагал с ним по коридору. Только они двое и шли — все остальные бегали. В воздухе висело хаотичное напряжение разворошенного муравейника. — Мои карточки… — начал Зайцев. — Я помню про ваше пропитание, — хмуро подтвердил Емельянов. — Уладим. Вышли во двор. Телеги стояли, как в то утро, когда кавалькада отчалила. Только пулеметных ножек на них не было. Были ноги: человеческие ступни торчали из‑под рогожи и были несомненно мертвы. Зайцев загляделся. Двое гэпэушников заталкивали в дверь избитого — Зайцев заметил только казацкие лампасы. — Идемте, товарищ Зайцев, — позвал Емельянов. Боковой вход вел в подвал.