— Кто готов. Добровольцы. И опять ничего. Только легкомысленный ветерок обдувал лица, хлопал флажками. «Что же мне делать? — думал Зайцев. — Не могу, срочный телефонный разговор с Ленинградом? Симулировать внезапный приступ падучей? Боже, какая глупость. Есть выход лучше?» Ум его тщетно метался. — Ну‑с, товарищи курсанты, — задумчиво обратился к строю Баторский. — Вот хорошая задача для красных командиров. Карательная операция. Задача по плечу. Женщины, дети. Кто видит перед собой врага, по которому стрелять, — шаг вперед. Зайцев внутренне ахнул. Баторский дернул себя за ус. — Но здесь не знаю, что и сказать. Товарищ Емельянов однозначно настаивает: перед вами враг. — Кулак, — уточнил Емельянов. — И террорист. — И о карьере вам своей подумать самое время, — задумчиво выговорил Баторский. Взгляд его переходил от одного лица к другому. Как бы прощупывая каждого. — Какая уж может быть карьера, если курсант уклоняется от выполнения долга каждого советского гражданина? — почти монотонно, словно читал лекцию, выговаривал он. — Военный человек должен исполнять приказы. И отдавать. И честь знать. Вот уравнение — решайте. «Честь», «честь» — билось у Зайцева сердце. Глаза Баторского на миг обожгли и его («думает, что я заодно с ними» — Зайцева окатило стыдом). Вернулись на побагровевшее лицо товарища Емельянова. — Добровольцы. Шаг вперед! — выкрикнул Баторский. «Вот вам и будущие маршалы, — лихорадочно думал Зайцев. — Вот вам и мальчики. Но что делать — мне?» А при этом какой‑то частью своего существа с любопытством ждал: что они выберут? «А я?» Сердце его бухало. Пока речь о них. Но дойдет и до него. Бесчестие или карьера. Одна катастрофа или другая. Выбор был неотвратим, как смерть. «Но что выберу я?» — вглядывался в собственную душу Зайцев. На самое дно. Казалось, даже ветер стих. Раскаленный миг все тянулся. — Я… Чеканным шагом вышел из строя Журов. Вздернул руку к виску. — Товарищ Баторский, разрешите обратиться. Рука застыла у виска. Армейский истукан. Все замерли, если только была еще одна — следующая — ступень неподвижности у того паралича, в котором цепенел строй. — Разрешаю. Журов отмахнул руку вниз. — Прошу позволения покинуть строй. И добавил: — Лошадь ждет — перегреется. У Баторского дрогнули зрачки. «Вот тебе и будущая звезда. Сорвалась и упала. Кончено», — только и подумал Зайцев. — Разрешаю, — распорядился Баторский. С болью? С облегчением? Зайцев не успел понять. Журов крутанулся на каблуках. — Я тоже, — щелкнул шаг из строя. — Прощу позволения. Артемов. Журов бросил на него взгляд. Ученик учителю. «Что ж ты делаешь», — успел пожалеть Зайцев. Но больше не успел подумать ничего. — И я. — Прошу позволения. — И я. — Я тоже. — Выйти из строя. — Разрешите покинуть. — И я. Пронеслось через всю шеренгу, через каждый рот. Что крестьянского сына, что дворянского. Молчание Емельянова стало ватным. — Добровольцев нет, — отчеканил и с фальшивым сожалением развел руками Баторский. — А приказ я отдать не могу, товарищ Емельянов. Надо мной товарищ Буденный. Я приказы лишь исполняю. За самоуправство меня под трибунал. — Я уверен, что товарищ Буденный, когда узнает… — залопотал Емельянов. Фигуры его зама, гэпэушных молодцов казались будто вырезанными из картона. Казалось, если ветер сейчас опять дунет, они опрокинутся. Их покатит, потащит в пыли. И все окажется сном. У Зайцева звенело в ушах. Он уже не знал: от голода, от жары, от всего? Чуть не подпрыгнул: Пам! Пам! Откуда‑то сверху разрывались пушечные хлопки — аплодисменты: пам! пам! пам! Каждый хлопок тяжело падал с трибуны. Зайцев обернулся. Со скамьи медленно поднимался военный. Светлые глаза. Что‑то неуловимо наполеоновское в холеном лице под фуражкой. Большой чин. Ладони ковшами: так лупили с галерки Мариинского театра петербургские студенты. Пам! Пам! Пам! — уронил он еще несколько хлопков стоя. Не спеша спустился по грубо сколоченным боковым ступеням, сошел с трибуны. Подошел. Рот усмехнулся. Губы, которые обычно называют «капризно изогнутыми». Рот баловня судьбы, любителя и любимца женщин. Глаза холодно осмотрели строй. — Цирковое представление окончено, я полагаю. Зайцев его узнал. Тухачевский. Совсем недавно был командующим Ленинградским военным округом. А потом? Зайцев не знал: видимо, Тухачевский взлетел так высоко, что взгляды простых смертных туда не добирались. Тухачевский перевел взгляд на Баторского. Тот отдал честь. — Здравствуйте, товарищ Баторский. — Здравия желаю. — Товарищи. Тухачевский заложил руки за спину. О сходстве с портретами Наполеона — только не обычными, а парадными, льстивыми, сам Тухачевский, похоже, отлично знал. — Товарищи курсанты недовольны, что там окопались женщины и дети, — поспешил с объяснением Емельянов. Зайцев его тут же возненавидел. Но отчасти и пожалел; в голосе Емельянова он слышал: такой роскоши, как милосердие к женщинам и детям, ему, Емельянову, по должности не положено. Не по чину. Не то бы он, Емельянов, так пожалел, он бы утопил в своей жалости этих кулацких женщин и детей… — Враг может принимать любое обличье, товарищ Емельянов, — величаво и безразлично заверил Тухачевский нимало ему не интересного провинциального гэпэушника. А смотрел — на курсантов. — Уничтожать врагов советского строя — первостепенная задача Красной армии. Слова веские, как ледяные глыбы. Такой не заорет, сапожками не застучит. Его, в отличие от Наполеона, рост не подвел — будущим портретистам не придется приукрашивать. — Очень жаль, товарищи, — неторопливо выговаривал Тухачевский. — Что такие вот настроения проникли в кадровый оплот Красной армии — Высшие командирские курсы. Очень жаль. «Барский голос», — отметил Зайцев. Прозрачные глаза несколько задержались на Зайцеве — уделили миг человеческой мошке, не вполне понимая, что гражданский тип здесь делает. Зайцев встретил его взгляд, понял: «Ничего тебе не жаль. Никого и никогда». Скользнули дальше. — Примечательно, что из всех подразделений ККУКСа подобное имеет место не на артиллерийских курсах. Не на химических. Не на штабных. Не на авиационных. Не на бронетанковых. А именно кавалерийских. Не удивлен. Род войск, который доживает свои последние дни перед тем, как уйти в историю. — Славную историю, — расцепил губы Баторский.