Тухачевский обернулся. Ответил не сразу — и глядя несколько мимо Баторского: — Могу только догадываться, откуда, от кого эти настроения проникают в будущий комсостав Красной армии. Тон говорил, что догадки здесь ни к чему: кто заражает будущий комсостав, он, Тухачевский, был уверен. Глаза его снова морозили курсантов. — Только настроения ваши никому не интересны. Приказ есть приказ. За неповиновение — трибунал. Надо будет — весь курс под трибунал, под расстрел пойдет. Он остановился напротив Журова. — Не сомневайтесь. Это армия. Незаменимых нет. Но голубые глаза спокойно смотрели в ледяные серые. Журов снял фуражку. Движения его были спокойными, плавными. Зайцев знал эту подчеркнутую плавность у ленинградских бандитов. Она предвещала единственное и неизбежное развитие событий. «Сейчас даст ему в морду», — на миг ахнул он. Но Журов не размахнулся. Не сунул коротким жестом кулак в живот. Не боднул противника головой в лицо. Он так же спокойно отстегнул кобуру с пистолетом. Положил ее в фуражку. Протянул товарищу Тухачевскому. Зайцев увидел бледное, совершенно побелевшее лицо Артемова. Он и не знал, что живой человек может так бледнеть — до восковой прозрачности. Журов стоял с фуражкой. Тухачевский не вынул рук из‑за спины. Лицо его не дрогнуло ни мускулом. Это был поединок воль. Журов тоже ничуть не изменился в лице. Не сводя глаз, спокойно уронил фуражку плашмя — в пыль, у сверкающих сапог товарища Тухачевского. Рывком отдал честь. Резко развернулся — прямая спина, вздернутый подбородок. И покинул строй. Шаги его, казалось, отдавали в ребрах. Зайцев не сразу понял, что это бухает его собственное сердце. — Превосходно. Ну что ж, — медленно, как удав, разматывающий кольца, развертывал фразу Тухачевский. — Подождем прибытия товарища Буденного. Вашего непосредственного командира. А пока командуйте вольно, товарищ Баторский. — Строй. Воль‑на! Раз‑зой‑тись! С шорохом порядок расстроился: люди пошли, побрели, зашагали прочь. Но еще не решались глядеть друг на друга. Зайцев сделал несколько шагов. Остановился, точно не узнавая, где он. Трибуны разевали пустую пасть. — Товарищ Зайцев! — подал голос Емельянов. — Вы идете? — Нет, — неожиданно просто ответил Зайцев. — Я не иду. Повернулся и пошел прочь. Удивляясь этой легкости. Веселой легкости мертвеца. Новости еще не дошли в главное здание — купеческий чертог ГПУ сиял. Секретарша проводила Зайцева к телефону: черная трубка лежала на столе, междугороднее соединение. — Алло. Товарищ Коптельцев. — Трескаешь там арбузы, Вася? Если бы Зайцев не знал наверняка, что Коптельцев его ненавидит, он бы решил, что они лучшие друзья. С горшка. — Так точно. Трескаю. — «Так точно», — передразнил Коптельцев. — От армейских наблошился? «Накатил он там, что ли?» — с сомнением скосил глаза на трубку Зайцев. Как будто мог, принюхавшись к рожку, из которого шебуршал голос, уловить ответ на свой вопрос, на идиотски веселый тончик начальника угрозыска. А Коптельцев все веселился: — Паек слопал уже? Понравилось? — Посылку мою получили? — Получили, осмотрели, приобщили, отреагировали. — И? — А. О. У. Э. «Точно поддал, подлюка». — Товарищ Коптельцев? — Ты связывай буквы в слова, Вася. Чего хотел? — Хотел узнать. Совпали ли отпечатки на пепельнице или на ложечке, что я прислал, с отпечатками на пустых гильзах из‑под газовых снарядов или на вагоне Пряника — засове, замке… — Совпали. Зайцев почувствовал, как волосы на затылке шевельнулись. И даже обернулся на миг — не сквознячок ли от двери, приоткрытой любопытной секретаршей? И тут же понял, что это не сквознячок. Разочарование? Печаль? — Не совпали. Какая разница. — То есть? — Не важно это уже, — неожиданно поскучнел Коптельцев. — Выдвигайся обратно ближайшим поездом. Кончен бал. — Как это? — На вокзал звонили, проездной выправили. Обратись к начальнику вокзала. Документом только сверкни. — Как? — Возвращайся, и все. «Он не может знать», — уверил себя Зайцев. О том, что случилось на ипподроме, не знают еще здесь. Не то что в Ленинграде. — Что за хрень? — И знаешь что? Зайцев несколько секунд слушал потрескивающую тишину. — Ее с собой не бери. — То есть? — Сам решай. Полюбила телеграфиста. Климат понравился. Решила остаться. Голос был такой, будто Коптельцев сказал секретарше захватить со склада канцелярские кнопки. — А если не решила? Трубка опять помолчала. — Как угодно. Несчастный случай. Попала под лошадь. Утонула в тихом Доне. Или там шальная пуля кулака‑казака убивает храбрую комсомолку. Шутка. — Но тон был серьезен. — Короче, Вася. Работай. И повесил трубку. Последняя глава Зоя напрасно пыталась отгородиться от Патрикеевой своей книжкой. Патрикеева была из тех, кто считал чтение всего лишь формой молчания, а молчание — приглашением к разговору. То есть болтала без умолку. — Вы не знаете, почему отменили бега? А вы? — тут же обернулась она на вошедшего Зайцева. — Не слышала. — И вы тоже не слышали? Вы же каждый день ходите в ККУКС… — Но тут Патрикеева сообразила, что сболтнула лишнее: знать, куда ходит Зайцев, она — в ипостаси доброй самаритянки, приютившей командировочных из Ленинграда по просьбе товарища Емельянова, — не могла. И скосила глаза на свои постукивающие спицы. Из‑под них тянулось что‑то полосатое. Внезапная тишина показалась Зайцеву оглушительной.