– Уходи с этой работы. Я могу прокормить нас. – Дело не в деньгах. Ты никогда не поймешь. Ты мог уехать куда угодно. В Америку. Аргентину. Австралию. А для меня Израиль – это не просто страна. Это обещание. Мориса обидело, что она их разделила. Но он промолчал, чувствуя, насколько это для нее серьезная тема. – Здесь мы будем в безопасности – так они нам рассказывали. Здесь мы все будем едины. Так почему же я не чувствую себя в безопасности? Почему я чувствую себя одинокой? Почему так скучаю по моей Пиккола Сицилии? – Я тоже иногда тоскую по дому. Но родина – это не место. Родина – это детство. И назад дороги нет. – Морис, ты не понимаешь. Мне кажется, что все взорвется в любой момент. Морис обнял ее. – Оставь меня. Пожалуйста. – Она отвернула лицо и, уставившись в пустоту, сказала: – Та женщина, которую я чуть не убила… могла быть моей матерью. Ясмина привалилась к стене, ее сотрясала дрожь, и только тут Морис догадался, кого она имеет в виду. Не свою итальянскую приемную мать, а неизвестную тунисскую еврейку, что оставила ее однажды ночью у дверей карфагенского сиротского приюта, повесив на шею цепочку со звездой Давида. В детстве Ясмине никто не рассказывал о различиях между евреями. Однако теперь она начала понимать, что ее «я» – чужое, позаимствованное. Как и все, что ей дали приемные родители, оно ей не принадлежит. Морис снова обнял Ясмину. Ее тело было хрупким, точно бумажным. С улицы донесся безумный смех. Радио бубнило о том, что в Тель-Авиве торжественно встретили миллионного израильтянина. С почестями. Правда, зрителей в порту собралась лишь горстка. – Тебе нечего бояться. Никто, кроме меня и Виктора, не знает, откуда ты родом. И даже если они узнают, они не причинят тебе вреда. Ты нужна им. – Ты ничего не понимаешь. Я не их боюсь. – Но кого тогда? – Себя. Откуда во мне этот гнев? Я будто превращаюсь в ту, кем никогда не хотела быть. Теперь на улице залаяли собаки, ветер стучал в окна. Ясмина высвободилась из его объятий и открыла окно. Порыв теплого, влажного воздуха пронесся по комнате. Она смотрела на темную улицу Яффо. – Ненавижу себя, – произнесла она. – Пойдем спать, – сказал он. Она отвернула лицо. Безо всякого умысла. Морису показалось, что она падает, хотя и стоит перед ним, что она растворяется в ночи. Тут со стороны комнаты дочери донесся тихий звук. Морис вышел в коридор и услышал топот босых детских ног. Толкнув приоткрытую дверь, он увидел, что Жоэль лежит в постели, закрыв глаза. Сев рядом, он погладил ее по лбу и сидел так, пока ее дыхание не стало ровным и спокойным. Он слышал, как Ясмина включила кран в ванной. Его Ясмина ускользала от него. Она больше не понимала себя. Если он и может кого-то защитить в этом мире, подумал Морис, то лишь Жоэль. Глава 25 – Вы говорили, что до рождения душа едина, а Бог разделяет ее на две половины, мужчину и женщину. – Да. Розенштиль отметил, что Ясмина, сидевшая рядом с ним на скамейке, даже беспокойней обычного. Пекарь вынес полуночникам первый испеченный хлеб. – И пока не найдешь вторую половину, жизнь не станет счастливой? – Можно прожить жизнь, но не узнать, что такое счастье. Можно воображать себе счастье, можно даже думать, что ты счастлив. Но это не так. – А что, если у человека не одна, а две родственные души? Например, как у некоторых два лица? Розенштиль не понял, что она имеет в виду. – Я никогда не полюблю другую женщину так, как Гретхен. – Но с вами все в порядке. У вас нет второго лица. Я доверяю вам. Но будь я на вашем месте, то мне бы я не доверяла. Я бываю иногда одной, а иногда другой. – О чем вы? – Я другая. Просто другая. Так всегда было. Я думала, это еврейское качество. А когда мы соберемся здесь, в нашей стране, то все станет хорошо. Никто не будет себя чувствовать другим. Но это неправда. – Что, по вашему мнению, отличает вас от других? Ясмина подыскивала слова. Как выразить то, чего она сама толком не понимает. Это лишь ощущение. А под ним – отсутствие чувства собственной сути. Сколько она себя помнила, она всегда определяла себя через глаза окружающих людей. Глазами родителей: и она становилась послушной дочерью. Глазами Виктора: и она становилась красивой женщиной. Глазами Жоэль: и она становилась хорошей матерью. И, наконец, глазами Мориса: и она стала верной женой. Но кто она на самом деле? Только ночами, на улице, она чувствовала себя свободной. И стыдилась этого. Означает ли это, что она плохая мать, плохая жена? – Вы видели матрешек? – спросила Ясмина. – Такие русские куклы? Где одна прячется внутри другой? Вот кто я. Или как луковица, понимаете? Меня много. И только какая-то одна разговаривает сейчас с вами. А я даже не знаю, какая именно. Розенштиль молчал. – Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая, – сказала Ясмина. – О нет, – ответил Розенштиль. – Это вполне нормально. Вы ничем не отличаетесь от других людей. Ясмина изумленно уставилась на него. – Уверяю вас, в моей практике я только тем и занимался, что чистил луковицы. – Но… когда это заканчивается? Когда человек понимает, что вот сейчас он – настоящий? Розенштиль вздохнул. – Открою секрет. Это не заканчивается. Я снимаю один слой за другим, но так и не добираюсь до сердцевины. Это продолжается дальше и дальше. – Разве это не сводит вас с ума? – О да, и еще как. – Но где-то же должно быть главное. Может, мы просто забыли про него. Вы рассказали мне ту историю про души-близнецы, которые были едины до рождения… – Это просто сказка, – перебил Розенштиль. – Как сон, понимаете? Или как история из Торы. Как Моисей, перед которым расступается море. Нельзя воспринимать это буквально. Ясмина разочарованно смотрела на него: – Но… – Людям нужны сказки. Они помогают нам истолковать реальность. Ведь то, что происходит, очень часто лишено смысла. Ясмине не понравилось, что ее господин Розенштиль, ее друг по миру сновидений, которому она готова верить во всем, говорит столь рассудочно. – Почему столько наших людей погибло? – спросил он. – Почему один человек умер, а другой выжил? В этом ужасе нет смысла. Вы читали Камю? – Нет, но… Когда я вижу евреев, которые приезжают сюда каждый день, со всех уголков мира… это все не бессмысленно. Это как древняя история. Вы видели этих йеменских женщин? Как они ходят? Словно идут по пустыне из Египта в Землю обетованную. Это мечта, которая воплощается. – Видите? Мы мечтаем. И неважно, правдивы ли сказки. Они помогают нам вынести нашу наготу. Это как платье для души. Ясмина почувствовала озноб. Эта мысль напугала ее. Неужели в самом сердце мира нет ничего, кроме бездны, неужели нет утешения? Неужели все разделенное и разрушенное никогда не было цельным? – Почему вы покинули родину? – спросил Розенштиль. – Вам пришлось бежать? – Нет. Нацисты оккупировали Тунис на шесть месяцев, затем нас освободили, в мае сорок третьего. Налетели как саранча, а потом разбежались как кролики. Наш дом разбомбили, но мы его отстроили заново. – Значит, вас уговорили сюда приехать? – Нет. Мой отец не был сионистом. Он хотел, чтобы мы все остались в Тунисе. – Тогда почему? Были проблемы с арабами? – Я не бежала ни от нацистов, ни от арабов. Я убежала от своей матери. Розенштиль с интересом посмотрел на нее. А Ясмина с удивлением поняла, что ей совсем не стыдно говорить об этом. Да, это ее предательство, но она его признает. И она никогда не простит мать. – Обещаете, что никому не расскажете? – Обещаю. – Клянетесь? – Если вам так угодно.