Утренний свет на его лице. Хрупкая, теплая улыбка. Хочу, чтобы он не прекращал рассказывать. Мне нравится, как история меняет его. Когда он говорит о матери, в словах его нет ни приукрашивания, ни злобы, он говорит с бесконечно терпеливой нежностью. Как будто каждое ее слово хранится между страницами альбома, как фотография, которая осталась в единственном экземпляре. Он испытывает собеседника, чтобы понять, достоин ли тот его доверия, и если да, то открывает тебе свой дом с такой щедростью, какой ты не ожидал. Но когда он говорит о ней, она ускользает. Амаль, обнимающая отца. Амаль, у которой будет сын. Амаль, которой больше нет. – Когда я был маленьким, – рассказывает Элиас, – я спросил маму: «Почему политика? Почему бы тебе не заняться чем-то нормальным, как другие мамы?» В ответ она прочитала мне отрывок из книги. – Какой книги? – Из сборника стихов. Подарок Азиза. Она принесла книжку домой и куда-то положила. И однажды ночью услышала плач Джибриля. Когда она пришла утешить его, он спрятал книгу под одеяло и притворился, что не плачет. Позже она нашла сборник под его матрасом. Одно стихотворение было отмечено загнутым уголком. Тогда Амаль поняла. Его написал Махмуд Дарвиш в тюрьме – как письмо своей матери. Ummi. Элиас знал его наизусть. Он меняется, когда говорит по-арабски. Как будто становится более свободным. Голос словно выходит из тени, расширяется, открывая незнакомое и полное красоты пространство. – Она хотела мне этим сказать, что политика не была для нее чем-то абстрактным. Но тем, что мы проживаем каждый день. Кофе, хлеб и дом матери; политика означала восстановление разрушенного. Его мобильный телефон звонит снова. Я начинаю всерьез тревожиться. – Мне нужно кое-что знать, Элиас. Пожалуйста, скажи правду. В ночь, когда Мориц умер… Он чувствует мое напряжение. Лицо становится непроницаемым. – Ты был с ним? – Да. Мобильный телефон перестает звонить. Я смотрю ему прямо в глаза: – Жоэль думает, что ты… – Я знаю, что она думает. Я не убивал его. Он не отводит глаз. Давая понять, что дело за мной: верить ему или нет. В этот момент мои сомнения исчезают. Я ему верю. – Вы поссорились? – Да. – Из-за чего? Он задумывается на мгновение, затем достает из кармана фотографию. – Что ты знаешь об этом? – спрашивает он. На фотографии Жоэль-подросток, Ясмина и Морис. Они стоят перед темным «ситроеном DS» – тем самым, в котором было найдено его тело. На заднем плане – Старый город на берегу моря. Старые стены под солнцем. Церковная башня. Минарет. – Это Яффа, – говорит он. – Недалеко отсюда находился дом моей матери. Я переворачиваю фотографию. Штамп студии и старомодный почерк Морица: «Яффа, 1956 год». – Я никогда раньше этого не видела. Жоэль ничего об этом не рассказывала. Он внимательно смотрит на меня, и теперь моя очередь выдержать его взгляд. – Я нашел снимок в его доме. Он его прятал. – Когда ты его нашел? После его смерти или до? – До. – И так ты узнал, что у него была семья в Израиле? Он избегает моего взгляда. Беспокойно поглаживает подбородок. – Я думаю, Жоэль знает больше, чем говорит. – Спроси ее сам. Ты придешь сегодня вечером? Он кивает. – До встречи. Я должен работать. Он целует меня в щеку, поцелуй был бы нежнее, если бы он знал, что может доверять мне. Он уходит, а мне требуется несколько секунд, чтобы выйти из ступора. – Элиас! Подожди! – Бегу за ним. И догоняю его на углу. – Тебя видела соседка. У Морица. В ночь его смерти. Она услышала выстрел. И вчера дала свидетельские показания полиции. Элиас сразу же понимает всю серьезность ситуации. Он достает из кармана мобильный телефон и звонит жене. Она говорит так громко и взволнованно, что я слышу ее голос. Где ты? Я звонила тебе! Комиссар Греко только что был у нее, вместе с двумя полицейскими. Они хотели арестовать Элиаса. На глазах у детей. Я смотрю вверх по улице. У входной двери его офиса стоит человек в плаще. И полицейская машина. Элиас мгновенно разворачивается. Я иду за ним. Но он быстрее. – Подожди! Если ты сейчас сбежишь, то только усилишь подозрения! Потом все происходит очень быстро. Реальность трескается, и перед моими глазами разыгрывается кино, точно дурной замедленный сон. Я чувствую удар в спину. Я падаю, едва успев выставить руки. Я слышу топот, крики, визг шин и вижу, как Элиас перепрыгивает через опрокинутые стулья уличного кафе. Вижу машину, которую он не замечает, она резко тормозит, и ее заносит. Его тело глухо ударяется о металл машины. Почему я не кричу? Меня парализовало, все происходит слишком быстро, вот уже полицейские стоят на коленях перед ним, я даже не успеваю осознать, что случилось. Лишь когда я слышу его крик, меня нагоняет реальность. Я подбегаю, протестую, хватаю его, но на него уже надевают наручники, пригибают ему голову вниз, а меня отрывают от него и отпихивают. Последний взгляд, когда его заталкивают в полицейскую машину, – он смотрит на меня, одиноко стоящую на улице. Обманутое доверие. Ты все это знала. Ты могла предотвратить. Элиас отворачивается, машина с мигалкой уносится прочь. Бариста поднимает опрокинутые стулья и смотрит на меня. Я так и торчу на проезжей части, растерянная. И вдруг замечаю фотографию на асфальте. Яффа, 1956. Быстро поднимаю ее и бегу прочь. Исчезнуть в потоке машин, стать невидимой. Ноет колено, брюки порваны. Я сама себе противна. Доверие так трудно завоевать и так легко растерять. * * * Синьор Каталано меня ненавидит. Если бы все зависело от него, меня бы здесь вообще не было. Простите, господин нотариус, но я здесь. Вы должны помочь нам сейчас. Нет, не нам. Вашему другу. Элиасу. Если он окажется в тюрьме, от этой шикарной виллы ему не будет никакого толка. Так что вызволите его. И если нужно, я буду торчать весь день и всю ночь в этом чертовом полицейском участке. Он же невиновен, не так ли, синьор Каталано? Я ему верю. Как вы думаете, он способен убить своего отца? Что между ними произошло? Scusi, простите, синьор Каталано, это меня очень даже касается. Это моя семья. Каталано звонит прокурору. – È un amico [53], – говорит он. Затем исчезает за одной из дверей. Я остаюсь в коридоре, точно посылка с бомбой – громоздкая и мешающая всем бандероль из Германии. – Мне очень жаль, синьора, комиссара Греко нет на месте, он на допросе. Мне снова и снова звонит Жоэль, но я не отвечаю. Мне не хочется ее видеть сейчас. Не то выскажу ей то, о чем потом буду жалеть. Затем Каталано с красным лицом выходит из кабинета комиссара. Проходит мимо меня, не говоря ни слова. – Avvocato! Он отмахивается от меня, как от назойливой попрошайки, и выходит из здания. Я требую разговора с комиссаром. – Будьте добры, покиньте комиссариат! – Скажите, этот комиссар Греко вообще существует? Они уходят, просто оставляя меня там, видимо надеясь, что я растворюсь в воздухе. Затем открывается дверь и выходит мужчина. У него короткое и крепкое рукопожатие. Тучный сицилиец шестидесяти лет, который не привык открывать свои карты. Спокойный взгляд, доверительный тон, чиновничья невозмутимость. – Очень приятно, Греко. Дает отчет быстро и безболезненно: – Синьор Бишара отказывается давать показания. При опросе несколько дней назад он официально заявил, что его не было на месте преступления. Но соседка, синьора ди Мауро… – Она могла ошибиться. Было темно. – Мы просмотрели записи камеры наблюдения в соседнем доме. Это была его машина. Его номерной знак. Он был за рулем. – В тот самый вечер? Греко кивает. – И я отдал орудие убийства в лабораторию на анализ. Мы сопоставили отпечатки пальцев. Они однозначно принадлежат синьору Бишаре. Внезапная тишина в коридоре опускается, как приговор. Я благодарна, что он не упивается своим триумфом. Я не хочу в это верить. Элиас смотрел мне в глаза, когда говорил, что невиновен. Неужели кто-то может так хладнокровно лгать? – Могу я с ним поговорить? – спрашиваю я. – Нет, к сожалению. Он в следственном изоляторе. Итак, последнее, что я видела, – мужчина, которого арестовывают. Последнее, что он видел, – женщина, которая это не предотвратила.