– Патронов бы хватило… – с сомнением произнес Рябов. – Будем лупить одиночными, – сказал Богданов. – Так, чтобы каждая пуля – в цель. – Как обычно, – понимающе кивнул Рябов. – Вот именно, – подтвердил Богданов. – Глянь, они засуетились, – сказал Рябов, всматриваясь в окно. – Не иначе как попрут сейчас в атаку. В психическую… – Вряд ли, – не согласился Богданов. – Для чего им переть в лоб, когда можно в обход. Нет, тут что-то другое… А, понятно! Кажется, они решили вступить с нами в переговоры! Сейчас начнут пугать… Обычная тактика! – Мне уже заранее страшно, – желчно усмехнулся Рябов. – Вообще-то это хорошо, – сказал Богданов. – Переговоры, то-се… А время, между тем, движется. Наши, я так думаю, уже вылетели. Богданов оказался прав. Перед тем как пойти на приступ, командование аэродрома решило вступить с советскими спецназовцами в переговоры. Это была старая, надежная и не раз себя оправдавшая тактика. Действительно, если тех, кого берут приступом, мало, а тех, кто идет на приступ, много, то обороняющимся лучше сдаться. Потому что – какие у них шансы? Если разобраться – никаких. А жизнь, как известно, одна. – Русские! – вдруг раздался громкий металлический голос откуда-то снизу и одновременно со всех сторон. Говорили по-русски. – Мы знаем, что вас мало, всего пять человек. У вас наши люди, которых вы взяли в заложники. Нас много. У вас нет никаких шансов. Предлагаем вам отпустить заложников и сдаться. Обещаем вам гуманное отношение с нашей стороны. Даем вам три минуты на размышление. Через три минуты мы начнем атаку, и все вы будете убиты. Время пошло! – Немцы и американцы! – раздался из громкоговорителя ответный голос по-английски. Это уже говорил Муромцев. – Мы захватили ключевые узлы аэродрома и вывели из строя все основное оборудование. Аэродром фактически уничтожен. На подлете – советские истребители и бомбардировщики, они прибудут с минуты на минуту и возьмут под свой контроль воздушное пространство над аэродромом. В случае необдуманных действий с вашей стороны у них есть приказ открыть по вам огонь на поражение. Поэтому у нас имеется к вам предложение. Никаких атак, и никакой стрельбы! Как только прибудут наши самолеты, мы отпускаем заложников, а вы предоставляете нам возможность беспрепятственно покинуть аэродром. Повторяю: в случае каких-либо необдуманных действий с вашей стороны советские самолеты предпримут атаку на аэродром. Разумеется, Муромцев несколько присочинил. Во-первых, на аэродром Темпельхоф ожидалось прибытие советских истребителей, но никак не бомбардировщиков. Во-вторых, не было и не могло быть приказа бомбить аэродром. Бомбежка военного объекта на чужой территории – это, по сути, начало новой войны. А новой войны никто не хотел, она была никому не нужна: мир еще не оправился от последствий минувшей войны. Но, с другой стороны, хитрость Муромцева была вполне оправданна. Спецназовцам, захватившим ключевые объекты аэродрома, нужно было выиграть время. Им необходимо было удержать аэродром до прибытия советских истребителей. И тут уж любые средства хороши. Даже – обман о советских бомбардировщиках, готовых сбросить бомбы на западногерманский аэродром. Очень было возможно, что готовившиеся к атаке немцы и американцы не поверили Муромцеву. Но они должны были задуматься над его словами. И устроить совещание, как им действовать дальше. Сами они, скорее всего, не рискнут после таких слов Муромцева предпринять какие-либо решительные действия. Для этого им нужно будет получить разрешение от своего начальства. Но и начальство, скорее всего, не захочет дать конкретный приказ в такой ситуации. Скорее всего, оно пожелает сбросить со своих плеч столь тяжкую ответственность и сообщить о ситуации на аэродроме Темпельхоф другому начальству, выше себя. А на это на все надо время – то самое время, которое любыми способами старались выиграть сейчас пятеро советских спецназовцев. Иначе говоря, со стороны наших это была игра, смысл которой был вполне понятен. И похоже было, что такая игра им удалась. Может быть, не в полной мере, а лишь отчасти, но и это значило многое. Во всяком случае, добрых два часа нападающая сторона не предпринимала никаких действий. Целых два часа! Уйму времени! Как провели эти два часа пятеро смельчаков? В общем-то, однотипно. Они готовились к самому худшему развитию событий. То есть к тому, что, несмотря ни на какие уговоры и резоны, немцы и американцы попытаются выбить их с занимаемых позиций. Как они попрут на приступ – в лоб или в обход, этого спецназовцы, разумеется, не знали, да это, по большому счету, было и неважно. Важно было другое – продержаться. Любым способом и столько, сколько нужно. То есть пока не прибудут советские истребители. Тяжелее всех ожидание давалось Муромцеву. Ему становилось все хуже, несколько раз он терял сознание, и лишь каким-то сверхъестественным, непонятным даже ему самому усилием удавалось вынырнуть из черной, душной и липучей тьмы беспамятства. Вынырнув из этой ямы, он какое-то время приходил в себя, мучительно пытаясь сообразить, где он находится, что он тут делает и кто эти мужчина и женщина, которые находятся рядом с ним. В конце концов он приходил в полное сознание, даже пытался улыбаться, затевал разговор: с Павленко – по-русски, с Меридой – по-английски. Павленко почти не отходил от Муромцева, то и дело стараясь ему хоть чем-то помочь, и это было очень неудобно и трудно, потому что одновременно приходилось наблюдать через окно за противником. Мерида какое-то время безучастно сидела в кресле, затем вдруг встала и, глядя на Павленко, произнесла несколько слов по-английски. И удивительное дело – Павленко ее прекрасно понял, хотя из английского знал лишь несколько школьных фраз! Как ему удалось понять эту женщину, он не задумывался и даже не удивился своей неожиданной понятливости – не до того было. Главное, он ее понял и с тем, что она сказала, согласился без раздумий и колебаний. – Я посмотрю за ним, – сказала Мерида, обращаясь к Павленко. – Не бойся, все будет хорошо. А ты занимайся своим делом. Павленко хотел что-то ответить, но только кивнул и отвернулся к окну. Мерида подошла к Муромцеву, сидевшему в кресле в неудобной скрюченной позе, и помогла ему лечь на пол – больше было некуда. Под голову она положила ему курточку с американскими военными знаками. Затем отстегнула от ремня на Муромцеве флягу с водой, сделала несколько глотков, будто пробуя воду на вкус, и протянула флягу Муромцеву. – Пей, – сказала она. – Но только – три глотка, не больше. У тебя – жар. Ты ранен. Тебе больше нельзя. Муромцев послушно сделал три глотка и дотронулся до руки Мериды. – Зачем ты меня положила? – спросил он. – Тебе надо лежать, – сказала она. – Ты – раненый. – Но если они будут нас атаковать, мне надо будет встать! – запротестовал он. – Зачем? – спросила Мерида. – Чтобы стрелять! – Пока нас никто не атакует, – сказала женщина. – Так что – лежи. Какое-то время они молчали, затем Мерида сказала: – Я хочу посмотреть твои раны. Пока нас не атакуют… – Но… – попытался протестовать Муромцев. Мерида его не слушала. Быстро и ловко она расстегнула на Муромцеве одежду и озабоченно покачала головой. – Что, все так плохо? – спросил он, наблюдая за выражением ее лица. – Сколько вы намерены пробыть здесь? – вопросом на вопрос ответила Мерида. – Пока не прибудут наши, – ответил Муромцев. – Сколько? – повторила вопрос Мерида. – Пять или шесть часов, – сказал Муромцев. – Может, семь… Женщина ничего не сказала, даже выражение ее лица не поменялось. Она лишь поправила бинты на Муромцеве, привела в порядок его одежду, и все. – Юра, – позвал Муромцев Павленко. – Что там видно? – Пока ничего нового, – ответил Павленко. – Ты лежи… – Лежу… – вздохнул Муромцев. Но лежать без движения, да при этом еще и не разговаривать, Муромцеву было трудно. Он боялся, что опять потеряет сознание, и на этот раз, может статься, надолго. А этого никак нельзя было допустить. Потому что как же Павленко будет сражаться – один? Да к тому же не исключено, что американцы пожелают затеять с советскими спецназовцами еще какие-нибудь переговоры. А кто сможет им ответить, кроме него, Муромцева? – Зачем ты это делаешь? – спросил он у Мериды. – Что именно? – взглянула на него женщина. – Перевязываешь меня, ухаживаешь… – А ты не понимаешь? – И понимаю, и не понимаю… – Тогда отбрось то, чего не понимаешь, и думай о том, что понимаешь, – усмехнулась женщина. – И все будет просто. – Вот как, – удивленно произнес Муромцев. – Тогда все будет просто. Действительно… Минуты две он молчал, затем вновь задал Мериде вопрос: – Зачем ты пошла в армию? – А ты – зачем? – в свою очередь спросила Мерида. – Я – мужчина. Армия – дело мужское. – А какое же дело женское? – Ну… – поразмыслил Муромцев. – Печь хлеб. Пеленать дитя. Сажать цветы. Смотреть в окно – не идет ли ее мужчина. – Откуда? – взглянула на него Мерида. – Без разницы… С войны. С работы. Из дальних странствий. Есть много чисто мужских дорог, по которым уходят мужчины. И по которым возвращаются… – Красивая сказка… – Может, это для вас сказка. А для нас – это жизнь. Мы так живем. – Тогда – красивая русская сказка. – Тогда – мы живем в красивой сказке. Разве это плохо? – У тебя есть женщина, которая тебя ждет? – Нет. – Почему же? – Так получилось… – Вот и у меня нет мужчины, которого бы я встречала, глядя в окно. А в армии хорошо платят. – В армии еще и стреляют. И убивают. – Не всегда же. И не всех… – Не всех. Но вот меня…