Катя молчала. Она проводила Миронова до метро. Вернулась в Главк и сразу же, не откладывая, решила позвонить Сергею Мещерскому. А Владимир Миронов как только приехал в Солнечногорский УВД к вечеру, попросил в ИВС привести в кабинет для допросов Глеба Прохорова. И его привели. Угрюмый, он сел на привинченный стул. – Вы когда-нибудь занимались карате или боевыми единоборствами? – А что? – Я вопрос вам задал, Прохоров. – Единоборствами. – Часто свои навыки на практике применяете? Когда в последний раз применили? – А что это ты вдруг на вы со мной, старлей? Когда вчера из пушки палил, вроде на «ты» перешли. Или здесь все под запись у вас? Видеорегистратор работает. Поэтому все так цивильно? – Поэтому. – И убил бы меня вчера там? – Ранил бы. Мне твои показания нужны по делу об убийстве. А мертвец не годен для допросов. – Адвокат мне сегодня сказал – меня отпустят, как только срок задержания истечет. – Я найду доказательства. – Не найдешь, потому что их нет. – Прохоров глядел на него своими фарфоровыми голубыми глазами. – Так что я выйду скоро. И ты поосторожнее со мной. – Или что? Дружков позовешь на подмогу? С арматурой, с кастетами на темной улице подстережете? Соратники бросили тебя. – Можешь думать, что хочешь. Я тебе про себя и про нее ничего говорить не буду. – Прохоров умолк на секунду. – Это не твое дело, мент, как у меня с ней и что было. Я бы, может, ее на руках носил, если бы… Я тебе про другое скажу, и мне наплевать, что ты думаешь обо мне. Ее убили свои. – То есть? Из музея, что ли, где она работала? – Может, и из музея. Но свои и другие бывают. – Какие другие? – Черно… кожие. Прохоров снова чуть не оговорился. Но удержался. – Вы имеете в виду… – Да, их самых. К ней кое-кто приезжал. Я видел. – Кто? – Ищи. – Прохоров криво усмехнулся. – Это ж работа твоя – искать. Это тебе не из табельного палить. А за пробитые колеса моей тачки с тебя мой адвокат по суду взыщет. Понял? Глава 11 Зубы Золотой Берег. Западная Африка 1932 г. Май Таинственный незнакомец по имени Вилли Сибрук пошел на поправку на четвертый день. А уже на седьмой день встал с кровати и самостоятельно побрился, погрелся на солнце на раскладном стуле возле палатки и немного даже побродил по лагерю. Сергей Мещерский наблюдал его как пациента и вынужден был признать, что более милого и дружелюбного собеседника в этих африканских джунглях он еще не встречал. Сибрук выразил горячую благодарность Мещерскому и Бенни Фитцрою за свое спасение и лечение. Но на все их вопросы отвечал вроде бы и весьма охотно, однако уклончиво. На прямой вопрос Бенни – где он путешествовал, в каких местах, Сибрук ответил, что заблудился в джунглях и попал к местным племенам, обитающим у подножия гор. Они удерживали его у себя несколько месяцев, пока он не заболел. Дальше он ничего не помнит, потому что был без памяти из-за сильного жара. – Я пишу книгу, этнографическое исследование этих земель, – говорил он Сергею Мещерскому, когда они завтракали на свежем воздухе возле палатки. – Конечно, я не бог весть какой ученый, скорее дилетант-любитель, но все знаменитые путешественники были отчасти любителями, правда? И у меня есть своя область интересов. – Какая же? – спрашивал Сибрука доктор Владимир Николаевич Унковский, приехавший на лесозаготовки с новой большой партией лекарств и медикаментов для снабжения полевого госпиталя. – Этот лес и его тайны, – улыбался Сибрук, изящным жестом показывая на окружавшие просеку джунгли. – Деревья, люди, боги, звери, духи. Хочу написать книгу обо всем этом. Такую, которая еще не была написана. О том, о чем умалчивали до сих пор. – О чем же умалчивали? – настойчиво спрашивал доктор Унковский. «Знаете, Сережа, этот ваш спасенный… что-то не нравится он мне, – объявил Унковский Мещерскому в первый же день приезда после того, как сам по просьбе Мещерского осмотрел пациента. – И не в плане диагноза. Диагноз вы правильно ему поставили – семидневная лихорадка, финиковая болезнь. Сильный жар. Боли в суставах, мышцах и костях. Поэтому он так странно двигался на кровати в ночь, когда вы его нашли. И лечили вы его правильно. Он не нравится мне, потому что он… не знаю, как сказать. Он не производит впечатление безумца. Напротив. Все его суждения так логичны, так рациональны. Такой улыбчивый тип. Даже симпатичный. Он бороду сбрил – эти его усики щегольские. Я не психиатр, конечно. Но в нем все же есть что-то… ненормальное. И это не душевная болезнь. Это что-то тлетворное. От чего мне лично хочется держаться подальше». «Вы, наверное, что-то в клубе о нем слышали в Аккре, – отвечал на это Мещерский. – Бенни тоже слышал. Сказал, что этот Сибрук – оккультист. Но он мой пациент, Владимир Николаевич». «Большая часть окккультистов – просто мошенники, очковтиратели. Цирковые трюки и всегда напоказ. Но этот человек другой. Вы за эти дни, Сережа, не замечали за ним чего-то необычного?» Мещерский покачал головой – нет. Он не стал упоминать Унковскому о странных фразах Сибрука в ту ночь, когда они нашли его. Он списал все это на бред, горячку. Он лишь отметил, что Сибрук вызывает у Унковского – человека, весьма приземленного, толстокожего и язвительного – сложные чувства, где превалируют осторожность и… страх? Но когда знаменитый на всю Африку, описанный в поэме Саши Черного русский доктор Унковский кого-то или чего-то боялся? А вот великан-фельдшер Ахилл и точно боялся Вилли Сибрука. Мещерский вынужден был это признать, потому что сам видел реакцию Ахилла. Тот словно опасался прикоснуться к пациенту. И дело было не в страхе заразиться финиковой болезнью – она не опасна при контакте. Ахилл даже близко не желал подходить к Сибруку. И делал это с видимым усилием, когда они с Мещерским осматривали его. При этом он постоянно держался левой рукой за амулет в виде выточенной из дерева куриной лапы, висящий у него на шее. Еще больший страх Ахиллу почему-то внушал лесной божок – та самая голова, вырезанная из цельного куска черного дерева, обнаруженная Бенни в мешке Сибрука. Эту статуэтку они сразу же хотели вернуть Сибруку, как только он пришел в сознание. Но он лишь улыбнулся слабо и махнул рукой – ах, оставьте господа. Я понимаю, почему вы рылись в моих вещах. Черная голова, как окрестил ее про себя Мещерский, с тех пор и стояла в палатке на раскладном столике. Ахилл к этому столику даже не приближался. А вот Бенни Фитцрой часто рассматривал статуэтку. Мещерский помнил и его первую реакцию, когда они только развернули ту грязную тряпку, в которую голова была завернута. На мужественном лице Бенни тогда была такая гримаса… – Ты только взгляни на это, – прошептал тогда Бенни Фитцрой, он дотронулся до белых, местами пожелтевших зубов статуи. – Это же человеческие зубы. Да, это были человеческие зубы, у кого-то вырванные – у живого или мертвеца – и старательно и аккуратно вживленные в черную древесину с помощью… – Никакой проволоки нет. – Бенни осматривал рот… нет, ощеренную в оскале пасть Черной головы. – Как же их прикрепили? Клей какой-то, наверное, растительный. А это видишь, детка? Знаешь, что это такое? Мещерский кивнул и почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Потому что эти человеческие зубы статуи у черных деревянных десен были вымазаны бурым. И это бурое – не что иное, как засохшая кровь. Словно эта Черная голова… этот лесной бог ел… или его кормили мясом. – Это какой-то ритуал, Бенни, – сказал он тогда. – Мало ли какие ритуалы у этих лесных племен, имен которых мы даже не знаем. – Что это за дрянь? – брезгливо спросил Бенни Фитцрой у Вилли Сибрука, как только тот встал с койки. И указал на Черную голову. – Это большая редкость. Уникальная вещь. – Сибрук щурился на яркое солнце. – Я еще не решил, что с ней делать. Возможно, это станет моим подарком. Этот разговор состоялся и как-то сразу выветрился из памяти. Потому что работы подвалило. Лихорадка в лагере пошла на убыль. Больничные палатки опустели, рабочие потихоньку возвращались на лесозаготовку. И просека, которую они прорубали в этих девственных лесах, ползла все дальше в джунгли. Они вгрызались в тело леса, как в зеленый пирог. Стучали топоры, визжали пилы. Лесорубы валили огромные комбретовые деревья, фикусы, пальмы. Все это не представляло особой ценности на рынке древесины и шло на дрова (как будто Африке нужно столько же дров, сколько и северу). Толстые стволы, падая под ударами топоров, ломали, губили пышный подлесок – весь этот первый ярус, где царствовали папоротники, бананы и лианы и было душно и сумрачно даже днем. И все это гнило, покрывалось мхом, пока снова не появлялись рабочие с волокушами и не растаскивали мусор, расчищая место для будущих плантаций. Сергею Мещерскому больно было смотреть, как гибнет этот великий девственный лес. Как сокрушаются его слава и сила. Как лесорубы в поисках ценных пород древесины добираются до красного и черного дерева, срубая все под корень на своем пути, как рушатся огромные деревья с величавыми и загадочными именами – дальбергия конвайн, дерево миботу, боконге, венге. – Какое же это варварство! – сетовал и доктор Унковский. – И не надо убеждать себя, Сережа, что мы в этом не участвуем. Что мы врачи, нанятый персонал здесь, в колониях, и мы просто лечим тут людей. Нет, мы такие же варвары. Мы тоже лесорубы. Мы все здесь грабители и захватчики. Это разграбление. Нельзя разрушить то, что сохранялось столетия, тысячелетия нетронутым, и сказать – вот мы расчистили место и несем сюда свет цивилизации. Мы все изменим, преобразуем, сделаем привычным, удобным, прогрессивным – в нашем понимании. В Африке, Сережа, эти наши белые штучки не пройдут. Этот лес… он еще посчитается с нами. Он отплатит нам так, что мало не покажется. Увы… Доктор Унковский уехал: его ждали с консультациями на других лесозаготовках, плантациях, селениях. И они остались одни. Но Вилли Сибрук пока не выказывал желания покинуть их и вернуться в Аккру – колониальную столицу Золотого Берега. Мещерский тоже пока не мог отпустить его: пациент нуждался в наблюдении еще несколько дней. Финиковая болезнь подвержена рецидивам. Однажды вечером они сидели у костра, когда солнце уже зашло и работы прекратились. Полог больничной палатки был откинут. Мещерский стерилизовал шприцы в автоклаве на спиртовке. – Бенни, я должен сделать тебе инъекцию. Ты совсем забросил таблетки. Не хочешь пилюли, будем колоться, – сказал он голосом строгого доктора. Бенни пытался завести патефон – все ту же пластинку с фокстротом. Начал расстегивать пуговицы своей рубашки. Потом просто сдернул ее через голову. Повернулся к Мещерскому. – Тебе нравится меня колоть, детка. Ну, истязай меня, эскулап. Мещерский смотрел на его торс. Мускулы, сплошные несокрушимые мускулы. Бенни Фитцрой был великолепно сложен. Мещерский взял шприц и подошел к нему. Протер тампоном со спиртом предплечье. Бицепсы. Сколько же силы в Бенни Фитцрое, сколько энергии и красоты. На груди Бенни ниже татуировки – старый шрам, след от немецкого штыка, полученный в битве при Махива. И на боку – шрам, след от копья воинов массаи, там же, в битве при Махива. Мещерский сделал укол. Вилли Сибрук наблюдал за ними через откинутый полог палатки. Мещерский начал аккуратно убирать лекарства и шприцы. А Бенни, как был без рубашки, вернулся к костру и сел на раскладной стул напротив Сибрука. Мещерский слышал, как тот негромко спросил его: – Больно было? – И усмехнулся. – Если вашему другу нравится делать вам инъекции, то вам, Бенни, нравится, когда он это делает с вами. Что-то не осознанное, да? Но порой причиняющее беспокойство и… радость? Нет? У меня за эти дни сложилось впечатление, что вы очень привязаны другу к другу. – Да. И что вам до этого? – спросил Бенни Фитцрой. – Ну, мне всегда было любопытно, что мужчины… нет, какой-то конкретный мужчина готов сделать… на что он готов пойти, на какие жертвы ради дружбы. Ради другого мужчины, своего товарища. – Вы такой любопытный человек, Вилли? – Да. Но кроме шуток. На что вы готовы пойти ради своего друга? Чем пожертвовать? – Ну, если бы мы с ним влюбились в одну леди, я бы, пожалуй… уступил бы ее ему. Самоустранился. И сплясал на его свадьбе. Такая жертва сгодится? Вилли Сибрук тихо рассмеялся и кивнул.