– Богиня, – сказал Бенни Фитцрой. – Все. Я пропал. – Ты ее совсем не знаешь. – Не важно. Я знаю тебя. Она лучше. – Так не бывает. Это только в книжках, в кинематографе такая сумасшедшая страсть. Наш писатель Достоевский описал, как герой влюбляется в женщину, взглянув на ее портрет. Но он назвал свой роман «Идиот». – Ладно. Ну, скажи еще раз, что я сумасшедший англичанин. – Это все потому, что мы отрезаны здесь, в лесу, от цивилизации, – назидательно изрек Мещерский. – Я тебе как врач это говорю. Ты все это время ведешь себя как джентльмен с местными женщинами. Не как другие в Аккре, кто имеет чуть ли не гаремы. Вон и Унковский туда же со своей юной Изи. А ты никогда не позволял себе такого с местными. И я тебя уважаю за это. Но как врач, я должен сказать, что долгое воздержание… оно… Ты здоровый молодой мужчина. Сильный мужчина. Если постоянно давить в себе свою природу, это приводит к таким горячечным фантазиям… несбыточным грезам. – Даже не стану тебе на это отвечать. А насчет несбыточных грез – ты меня плохо знаешь, детка. Мещерский выпрямился на стуле. Желание уколоть, уязвить Бенни Фитцроя росло в нем. – В каком именно госпитале она сейчас? – спросил Бенни после паузы. Мещерский протянул ему конверт. – Лахор. – Бенни глянул на штемпель и обратный адрес. – Радж. Британская Индия. – Ваша английская колония – это ты хочешь сказать. Она довольна госпиталем. Только работы очень много. Она переводит все документы с английского для штаб-квартиры Красного Креста в Женеве. Там, в Лахоре, кстати… я в газетах прочел – сейчас этот ваш прославленный герой… Лоуренс Аравийский. Не нужен стал герой, сплавили его туда, в тропическую глушь. Пишут в прессе, что он закончил свой перевод «Одиссеи» и сейчас инспектирует там какие-то захудалые казармы. – А что с этим Лоуренсом? – Ничего. Так. – Нет, говори. – Они встречались. На Евфрате. Правда, это было давно. – Мещерский выдал за правду то, что было лишь миражом пустыни. – Убью, – сказал Бенни холодно и спокойно. – Эта женщина моя. – Угу. Как же. А он тебе ее не уступит. – Убью. – Бенни шарахнул по столбу кулаком. – Слушай… здесь работы осталось на полмесяца. Из Аккры – пароход до Кейптауна. – И что? – К черту мой Кейптаун. У нас же целый отпуск! Из Кейптауна пароходом до Карачи. А там поездом до Лахора. – Бенни, у тебя опять температура. – Я хочу ее увидеть. – Прекрати это. – Я должен ее увидеть! – Бенни, речь идет о моей матери! – Она станет моей женой. – Бенни… о, черт… я знаю, ты это нарочно! Ты меня просто дразнишь! – Что ты сказал? – Что слышал! Ты меня дразнишь! Изводишь! Это все нарочно, чтобы я… – Значит, ты не веришь мне, что я ее люблю? – Нет! – Ты мне не веришь? Ты считаешь, что я могу вот так проявлять неуважение к женщине, которую я боготворю? – Ты просто бредишь и дразнишь меня! Бенни медленно достал из кобуры свой «уэбли-скотт». На этот раз Мещерский видел, как он сделал это. «Переломил», проверяя патроны. – У меня нет иного способа доказать, что я честен перед ней. И честен с тобой. И в следующий миг он вскинул руку и приставил револьвер к виску. Все дальнейшее произошло одновременно. Мещерский вскочил, едва не опрокинув и конторку и столик раскладной, с которого пялилась на них Черная голова, о которой они все забыли среди забот, работы, странствий и страсти, что обрушилась на них, как ливень на лес. Черная голова наблюдала, ощерив свой зубастый рот, и, казалось, искренне забавлялась… Бенни нажал на курок. – Нет! – закричал Мещерский. Щелчок. Револьвер дал осечку. Бенни вновь потянул за курок и… – Я верю тебе! Лицо Бенни было спокойным. На нем застыла холодная решимость. Мещерский подумал, что он никогда не видел своего друга таким. – Опусти пистолет! Я тебе верю! – Ты ей напишешь, что через полтора месяца мы приедем в Лахор? – Да. Напишу. – И ты представишь меня ей? – Да. Представлю. Только отдай мне сейчас пистолет. Бени Фитцрой опустил руку и протянул ему револьвер рукояткой. Мещерский взял его и… не знал, куда деть. Положил на столик рядом с Черной головой. – Со мной никогда такого не было, – произнес Бенни. – Я сам не знаю, что это. И как это случилось. Одно я знаю – эта женщина предназначена мне судьбой. Мещерский молчал. Они словно плавали в тишине, как в воде. Ливень прекратился, и небо, видное за распахнутым пологом палатки, очистилось от туч. А потом в лесу снова завизжали пилы, застучали топоры дровосеков. – Я все сделаю для ее счастья. – Бенни был очень серьезен. – Там, в Индии, можно найти хорошую работу, даже лучше, чем здесь. Я посвящу себя ей. Она ни в чем не будет нуждаться. Конечно, мне нечем удивить вас… раз вы были так богаты там, в России… Но я постараюсь. Сдохну, а сделаю. И ты увидишь… – Увижу. Мещерский представил себе их вместе. Ее и его. Может, конечно, не на второй день, но он ее добьется. Завоюет. Потому что невозможно устоять перед ним. Перед ним – таким, какой он сейчас. Как можно не влюбиться в Бенни Фитцроя? – Бенни, а как же я? Бенни смотрел на него. А он… И в этот миг тень пронеслась мимо палатки. Топот ног. Мимо их палатки что есть духу мчался рабочий. И еще один. А за ним другой. Они неслись прочь, словно какая-то сила гналась за ними. И ужас был написан на их лицах. Но никто, никто не кричал. Никто не издавал ни звука. Бенни выскочил наружу. Мещерский за ним. Они ничего не понимали. На них бежала уже целая толпа – не со стороны просеки, а с поляны, где пометили к вырубке деревья с ценной древесиной. Люди бежали, побросав топоры. Мещерский пытался кого-то удержать, чтобы спросить: – Что происходит? Его отшвырнули в сторону. Едва с ног не сбили. Никто ничего не объяснял. Все просто убегали. И это было страшно… Мещерский подумал – стряслась какая-то ужасная катастрофа. И это произошло только что – вот сейчас, пока они там, в палатке разыгрывали свою трагикомедию, спорили, выясняли отношения, чуть ли не стрелялись в припадке благородства… А тем временем что-то произошло. Нечто такое, что у всех этих в панике бегущих людей даже нет слов, чтобы это описать. Бенни ринулся навстречу бегущим. Мещерский за ним. Они добежали до поляны и увидели жалкую кучку рабочих, сгрудившихся у ее края. А в центре поляны возвышалось над лесом и вырубкой гигантское дерево макоре – африканская черешня. Ее мощные корни взрывали землю, а толстый ствол уходил в высь, и крона походила на купол. Дерево было столь величественно и прекрасно, что при виде его захватывало дух. Оно царствовало здесь сотни лет, пока на его могучем узловатом стволе не появились зарубки от железных топоров. Однако сейчас все зарубки были аккуратно замотаны широкими полосами, свитыми из сухой травы и сухих лиан, словно грязно-желтыми бинтами. Эти бинты походили на погребальные пелены и обвивали ствол на высоте человеческого роста. От дождя они намокли и источали какой-то гнилостный и одновременно терпкий запах. А на нижнем суку дерева макоре – довольно высоко над землей – висел человек, вздернутый, как на дыбе, за связанные за спиной руки. Импровизированная веревка была свита из крепких толстых лиан. А ноги его опутала те же погребальная пелена из сухой травы. Человек был голый, его темная кожа блестела от дождевых капель, что уже высыхали под солнцем. Это был один из рабочих. Мещерский узнал его – он сам лечил его от дизентерии всего три недели назад. Рот и нижнюю челюсть несчастного крепко обвязали все теми же погребальными грязно-желтыми пеленами, так что он не мог кричать, а лишь глухо стонал, извиваясь всем телом от дикой боли.