Сошло и так. Хладнокровие и внутренняя собранность понемногу возвращались к ней. Эмоции улеглись и словно покрылись коркой льда. Она подумала, что никогда больше не ощутит тепла. Так почему бы и не взять этого румяного красавчика? Что он, что любой другой, а ей все равно. Ей теперь всегда будет все равно, проживи она хоть до девяноста лет. – Я пока не определился, куда мне поступить – в легион Южной Каролины к мистеру Уэйду Хэмптону или в городской отряд Атланты. – О, – опять сказала Скарлетт. Их глаза встретились, и пушистые ресницы затрепетали – ему на погибель. – Вы будете ждать меня, мисс Скарлетт? Это для меня… Я буду на седьмом небе, зная, что вы будете ждать меня, пока мы их не разгромим! Теперь все зависело от ее слова. Затаив дыхание, он следил, как изгибаются, приподнимаясь кверху, уголки ее губ. В первый раз заметив легкие тени в этих уголках и думая, каково это – целовать их… Влажная от пота ладошка скользнула в его руку. – Лучше бы не ждать, – сказала она, занавесив глаза ресницами. Он сидел, стиснув ее руку и широко разинув рот. Наблюдая за ним из-под ресниц, она подумала отрешенно, что он похож на лягушку, придавленную колесом. Он подергался, издавая нечленораздельные звуки, закрыл рот, снова раскрыл и опять расцвел, как герань. – Неужели вы правда любите меня? Она не отвечала, сидела тихо, глядя себе в колени. Чарлз пребывал в неизведанном дотоле состоянии восторга и смятения. Может быть, мужчине не следует обращаться к девушке с подобным вопросом. Может быть, ей не пристало отвечать на него. Не обладая опытом подобных ситуаций, Чарлз совсем растерялся: что дальше-то делать? Ему хотелось кричать, и петь, и расцеловать ее, и прыгать по лужайке, и рассказывать каждому – и белому и черному, что она его любит! Но он только сжимал ей руку все сильнее, пока кольца не вдавились в плоть. – И вы в скором времени выйдете за меня замуж? – Ум-м-м, – произнесла она, теребя свободной рукой оборку платья. – Мы устроим двойную свадьбу с Мел… – Нет, – сказала она быстро и сверкнула на него холодным зеленым огнем. Опять ошибка, понял Чарлз. Ну конечно, девушке нужна своя собственная свадьба, она не хочет делить свое торжество. Какая же она добрая – снисходительно прощает ему все промахи! Если бы сейчас было темно, ему бы хватило храбрости поцеловать ей руку и сказать все те слова, что распирали ему грудь. – Когда мне можно будет переговорить с вашим отцом? – Чем скорее, тем лучше, – сказала она в надежде, что он ослабит свою хватку и перестанет терзать ее бедную руку, чтобы не пришлось об этом просить. Он вскочил, и в первый миг ей показалось, что он сейчас кинется во всякие дурачества, забыв о приличиях. Но он только смотрел на нее, лучась счастьем. Вся его чистая, бесхитростная душа была в этом взгляде. Никто и никогда не смотрел на нее таким взглядом, и никогда впредь она не получит его ни от одного мужчины. Но в своем странном отчуждении она подумала только, что он совершенный теленок. – Я теперь же пойду искать вашего отца, – сказал он, улыбаясь во весь рот. – Не могу ждать. Вы извините меня… дорогая? – На ласковом обращении он запнулся, но, сумев выговорить один раз, тут же повторил, и с удовольствием. – Да, ступайте. Я побуду здесь, в холодке. Он пересек лужайку и скрылся за домом. Она осталась одна, и старый дуб шуршал над ней жесткими листьями. От конюшен один за другим отъезжали верховые. Черные слуги старались не отставать от своих господ. Умчались, взмахнув шляпами, молодые Манро, ускакали Фонтейны и Калверты, вдали замирали их голоса. Тарлтоны – все четверо – завернули к ней прямо по газону, и Брент крикнул на скаку: – Мама дает нам своих коней! Йее-е-йее! Полетел дерн из-под копыт, и братья унеслись, опять оставив ее в одиночестве. Белый особняк вздымал перед нею величавые свои колонны, точно отгораживался, отдалялся от нее. Никогда уже ему не быть ее домом, никогда Эшли не перенесет ее на руках через порог. «Ах, Эшли, Эшли, что же я наделала!» Глубоко внутри, под пластами уязвленной гордости и холодной практичности шевельнулось болезненно что-то новое… Рождалось взрослое, зрелое чувство, оно было сильнее самолюбия и пустых обид. Она любила Эшли, она поняла теперь, что значит любить, и никогда еще он не был ей так дорог, как в ту минуту, когда она смотрела вослед Чарлзу, скрывшемуся за поворотом дорожки. Глава 7 Не прошло и двух недель, как Скарлетт стала женой, а через два месяца она была уже вдовой. От тех уз, которыми она столь поспешно и бездумно себя связала, жизнь избавила ее очень скоро, но безмятежность юности к ней больше не вернулась. Замужество и вдовство шли по пятам друг за другом, а дальше, к ее ужасу, следовало материнство. Позже, спустя многие годы, когда бы она ни думала о тех апрельских днях 1861 года, ей никак не удавалось вспомнить подробностей. События наползали друг на друга, сталкивались и перемешивались, как в кошмарном сне, нереальные и необъяснимые. И до самого смертного часа от этих дней останутся в ее памяти лишь разрозненные, размытые пятна. Особенно смутно виделся промежуток между принятием предложения Чарлза и свадьбой. Две недели! Столь короткий срок помолвки был немыслим в мирное время. По этикету полагался год, ну в крайнем случае полгода. Но Юг был уже в пламени войны, события мелькали с ураганной скоростью, и неспешный ритм прежних дней исчез в этом вихре. Эллен терзалась, советовала отложить, чтобы у Скарлетт было побольше времени все хорошенько обдумать, но к ее просьбам упрямая Скарлетт оказалась слепа и глуха. Замуж, и все тут! И быстро. Через две недели. Узнав, что женитьба Эшли перенесена с осени на первое мая, чтобы он мог уйти вместе с Эскадроном, как только возникнет необходимость, Скарлетт назначила дату своей свадьбы на день раньше. Эллен протестовала, однако у Чарлза, которому не терпелось попасть в легион Южной Каролины, неожиданно прорезался дар убеждать, да и Джералд взял сторону молодых. Он тоже был заражен военной лихорадкой, он радовался, что Скарлетт сделала такую хорошую партию, и в конце-то концов – кто он такой, чтобы становиться на пути юной любви, когда на пороге война? Эллен, крайне расстроенная, все-таки сдалась, подобно многим матерям по всему Югу. Размеренный, медлительный ход их жизни был сломан, мир перевернулся, и материнские просьбы, мольбы и советы ничего не значили против мощной стихии. Юг упивался горячечным возбуждением. Все знали: одна битва – и войне конец. Все молодые люди торопились поступить в какой-нибудь отряд, пока война не кончилась, и в спешном порядке женились на своих любимых, чтобы тут же и умчаться в Виргинию бить янки. По всему графству играли такие «военные свадьбы», когда не оставалось времени печалиться о разлуке, и все были слишком заняты и взбудоражены, некогда лить слезы или предаваться серьезным раздумьям. Дамы шили мундиры, вязали носки и скатывали бинты, а мужчины упражнялись в стрельбе. Каждый день через Джонсборо шли воинские поезда на север – в Атланту и в Виргинию. Многие были в веселенькой форме отборных рот ополчения – красной, голубой, зеленой, небольшие группы – в одежде из грубой ткани и енотовых шапках, остальные вовсе без формы, в добротных костюмах и сорочках тонкого полотна. И все это шумное, крикливое, необученное и плохо вооруженное, зато полное задора скопище вело себя так, словно собиралось на пикник. При виде такой армии молодежь графства запаниковала: а вдруг война кончится раньше, чем они попадут в Виргинию? И приготовления к отправке Эскадрона были еще ускорены. В этой суматошной обстановке велись и приготовления к свадьбе Скарлетт. И вот, не успев даже осознать толком, что происходит, она идет уже по широким ступеням парадной лестницы «Тары» навстречу толпам гостей. На ней фата и подвенечное платье Эллен, а ведет ее Джералд, румяный от бренди и гордый тем, что дочь выходит за человека знатного, с деньгами и крепкими корнями. Обрывками сна вспоминались ей впоследствии сотни свечей по стенам, материнское лицо, милое и немного встревоженное, губы шевелятся – шепчут молитву о счастье дочери… И Эшли, стоящий у подножия лестницы под руку с Мелани. Увидев его, она подумала: «Это не по-настоящему. Такого не может быть. Мне снится страшный сон. Сейчас я проснусь и пойму, что это было во сне. Только не думать об этом теперь, а то закричу тут перед всеми. Сейчас мне нельзя думать. После подумаю, когда хватит сил. Когда передо мной не будет его глаз». И все дальнейшее тоже было как во сне – проход сквозь ряды приветливых людей, зардевшийся, заикающийся Чарлз и ее собственные ответы, на удивление четкие, ясные, спокойные. А потом поздравления, поцелуи, тосты, танцы – все, все как во сне. Даже прикосновения губ Эшли к ее щеке и ласковый шепот Мелани: «Ну вот мы и сестры, правда-правда!» И переполох, вызванный очередным обмороком тетушки Чарлза – чувствительной и обильной телом мисс Питтипэт Гамильтон, тоже имел все признаки ночного кошмара. Но ближе к рассвету, когда танцы и тосты закончились и гости из Атланты, которых следовало разместить в «Таре» и в доме надсмотрщика, улеглись спать на кроватях, диванах и прямо на циновках, а соседи разъехались по домам отдохнуть перед завтрашней свадьбой в «Двенадцати дубах», вот тут-то сон воображения разбился вдребезги от столкновения с реальностью. Реальность приняла облик красного как помидор Чарлза, явившегося в ночной рубашке из гардеробной и старательно избегающего сердитого взгляда, которым она испепеляла его поверх натянутой до подбородка простыни. Она знала, конечно, что семейные пары занимают одну комнату и спят в одной кровати, но раньше как-то не придавала этому значения. Такое казалось вполне естественным в случае с ее родителями, например, но к ней самой никакого отношения не имело. И вот теперь, спустя две недели после того барбекю, до нее дошло наконец, на что же она себя обрекла. Немыслимо было даже представить себе, что этот чужой мальчик, за которого она, если честно, вовсе и не хотела замуж, сейчас заберется к ней в постель. Да у нее сердце разрывается от мучительных сожалений по поводу своего поспешного поступка и горького сознания того, что Эшли теперь потерян навсегда! И когда Чарлз торопливо приблизился к кровати, она зашипела на него хриплым шепотом: – Попробуй только подойти ближе – я закричу! Я сумею! Буду кричать во все горло! Ступай прочь от меня! Не смей прикасаться ко мне! Так что Чарлз Гамильтон провел свою первую брачную ночь в кресле в углу, однако нельзя сказать, чтобы он был слишком от этого несчастен: он ведь понимал – или считал, что понимает, – свою молодую жену и уважал ее скромность и стыдливость. Он согласен был ждать, пока ее страхи утихнут, вот только… только… Чарлз вздохнул и заворочался в кресле, подыскивая положение поудобней… Ему же надо поспеть на войну! Да, собственная свадьба превратилась для Скарлетт в сплошной кошмар, но еще хуже было на следующий день, на свадьбе Эшли. Стиснутая той же самой толпой, что и накануне, одетая в яблочно-зеленое платье «второго дня», она стояла в ярко освещенной гостиной «Двенадцати дубов» и наблюдала, как Мелани Гамильтон становится Мелани Уилкс и простенькое, невидное ее личико расцветает настоящей красотой. Ну, все, теперь Эшли пропал навеки. Ее Эшли. Нет, уже не ее. А был ли он вообще когда-нибудь ее? В голове – полный сумбур, она страшно устала и запуталась. Ведь он говорил, что любит ее? Значит, что-то такое было, разделившее их. Что? Если бы вспомнить… Выйдя за Чарлза, она укоротила злые языки, но какое это теперь имеет значение? Когда-то это казалось важнее всего на свете, а теперь утратило всякий смысл. Весь смысл сосредоточен был в Эшли. А он погиб для нее, и сама она замужем за человеком, которого не только не любит, но откровенно презирает. Ах, как же она раскаивалась! Сколько раз она слышала про других: готов себе нос отхватить – лицу назло, но до сей поры воспринимала это выражение просто как оборот речи. И вот теперь сама на себе испытала, как это бывает. Ее одолевало безумное желание вернуться к прежнему, оказаться свободной от Чарлза и зажить опять беззаботной девчонкой в родной «Таре», и вместе с тем она ясно понимала, что ничего вернуть уже нельзя и что ей некого винить, кроме себя. Эллен старалась ее остановить, но она не хотела слушать. На свадьбе у Эшли она весь вечер протанцевала, не чуя ног под собою, она смеялась и говорила дежурные слова, не вникая в смысл, и непоследовательно дивилась людской глупости – в ней видят счастливую новобрачную и не замечают сердечных мук. Нет, не так: слава богу, что не замечают! Ночью, после того как Мамми помогла ей раздеться и удалилась, а Чарлз робко затоптался на пороге гардеробной, гадая, не придется ли ему опять ютиться в кресле конского волоса, она бросилась в слезы. Она плакала навзрыд, пока Чарлз укладывался в постель рядом с нею и пытался ее утешить, плакала без слов, пока не выплакала все слезы, и под конец только тихо всхлипывала у него на плече. Если бы не война, они бы ездили с визитами по всему графству и целую неделю шли бы балы и барбекю в честь двух молодых пар, а потом они отправились бы в свадебное путешествие – в Саратогу или в Уайт-Сульфор. Если б не война, у Скарлетт были бы новые платья и на третий, и на четвертый, и на пятый день – для приемов в ее честь у Фонтейнов, Калвертов, Тарлтонов. Но теперь – никаких таких приемов и свадебных путешествий. Через неделю после свадьбы Чарлз уехал к полковнику Уэйду Хэмптону, а две недели спустя отбыл и Эшли вместе с Эскадроном, и графство осталось обездоленным. В эти две недели Скарлетт ни разу не видела Эшли одного и не имела случая перемолвиться с ним хоть словом наедине. Даже в пугающую минуту прощания, когда Эшли заехал в «Тару» по пути к поезду, такой возможности ей не представилось: на руке у него висела Мелани, при шляпке и шали, вся такая правильная, успевшая уже вжиться в новую роль степенной матроны, а кроме того, все домашние в «Таре» – белые и черные – высыпали во двор проводить мистера Эшли на войну. Мелани сказала: – Поцелуй Скарлетт, Эшли. Она мне сестра теперь. Эшли склонился с натянутым видом – как будто тяжкий долг исполнял – и прикоснулся холодными губами к ее щеке. Едва ли такой поцелуй мог быть приятен Скарлетт, и она еще больше ожесточилась сердцем против Мелани – за подсказку. А Мелани на прощание чуть не задушила ее в объятиях: – Ты ведь приедешь в Атланту, да, пожить у нас с тетушкой Питтипэт, правда? О, дорогая, мы так будем ждать тебя! Мы хотим получше узнать жену нашего Чарлза. Минуло пять недель, и все это время из Южной Каролины шли письма от Чарлза – робкие, восторженные, нежные. Он говорил о своей любви и о планах на будущее, когда кончится война; он писал, что желал бы совершить подвиг ради нее и своего обожаемого командира Уэйда Хэмптона. На седьмую неделю пришла телеграмма лично от полковника, а затем и письмо, любезное, исполненное достоинства письмо с соболезнованиями. Чарлз скончался. Полковник понимает, что должен был бы снестись с нею раньше, однако Чарлз считал свою хворь пустячной и не хотел зря беспокоить семью. Невезучий мальчик обманулся не только в любви, которую, как ему казалось, он завоевал, но и в надеждах на боевую славу. Будучи в Южно-Каролинском лагере, он заболел корью, после чего началась пневмония, и Чарлз Гамильтон умер – бесславно и быстро, в глаза не видав никаких янки. А в должное время явился на свет сын Чарлза, Уэйд Хэмптон Гамильтон – тогда было модно давать мальчикам имена командиров, под чьим началом служили их отцы. Еще только узнав о беременности, Скарлетт залилась слезами отчаяния: она желала бы умереть! Но выносила ребенка, почти не испытывая неудобств, при родах помучилась совсем немного и очень быстро после этого оправилась – Мамми даже сказала ей потихоньку, что так бывает только у низшего сословия, а дамам полагается страдать дольше. Особой нежности к своему сыну Скарлетт не питала, хотя и скрывала по возможности сей факт от окружающих. Она этого ребенка не хотела, не ждала, она была возмущена и обижена его зарождением в ней, а теперь, когда вот он – сам по себе, ей представлялось даже невероятным, что он имеет к ней какое-то отношение, что это ее частица. Действительно, физически Скарлетт вошла в норму после рождения Уэйда в неприлично короткий срок, однако в душе у нее поселилась тоска и неразбериха. Бодрость духа покинула ее, и настроение было хуже некуда, вопреки всеобщим стараниям вернуть ее к жизни. Эллен ходила вокруг, озабоченно наморщив лоб, а Джералд ругался чаще обычного и привозил ей из Джонсборо совершенно ненужные подарки. Даже доктор Фонтейн разводил руками: если уж не помогла чудодейственная его травяная настойка с серой и мелассой… И доктор сказал Эллен в частной беседе, что все дело в душевных страданиях. Скарлетт убита горем, от этого она такая странная – то раздражается сверх меры, то впадает в черную апатию. Сама же Скарлетт, если б пожелала говорить, объяснила бы им, что для ее мрачного вида есть совсем иные причины, гораздо более сложные. Ей невыносимо скучно, она не умеет быть матерью и даже никак не поймет, что она и правда мама, а самое главное – у нее нет Эшли. Вот почему ей так тошно. Ее донимала скука – нудная, назойливая и неотступная. С тех самых пор, как ушел Эскадрон, графство лишилось каких бы то ни было развлечений, общественная жизнь застыла, замерла. Из интересных молодых людей не осталось никого, все отправились воевать – и четверка Тарлтонов, и двое Калвертов, и Фонтейны, и Манро. Из Джонсборо, Фейетвилла и Лавджоя все молодые и привлекательные люди тоже ушли. Остались одни старики, калеки и женщины, а они проводили время за шитьем и вязанием да старались вырастить побольше хлопка и кукурузы, откормить свиней, овец и коров – для армии. В поле зрения ни одного настоящего мужчины, разве что интендантский отряд, наезжавший ежемесячно запасаться провизией. Командовал этим отрядом Фрэнк Кеннеди, пожилой поклонник Сьюлен. Интенданты и вообще-то не слишком притягательный народ, а уж вид Фрэнка, робко обхаживающего Сьюлен, раздражал Скарлетт до крайности. С ним ей трудно было соблюдать даже элементарную вежливость. Скорей бы они покончили с этой волокитой! Впрочем, если бы в отряде снабженцев и сыскались более интересные люди, в ее положении это ничего бы не изменило. Она вдова, и сердце ее похоронено. Во всяком случае, окружающие считали, что оно похоронено, и ожидали от нее соответствующего поведения. Это вызывало досаду, потому что при всем желании Скарлетт никак не могла восстановить в памяти облик Чарлза, то есть совсем ничего, кроме убийственно телячьего выражения глаз, когда она сказала, что выйдет за него. Да и эта картинка тускнела и стиралась. Однако она вдова и обязана себя блюсти. Удовольствия незамужних девушек – не для нее. Она должна быть печальна и одинока. Эллен особенно нажимала на это после того случая, как застала дочь в саду на качелях: лейтенант из отряда Фрэнка Кеннеди ее раскачивал, а она взвизгивала от радости. Эллен, потрясенная до глубины души, принялась внушать дочери, как легко молодая вдова может стать притчей во языцех. Вдове следует держаться вдвое строже и осмотрительней, чем даже почтенной матроне. «Это же бог знает что такое, – думала Скарлетт, покорно вслушиваясь в мягкое журчание материнской речи. – Матроны и так уже лишены всякой радости, а у вдов, значит, все равно – что жизнь, что смерть». Вдова должна носить унылые, закрытые черные платья, даже без намека на кантики-бантики, и чтобы ни цветка, ни ленты, ни кружева, ни драгоценностей. Можно только траурную брошь из оникса или медальон с локоном усопшего. А на шляпке должна быть вуаль длиною до колен, и лишь после трехлетнего вдовства дозволяется ее укоротить до плеч. Вдове нельзя болтать оживленно и смеяться вслух – только иногда улыбаться, причем исключительно грустной, трагической улыбкой. А самое ужасное – запрещается проявлять интерес к мужскому обществу. Если же найдется джентльмен настолько дурно воспитанный, чтобы проявить интерес к вдове, она обязана сразу обдать его ледяным холодом, упомянув с достоинством и под хорошим предлогом имя покойного супруга. «Ну да, – сумрачно размышляла Скарлетт, – вдовам случается иногда вторично выйти замуж. Хотя одному Богу ведомо, как это они ухитряются под пристальным надзором соседей. К тому времени успеешь состариться и высохнуть. И выходят они за какого-нибудь отчаявшегося вдовца, замученного большим хозяйством и дюжиной ребятишек». Замужество само по себе достаточно скверная штука, но уж овдоветь – это вообще прощай жизнь! Как все-таки глупы люди: ей твердят со всех сторон, что теперь, когда Чарлза не стало, малыш Уэйд Хэмптон будет для нее большим утешением, и что у нее есть для чего жить, и как славно иметь такой милый посмертный знак любви. Она, естественно, не рассеивала заблуждений, но сама была очень далека от подобных мыслей. Уэйдом она интересовалась крайне мало, а порой даже забывала, что этот ребенок – ее сын. По утрам, просыпаясь, в блаженную минуту между сном и явью она снова была Скарлетт О’Хара, и солнце опять зажигало цветы магнолии у нее за окном, и посвистывали пересмешники, и дивный дух поджаристого бекона щекотал ноздри. Затем она слышала сердитый голодный плач и каждый раз – каждый раз! – в первый момент страшно удивлялась: «Как, у нас в доме младенец?» И только потом вспоминала, что младенец-то ее собственный. Было отчего растеряться. А еще Эшли! Самое главное – Эшли. Она даже возненавидела «Тару» – впервые в жизни. Она ненавидела эту длинную красную дорогу, сбегающую с холма к реке, и красные поля с зелеными всходами хлопчатника. Здесь каждая пядь земли, всякое дерево и кустик, лужайка или заросшая тропинка – все напоминало ей о нем. Он принадлежит другой, он ушел на войну, но его дух здесь – Эшли скачет по дорогам в сумерках, он улыбается ей томными серыми глазами в тени веранды. Не было случая, чтобы, заслышав стук копыт, доносящийся из-за реки, со стороны «Двенадцати дубов», она не замерла на краткий сладостный миг – Эшли! Теперь она ненавидела и его поместье, но ее тянуло туда, потому что там она могла слушать разговоры о нем, слушать, как Джон Уилкс или девушки читают письма из Виргинии. Она не выносила чопорную Индию и глупую болтушку Душечку и знала, что ее там тоже не любят, а что делать? Было больно, но она не могла без этого. И всякий раз, возвращаясь из «Двенадцати дубов», она валилась на постель в угрюмом молчании и отказывалась выйти к ужину. Отказ от пищи беспокоил Эллен и Мамми больше всего остального. Мамми пускалась на хитрости, приносила полные подносы, искушая ее соблазнительными блюдами и внушая исподволь, что раз теперь она вдова, то может кушать сколько душеньке угодно. Но Скарлетт потеряла аппетит. Когда доктор Фонтейн сообщил Эллен очень серьезно, что разбитое сердце часто становится причиной чахотки и сводит женщину в могилу, она побледнела: этого-то она и страшилась! – Неужели ничего нельзя сделать, доктор? – Перемена места – вот что ей определенно пошло бы на пользу, – отвечал доктор, озабоченный в основном тем, как бы сбыть с рук трудного пациента. Так и получилось, что Скарлетт, без особого желания, отправилась вместе с ребенком навестить сначала своих родственников О’Хара и Робийяр в Саванне, а потом теток, сестер Эллен, в Чарлстоне. Но вернулась она в «Тару» на месяц раньше, чем рассчитывала Эллен, и безо всяких объяснений. Нет, в Саванне ее встретили очень по-доброму, но Джеймс и Эндрю с женами были уже старые люди, им нравилось сидеть сиднем дома и вспоминать былые дни, в которых Скарлетт не усматривала ровно ничего интересного. То же самое и у Робийяров, а Чарлстон – это вообще ужас какой-то. Тетя Полин и ее муж, маленький старичок, церемонно-учтивый, рассеянный и весь в прошлом, обитали в поместье гораздо более уединенном, чем «Тара». До ближайшего соседа – двадцать миль по глухим дорогам, через болота и частокол кипарисов. А дубы! У Скарлетт мурашки по спине забегали, когда она увидела, как они шевелят корявыми ветвями, увешанными серым лишайником. Тут же вспомнились страшные ирландские легенды, которые рассказывал ей в детстве Джералд про злых духов, что бродят среди болот и туманов. Заняться было нечем, только вязать целыми днями, а по вечерам слушать, как дядя Кэри читает вслух из возвышенных сочинений мистера Булвер-Литтона. У тети Юлалии в Чарлстоне развлечений было не больше, чем у Полин. Внушительный особняк стоял в саду, окруженном высокой стеной, и Скарлетт, привыкшая в своей «Таре» к широчайшим просторам и бегущим во все стороны округлым красным холмам, чувствовала себя здесь как в тюрьме. Была, правда, какая-то светская жизнь, но Скарлетт не нравились люди, которые заезжали с визитами, не нравилось, как они важничают, кичатся своими традициями и подчеркивают родовитость. Она поняла прекрасно, что ее считают плодом мезальянса и недоумевают, как это девица Робийяр могла выйти за неведомого ирландского выскочку. Скарлетт догадывалась, что тетя Юлалия за спиной извиняется за нее. Это злило, потому что ей-то самой плевать на родовитость, она гордилась Джералдом – что он построил свою жизнь безо всякой помощи, до всего дошел своей собственной хитроумной ирландской головой.