А уж как они носятся с этим своим Форт-Самтером! Да боже мой, можно подумать, что если б у них не хватило глупости поднять стрельбу, из-за чего и началась война, то не нашлось бы других таких же дураков! Не понимают они, что ли? И вдобавок после быстрой, живой речи предгорной Джорджии тягучий выговор низин казался ей нарочитым и манерным. Все эти «па-альмы», «па-апы и ма-амы», и «у на-ас в до-оме», и «не хочу-у, не бу-уду» раздражали слух до такой степени, что она еле сдерживалась, чтобы не завопить. И однажды на официальном приеме она скопировала ирландское арго Джералда. Тетя Юлалия очень сокрушалась. Вот после этого случая Скарлетт и уехала назад в «Тару». Лучше пусть ее терзают воспоминания об Эшли, чем чарлстонский акцент. Эллен пришла в ужас. Она и так уже с утра до ночи в трудах и заботах, старается удвоить продуктивность «Тары» ради Конфедерации, а тут посмотрите-ка, старшая дочь является домой тощая, бледно-зеленая и злая на язык. Что такое боль потери, Эллен испытала на себе и теперь ночь за ночью лежала без сна рядом с похрапывающим Джералдом, размышляя над тем, как бы смягчить горе Скарлетт. Тетка Чарлза, мисс Питтипэт Гамильтон, уже несколько раз настоятельно просила отпустить Скарлетт к ней в Атланту, чтобы пожила там подольше, но до сих пор Эллен не думала об этом всерьез. Мисс Питти писала, что они с Мелани живут в большом доме, а теперь, «когда нашего дорогого Чарлза не стало, оказались совсем одни и без мужской опеки. Правда, есть еще мой брат Генри, но он живет не с нами. Возможно, Скарлетт говорила Вам о нем. Деликатность запрещает мне излагать на бумаге дальнейшие подробности касательно Генри. Мы с Мелли будем чувствовать себя намного спокойней рядом со Скарлетт. Три одинокие женщины все-таки лучше, чем две. И может быть, милая Скарлетт найдет какое-то облегчение в своей печали, если тоже будет, подобно Мелли, ухаживать в госпитале за нашими храбрыми мальчиками… и, конечно, нам с Мелли так хочется повидать малютку». Итак, траурные платья Скарлетт снова были упакованы в дорожный сундук, и она отправилась в Атланту – с Уэйдом и его нянькой Присси, с кучей наставлений, как себя вести, от Эллен и Мамми и с сотней долларов в конфедератских банкнотах от Джералда. Ехать в Атланту ей не особенно хотелось. Тетю Питти она считала наиглупейшей из всех старых леди, а о том, чтобы жить под одним кровом с женой Эшли, и думать не могла без содрогания. Но в родном графстве, полном воспоминаний, существовать стало невозможно, пусть будет хоть какая-то перемена. Часть вторая Глава 8 Пока поезд вез ее на север – а было это майским утром 1862 года, – Скарлетт думала, что Атланта все же не может оказаться такой же дико нудной, как Саванна и Чарлстон. Неприязнь к мисс Питти и к Мелани отошла на задний план, и Скарлетт с некоторым любопытством глядела вперед, ожидая увидеть изменения, происшедшие со времени ее последнего приезда, еще до войны, зимой. Атланта всегда была для нее притягательнее других городов, потому что Джералд говорил, когда она еще была маленькая, что они с Атлантой ровесницы. Подрастая, она обнаружила, что отец допустил некоторую натяжку, – он так обычно делал, если считал, что маленькая натяжка улучшит историю. Выяснилось, что Атланта старше ее, но всего-то на девять лет, и по сравнению с любым другим городом на свете, о которых слышала Скарлетт, была поразительно юной. Саванна и Чарлстон величаво несли печать своих лет, и в глазах Скарлетт они похожи были на стареньких бабушек, покойно обмахивающихся веерами на солнышке. Атланта же была из ее поколения – бурлящая и терпкая, как молодость, упрямая и своенравная, как она сама. Джералд не слишком отошел от истины: его история базировалась на том факте, что Атланта и Скарлетт были крещены в один год. Первоначально, за девять лет до появления на свет Скарлетт, будущий город назывался просто Терминус, то есть Станция, потом был назван Мартасвиллом и лишь в год рождения Скарлетт сделался Атлантой. Когда Джералд переехал на север, Атланты еще и в помине не было, никакого даже намека на поселение, сплошная дикая местность. А через год, в 1836-м, власти штата постановили проложить железную дорогу на северо-запад, через территорию, где раньше жили индейцы чироки. С местом назначения все было ясно: Теннесси, а вот откуда именно пойдет дорога в Джорджии – этот вопрос оставался открытым еще целый год, пока некий инженер не забил в красную землю колышек, чтобы наметить южный конец линии, – так и родилась Атланта. Тогда на севере Джорджии железных дорог не знали вовсе, впрочем, и в других местах их было крайне мало. Но на протяжении холостяцкой жизни Джералда маленький лагерь в двадцати пяти милях к северу от «Тары» потихоньку-полегоньку превращался в поселок, а рельсы медленно уходили все дальше на север. Затем настала эра железных дорог. Вторая линия на запад потянулась через весь штат от Огасты – она должна была соединиться с дорогой к Теннесси. Третья пошла от Саванны – сначала до Мейкона, в самом сердце Джорджии, а потом и до Атланты, прямо через родные, можно сказать, места Джералда. Таким образом, порт Саванны обретал прямой выход в западные штаты, а молодая совсем Атланта становилась крупным узловым пунктом, откуда провели и четвертую дорогу, в юго-западном направлении, к Монтгомери и Мобайлу. Порожденная железной дорогой, Атланта росла вместе с сетью новых путей. По завершении четвертой линии она сделалась перекрестком дорог, ведущих на север и на юг, на запад и восток, и жизнь в поселке сразу забила ключом. К тому времени, как Скарлетт исполнилось семнадцать лет, Атланта выросла от единственного колышка до города, пусть и небольшого, на десять тысяч населения, но весьма преуспевающего, и находилась теперь в центре внимания всего штата. Города постарше и поспокойнее наблюдали за нахальным юнцом, как курица, у которой вывелся вдруг утенок. Почему это он так отличается от всех остальных? Почему растет так быстро? А вообще, если рассудить, что в нем такого особенного, достойного похвалы? Разве это город – одни железные дороги да толпы напористых людей! Да, люди, что населили этот город, последовательно именовавшийся просто Станцией, Мартасвиллом и Атлантой, действительно были напористы и деловиты. Растущий железнодорожный узел притягивал к себе беспокойных, энергичных людей из давно обжитых районов Джорджии и из других, далеких штатов. Пришельцы кипели энтузиазмом. Вдоль пяти грязных красных улиц, что сбегались к депо и вокзалу, они ставили свои магазины и склады, а на Вашингтон и Уайтхолл-стрит возводили себе прекрасные особняки. Их дома забирались и на высокий кряж, туда, где мокасины бессчетных поколений чироки вытоптали тропу, названную теперь Персиковой улицей. Они гордились своим городом, гордились его ростом, гордились собой – что вырастили его. И пусть другие города, пожилые и солидные, обзывают Атланту, как им заблагорассудится. Атланта переживет. Скарлетт любила этот город, ей нравилось в нем как раз то, что заставляло Саванну, Огасту и Мейкон всячески его поносить. Как и Скарлетт, Атланта являла собой смесь старого и нового в Джорджии, причем старина нередко проигрывала в столкновении со своевольной, мощной новизной. Кроме всего прочего, имелся и сугубо личный мотив: ведь город был рожден – ну хорошо, пусть окрещен – в один год с нею. В Атланте ночью шел проливной дождь, но к приезду Скарлетт солнышко уже работало вовсю, отважно пытаясь подсушить улицы, превратившиеся в извилистые потоки красной грязи. Мягкая земля на свободном пространстве перед вокзалом раскисла от дождя и постоянного движения верховых и повозок, так что вся площадь приобрела вид громадной лужи – вот бы свиньям раздолье поваляться. Там и сям виднелись повозки, увязшие в колее по ступицы. И непрерывной чередой тянулись, увеличивая всеобщую толчею, армейские фургоны и санитарные кареты – они подъезжали, выгружали снаряжение, брали раненых из поездов, прокладывали себе путь обратно в город, сталкивались с другими экипажами, кучера орали и бранились, из-под колес летели ошметки грязи… Скарлетт стояла на подножке вагона, бледная и необыкновенно хорошенькая в траурном платье и с вуалью чуть ли не до пят. Она медлила, не желая запачкать туфельки и подол, и все высматривала среди фургонов, кабриолетов и колясок экипаж мисс Питтипэт. Но нигде в поле зрения не мелькала розовощекая пухленькая физиономия этой дамы, зато, пока Скарлетт озиралась в тревоге, к ней приблизился худощавый старый негр с сильной проседью в курчавых волосах. В руке он держал шляпу и имел уверенный вид человека, облеченного властью. – Это мисс Скарлетт, так? А это я, Питер, кучер мисс Питти. Стойте, не лезьте в грязь! – строго приказал он, поскольку Скарлетт уже подобрала юбки, вознамерясь спуститься с подножки. – Вы прям как мисс Питти, а она ровно дитя малое, так и норовит ноги промочить. Дайте-ка я вас отнесу. – И он с легкостью, неожиданной при его годах и хилом сложении, подхватил Скарлетт, но приостановился, заметив на площадке вагона Присси с ребенком на руках. – А эта малявка, она что же – в няньках у вас? Мала еще ходить за единственным ребенком мистера Чарлза! Ладно, мы потом разберемся. Давай, пацанка, топай за мной, да гляди не оброни младенца-то! Скарлетт кротко все стерпела – и то, что старый негр решил перетащить ее в коляску на руках, и его непререкаемый тон, и критику по поводу няньки. Они двинулись через привокзальное месиво, Присси надула губы и зашлепала следом. И Скарлетт вдруг вспомнила, как Чарлз рассказывал про дядю Питера: «Он прошел с моим отцом всю Мексиканскую кампанию, выхаживал его после ранения, фактически спас ему жизнь. И нас с Мелани тоже вырастил дядя Питер, потому что, когда родители наши умерли, мы были еще совсем маленькие. Примерно в это время тетя Питти поссорилась со своим братом, дядей Генри, и поэтому перебралась к нам – жить вместе и заботиться о нас. А сама она – самый беспомощный человек на свете, просто большой и милый ребенок, дядя Питер так с ней и обходится. Она не способна ни на что решиться, даже ради спасения собственной жизни. Вот дядя Питер и решает все за нее. Он сам решил, что в пятнадцать лет мне полагается более значительное содержание. Он настоял, чтобы я на старший курс поступил в Гарвард, хотя дядя Генри желал, чтобы я получил степень в здешнем университете. И он же определил, когда Мелли настала пора зачесывать наверх волосы и ездить на приемы. Он говорит тете Питти, когда для нее слишком холодно или сыро и потому не следует выезжать с визитами. И советует, надеть ли ей шаль. Умнейший и суровый старикан, самый мудрый из черных и самый преданный. Беда только в том, что все мы втроем полностью принадлежим ему и он это знает». Примерно в таких выражениях отзывался о нем Чарлз, и слова эти тотчас подтвердились, как только старый Питер взгромоздился на козлы и взял кнут. – Мисс Питти прямо не в себе, что не приехала вас встречать. Боится, что вы не так поймете. Но я ей сказал, что они с мисс Мелли только в грязи извозятся и загубят новые платья. А я и сам могу вас встретить и все объяснить толком. Мисс Скарлетт, вы бы лучше взяли ребенка-то на руки, а то ведь эта черная вертушка того и гляди его выронит. Скарлетт бросила взгляд на Присси и вздохнула. Присси в няньки не годилась совершенно. На тощего негритенка с жесткими косичками и в короткой юбчонке внезапное возвышение до категории длинных коленкоровых платьев и чопорных белых тюрбанов произвело головокружительное действие. Ей ни за что не достигнуть бы столь высокого положения так рано, если бы не крайняя необходимость из-за военного времени. Запросы департамента заготовок оказались тяжелы для «Тары», и Эллен просто не могла отпустить Мамми, или Дилси, или хотя бы кого-то из горничных. Присси до этого ни разу не бывала дальше мили за пределами «Двенадцати дубов» или «Тары», а тут вдруг сразу путешествие на поезде плюс превращение в настоящую господскую няньку – это, знаете ли, чересчур даже для ее смышленой черной головки. Двадцатимильный переезд из Джонсборо в Атланту так ее возбудил, что Скарлетт вынуждена была всю дорогу сама держать ребенка. Ну а вид множества домов и людей вообще ее деморализовал. Присси вся извертелась, то и дело показывала пальцем, подпрыгивала, старалась покрасоваться и так затискала малыша, что он стал жалобно пищать. Скарлетт затосковала по старым полным рукам Мамми. Она бы только ладонь положила на ребенка, и он бы затих. Но Мамми в «Таре», и с этим уж ничего не поделаешь. Забирать маленького Уэйда у Присси – без толку. Он все равно будет кричать оглушительно – что у нее, что у Присси. Кроме того, он может ухватиться за ленты у нее на шляпке, а платье испортит наверняка. Поэтому Скарлетт пришлось притворяться, что слов Питера она не слышала. «Может быть, когда-нибудь я и научусь обращаться с детьми, но уж сюсюкать с ними, как дура, – никогда!» – так думала раздраженная Скарлетт, пока коляска тряслась и качалась на выбоинах, пытаясь выбраться из станционных топей. Видя, что малыш совсем побагровел и зашелся криком, она сердито цыкнула на Присси: – Дай ему соску с сахаром, у тебя в кармане! Что угодно, только уйми его! Он есть хочет, я знаю, но не могу же я сейчас… Присси достала завернутый в тряпицу кусочек сахару, и ребенок затих. В наступившем покое Скарлетт получила возможность оценить новый вид, открывшийся взору, и настроение стало понемногу улучшаться. А когда дядя Питер вывернул наконец из грязных колдобин на Персиковую улицу, Скарлетт впервые за многие месяцы ощутила прилив интереса к жизни. Как вырос город! Чуть больше года прошло с тех пор, как она была здесь последний раз, а маленькая Атланта переменилась так сильно, в голове не укладывается! Весь последний год Скарлетт была погружена в собственные заботы и печали, она не выносила даже упоминания о войне и, уж конечно, ничего не знала о преображении Атланты, начавшемся буквально с первых боев. Железные дороги, благодаря которым город сделался в мирное время перекрестком торговых путей, теперь, в дни войны, приобрели жизненно важное стратегическое значение. Далекий от линий фронта город был связующим звеном между двумя армиями южан – Виргинской и Западной, в Теннесси, – и глубоким тылом, откуда шло снабжение войск. В соответствии с нуждами войны Атланта превратилась в промышленный центр, госпитальную базу и склад продовольствия и амуниции. Скарлетт оглядывалась в поисках того маленького городка, который так хорошо помнила. Он исчез. То, что она видела теперь, было похоже на выросшего за одну ночь младенца: только что он ходил в коротких штанишках – и вот уже деловитый, широкоплечий гигант. Атланта гудела, как улей, гордая сознанием своей важности для Конфедерации. День и ночь шла работа по преобразованию сельскохозяйственного края в индустриальный. До войны к югу от Мэриленда очень мало было хлопковых и суконных фабрик, инструментальных и оружейных цехов, чем южане весьма гордились. Юг производил государственных мужей и солдат, плантаторов, врачей, адвокатов и поэтов, но уж никак не инженеров и механиков. Столь низкие занятия – это для янки. И вот янки закрыли своими военными кораблями порты Конфедерации, товары из Европы если и просачивались, то тончайшей струйкой, и южанам пришлось предпринимать отчаянные попытки наладить собственное производство военных материалов. Янки могли хоть целый свет призвать к себе на службу – и в их армию тысячами вливались ирландцы и немцы, соблазнившись предложением хороших денег. Ну а Юг – Юг мог рассчитывать только на себя. Имевшиеся в Атланте механические мастерские с громадным трудом, в час по чайной ложке, переводились на военную продукцию. Главная трудность заключалась в отсутствии нужной техники, не было даже образца, и требовалось все детали, то есть буквально все, до винтика и шайбочки, вытачивать по чертежам из Англии. Странные, чужие типы появились на улицах Атланты, они говорили на чужих, европейских языках, но никого это не настораживало. Горожане считали, что все так и надо, все нормально, хотя еще год назад здесь мгновенно и остро реагировали даже на легкий признак произношения, свойственного, скажем, жителям западных штатов. Эти иностранцы – мастера и знатоки своего дела – преодолевали заслоны, чтобы построить оборудование для военных нужд Конфедерации. Без них Юг едва ли имел бы свои пистолеты, винтовки, пушки и порох. Сердце города пульсировало, как насос, денно и нощно перекачивающий по артериям железных дорог жизненно важное снаряжение для двух фронтов. Круглые сутки грохотали поезда, прибывающие и отправляющиеся дальше. На белые стены особняков дождем сыпалась копоть из труб растущих как грибы новых заводов. Пылали горны, бухали паровые молоты – даже и ночью, еще долго после того, как обыватели ложились почивать. Повсюду, где год назад оставались свободные площадки, теперь возникли шорные мастерские, оружейные цеха и прокатные станы. В Атланте быстро выучились делать все необходимое: уздечки и седла, пистолеты и пушки, рельсы и грузовые вагоны – взамен тех, что уничтожили северяне. В литейных уже ощутима была нехватка металла: сквозь блокаду из-за границы не поступало практически ничего, а рудники в Алабаме стояли, потому что рудокопы ушли воевать. В Атланте не осталось ни железных оград, ни кованых решеток, ни беседок и ворот затейливого чугунного литья, ни даже бронзовой скульптуры на лужайках – все давно пошло на переплавку. На Персиковой и прилегающих улицах расположились разнообразные армейские управления, кишевшие людьми в форме: здесь были конторы снабженцев и связистов, почтовая и железнодорожная службы, военная полиция… На окраинах – склады и конюшни кавалерийского резерва, там в просторных загонах паслись лошади и мулы. И куда ни посмотришь – госпитали. Пока дядя Питер рассказывал, что к чему, у Скарлетт складывалось впечатление, что Атланта – это вообще город больных и раненых. Всюду госпитали – общие, инфекционные, для выздоравливающих, госпитали без числа. И каждый день на перекрестке пяти дорог поезда извергали все новые партии раненых. Тот прежний городишко-малыш исчез. Его место занял настоящий город, быстро повзрослевший, энергичный и кипучий. Этот людской водоворот произвел на Скарлетт, только что из сельской мирной тишины, прямо-таки оглушающее воздействие. Однако она тут же обнаружила, что ей все это нравится. Что-то было этакое в самой атмосфере – возбуждающее и бодрящее. Такое чувство, словно их сердца действительно бились в унисон все это время – ее и Атланты. Пока они медленно катили по грязным ухабам главной улицы, Скарлетт с интересом подмечала и новые здания, и новые лица. Прохожих вытеснили люди в мундирах со знаками различия, указывающими на их ранг и принадлежность к роду войск. Узкая улица была запружена повозками – коляски, кабриолеты, санитарные кареты пытались как-то разъехаться с крытыми армейскими фургонами, богохульники кучера осыпали бранью несчастных мулов, борющихся с вязкой грязью; курьеры в серой форменной одежде носились по улицам от одного штаба к другому с приказами и депешами; ковыляли выздоравливающие на костылях – как правило, в сопровождении двух дам, суетившихся с озабоченным видом с каждого боку; откуда-то с учебного поля доносились звуки трубы, барабанная дробь и приказные выкрики – там из рекрутов делали солдат. И вдруг… у Скарлетт дух перехватило, когда дядя Питер указал кнутовищем на вереницу людей в синих мундирах янки – они уныло шагали в сторону вокзала. «Синих» конвоировали конфедераты – винтовки наперевес, штыки примкнуты – должно быть, погрузят пленных в вагоны и отправят в лагерь. «Ух ты! А ведь мне здесь понравится! – сказала про себя Скарлетт, впервые после того барбекю ощутив вкус настоящего удовольствия. – Здесь столько жизни и так все интересно!» Жизни было даже больше, чем она догадывалась. Новые питейные заведения открывались дюжинами. За армией следовали проститутки – теперь они наводнили Атланту, и в городе пышным цветом расцвели публичные дома, вызывая оторопь у церковной паствы. Все отели, пансионы и даже частные дома ломились от приезжих – людям хотелось быть поближе к своим родным, попавшим в какой-нибудь госпиталь Атланты. Каждую неделю – балы, приемы, вечеринки, благотворительные базары. И свадьбы без счета, военные свадьбы: жених, отпущенный на побывку, в светло-серой с золотыми галунами форме, невеста в пышном, вопреки блокаде, уборе, тосты под блокадное же шампанское, проход загорожен скрещенными саблями – и вот уже слезное прощание. Ночами в темных аллеях улиц отдавались звуки танцев, из окон гостиных неслось треньканье пианино, и сопрано сливались с солдатскими голосами в меланхолических балладах типа «Трубач пропел отбой» или «Письмо твое пришло, но поздно, поздно!» – и от грустных этих мелодий приятно пощипывало глаза, еще не ведавшие настоящих слез горя. Чем дальше они продвигались по жидкой грязи, тем больше у Скарлетт возникало вопросов, она засыпала ими дядю Питера, а он отвечал, напыжась от гордости, что может продемонстрировать свои познания, и тыча кнутовищем в разные стороны: – Это вот арсенал. Да, мэм, там хранят ружья и все такое. Нет, мэм, это не лавки, это такие блокадные конторы, называются ауффисы. Да будет вам, мисс Скарлетт, а то вы не знаете, что такое блокадные конторы? Это ауффисы поставщиков. Они скупают канфидратский хлопок, переправляют его за границу через Чарлстон или Вилмингтон, а нам везут порох. Вот и вся блокада! Нет, мэм, я не знаю, кто они такие, эти поставщики. Вот мисс Питти, она говорит, англичане, да только нельзя понять ни слова, что они там лопочут по-своему. Да, мэм, такой у нас теперь дым и копоть. Этот дымина загубил мисс-Питтины шелковые занавески. А все от литейных да прокатных. А шуму! Ни тебе ни дня ни ночи. Никому спать не дают. Нет, мэм, остановиться я не могу, некогда сейчас осматриваться, я мисс Питти обещал доставить вас прямиком домой… Мисс Скарлетт, поклонитесь: там вон миссис Мерривезер и миссис Элсинг вам кивают. Скарлетт смутно помнила этих дам – они приезжали к ней на свадьбу из Атланты; кажется, лучшие подруги мисс Питтипэт. Так что она быстро повернулась, куда указывал Питер, и поклонилась. Дамы сидели в коляске перед галантерейной лавкой, а хозяин и два приказчика вынесли на тротуар куски тканей и протягивали им, чтобы рассмотрели товар поближе. Миссис Мерривезер, высокая статная дама, была так туго утянута в корсет, что мощный бюст выступал вперед наподобие корабельного носа. Природный недостаток серо-стальных волос призвана была восполнить накладка из завитых каштановых локонов, надменно пренебрегавших необходимостью хоть как-то совмещаться с основным цветом. Пышущая румянцем, круглолицая дама сочетала в себе добродушную проницательность и привычку отдавать приказы. Миссис Элсинг была помоложе, тонкая и хрупкая, в прошлом красавица; теперь былая свежесть исчезла, остался элегантно-повелительный вид. Эти две дамы вкупе с третьей, миссис Уайтинг, являлись столпами общества в Атланте. Они держали в руках свои церковные приходы, вместе с клиром, хором и паствой. Они устраивали благотворительные базары и председательствовали в кружках шитья, без их бдительного ока не обходился ни один бал или пикник. Они знали, кто сделал хорошую партию, а кто нет, кто пьет втихомолку, кто ждет ребенка и когда. Они были авторитетами по части генеалогии и знали все о каждом, кто хоть что-нибудь собою представлял в Джорджии, Южной Каролине и Виргинии. Другими штатами они себя не утруждали, пребывая в уверенности, что ни один человек, что-то собой представляющий, не может быть выходцем из любого другого штата, кроме трех вышеназванных. Они знали, что прилично, а что нет, и не упускали случая донести до общественности свои суждения. Миссис Мерривезер делала свои заявления в полный голос, миссис Элсинг предпочитала элегантную томность с замирающими звуками, а миссис Уайтинг шептала с крайне расстроенным видом, подчеркивая тем самым, насколько ей противен предмет разговора. Между этими тремя дамами существовала страстная взаимная неприязнь и недоверие – как в первом Римском триумвирате. Впрочем, эти же чувства и составляли, вероятно, основу их альянса. – Я сказала Питти, что вам следует быть в моем госпитале, – объявила с улыбкой миссис Мерривезер. – Не смейте и думать раздавать обещания миссис Мид или миссис Уайтинг! – Хорошо! – откликнулась Скарлетт, не имевшая представления, о чем говорит ей миссис Мерривезер, но очень обрадованная тем фактом, что ее так приветливо встречают и ждут. – Надеюсь, мы увидимся скоро! Коляска двинулась дальше, приостановившись только, чтобы позволить двум дамам с корзинками бинтов в руках совершить рискованный переход по камушкам через затопленную грязью улицу. И в этот момент Скарлетт зацепилась взглядом за яркую – для улицы даже чересчур яркую одежду некой фигуры на тротуаре. Повернувшись в ту сторону, она увидела стройную красивую женщину в пестрой шали с бахромой до пят. Над дерзким лицом возвышалась масса морковно-красных волос, неправдоподобно красных. Скарлетт уставилась на нее как зачарованная: никогда в жизни она не встречала женщину, которая бы так определенно «что-то делала со своими волосами». – Дядя Питер, кто это? – прошептала Скарлетт. – Не могу знать. – Нет, знаешь! Вижу, что знаешь. Кто она? – Ее зовут Красотка Уотлинг, – выдавил Питер, и нижняя губа у него поехала вперед, выражая крайнее неодобрение. Скарлетт живо отметила, что он не сказал ни «мисс», ни «миссис». – И кто же она? Питер насупился и ошарашил лошадь, ни с того ни с сего стегнув ее кнутом. – Знаете что, мисс Скарлетт, – проговорил он угрюмо, – мисс Питти это не понравится. Вы только и спрашиваете о том, что вас никак не касается. А тут у нас развелось всякого сброда, о них и говорить-то не стоит. «Батюшки! – ахнула в душе Скарлетт. – Это, наверное, дурная женщина». И поскольку ни разу не видела дурных женщин, то чуть шею не вывернула, стараясь рассмотреть эту, в шали, пока ее не скрыла толпа. Магазины, лавки и военные учреждения теперь попадались все реже, их разделяли пустыри. Наконец деловой район остался позади, и показались жилые особняки. Скарлетт узнавала их, как прежних знакомцев. Это дом Лейдена, основательный и самоуверенный; а этот, с белыми столбиками и зелеными ставнями, – Боннелов; чопорный дом из красного кирпича как будто губы поджал, стоит молчаливый за низким штакетником – он принадлежит семье Маклюр. Коляска совсем замедлила ход, потому что с крылечек, из садов, с тротуаров Скарлетт окликали дамы. С некоторыми она была немного знакома, других вспоминала с трудом, но большинство не знала вовсе. Должно быть, Питтипэт широко оповестила общественность о ее прибытии. У каждого дома лежала колода, чтобы было куда наступать, выходя из экипажа; некоторые дамы отваживались перешагнуть через лужи и встать на колоду, желая непременно разглядеть младенца. Поэтому Уэйда приходилось то и дело поднимать повыше. Дамы громко восхищались ребенком и призывали ее вступить в их швейные и вязальные кружки, в их госпитальные комитеты – и ни в какие другие. И она беспечно сыпала обещаниями направо и налево. Когда они поравнялись с вольготно раскинувшимся зеленым деревянным домом, то маленькая черная девчушка, поставленная в дозор на переднем крыльце, громко закричала: – Ура! Она едет! И тотчас из дома появился доктор Мид, а с ним жена и тринадцатилетний сын Фил, и все семейство приветственно загомонило. Скарлетт припомнила, что и они тоже были у нее на свадьбе. Миссис Мид забралась на свою колоду, ну а доктор, презрев грязь, зашлепал к самой коляске. Он был высок и худощав, носил седоватую бородку клинышком, а одежда болталась на его тощей фигуре, как паруса после шквала. Вся Атланта видела в нем источник силы, оплот здоровья и кладезь премудрости; что ж удивительного, если он и сам впитал в себя часть их веры. Но привычка вещать тоном оракула и несколько помпезные манеры не мешали ему быть добрейшим человеком в городе. Пожав руку Скарлетт и одобрительно ткнув малыша пальцем в животик, доктор Мид объявил: – Тетушка Питти клятвенно заверяла, что вы поступите в госпитальный комитет к миссис Мид и будете скатывать бинты исключительно под ее руководством. – О боже, а я уже наобещала тысяче дам! – И миссис Мерривезер, конечно! – воскликнула, вмиг разъярившись, миссис Мид. – Что за женщина, а? Чтоб ей провалиться! Я уверена, она каждый поезд встречает! – Я обещала, потому что понятия не имела, о чем речь, – призналась Скарлетт. – Вот что это, например, такое – госпитальный комитет? И доктор, и жена его испытали легкий шок от невежества Скарлетт. – Ах, ну да, конечно, вы же похоронили себя в деревне, откуда вам знать, – подыскала ей оправдание миссис Мид. – У нас есть попечительские комитеты для разных больниц. Мы ухаживаем за пациентами, помогаем врачам, готовим перевязочный материал и одежду, а когда раненые поправляются настолько, что могут выйти из госпиталя, мы забираем их по домам, они у нас окончательно выздоравливают и набираются сил, чтобы вернуться в армию. Заботимся о женах, о семьях раненых: они ведь часто терпят нужду – хуже чем нужду. Доктор Мид заведует клиникой, где работает мой комитет, и вам всякий скажет, какой это чудесный врач, какой… – Ну, будет, будет, миссис Мид, – снисходительно остановил жену доктор. – Не за что нахваливать меня, да еще при людях. Это самое малое, что я могу сделать, раз уж вы не пустили меня в армию. – Я не пустила? – возмутилась миссис Мид. – Я?! Это город вас не отпустил, что вам прекрасно известно! Знаете, Скарлетт, когда люди услышали, что он собрался ехать в Виргинию военным хирургом, то дамы все как одна подписали петицию, умоляя его остаться здесь. И правильно: как бы город без вас обошелся!