– Ну, все, все, – сказал доктор, явно купаясь в похвалах. – Может, и правда хватит пока того, что у нас один сын на фронте. – А на будущий год и я пойду! – закричал маленький Фил, подпрыгивая от возбуждения. – Барабанщиком! Я уже учусь отбивать дробь! Хотите меня послушать? Сейчас сбегаю за барабаном! – Нет, не надо сейчас, – сказала миссис Мид и притянула его к себе поближе. На лицо ее внезапно легла тень. – И не на будущий год, родной. Может быть, еще через годик… – Тогда уж война кончится! – сердито крикнул сын и попытался от нее вырваться. – А вы обещали! Родители встретились глазами поверх его головы, и Скарлетт поняла этот взгляд. Дарси Мид уехал воевать в Виргинию, и они еще крепче стали держаться за мальчика, остававшегося пока дома. Дядя Питер прочистил глотку. – Мисс Питти была не в себе, когда я выехал, и, если мы скоро не приедем, с ней сделается удар. – До свиданья. Я загляну к вам сегодня, – откликнулась миссис Мид. – А вы передайте от меня Питти, что если вас не будет в моем комитете, то ее ждет удар и похуже. Коляска дернулась и заскользила дальше по мокрой колее, а Скарлетт откинулась на подушки и улыбнулась. У нее отлегло от сердца. Давно уже ей не было так хорошо. Атланта – торопливая, людная, возбужденная, суетная Атланта пришлась ей по душе. Здесь оказалось очень славно – разве сравнишь с глухой плантацией под Чарлстоном, где только и слышишь что рев аллигаторов по ночам. И гораздо лучше, чем в самом Чарлстоне, дремлющем в своих садах за высокими стенами; и лучше, чем в Саванне, с ее широкими пальмовыми аллеями и мутной рекой; и – пусть на какое-то время, но лучше даже, чем в «Таре», хотя «Тара» ей очень дорога. Этот город на красных холмах, весь в извилинах узких грязных улочек, чем-то будоражил и бодрил, здесь все было еще молодо-зелено, жизнь бурлила, юная, свежая и беспокойная, перекликаясь с ее собственной неуспокоенностью, таившейся подспудно внутри отлакированной оболочки, которую соорудили для нее соединенными усилиями Эллен и Мамми. И неожиданно Скарлетт ощутила свою принадлежность к этому месту – да, именно здесь она дома, в этой суете, возне и спешке, а не в тиши и определенности равнинных старых городов, лежащих на побережье у желтых вод. Дома отстояли все дальше друг от друга, и вот в самом конце Персиковой улицы показались красные кирпичные стены под шиферной крышей – там жила мисс Питтипэт. На северной окраине жилья больше не было, а улица сужалась, превращалась в тропу и вовсе пропадала из вида, петляя в густом лесу. Аккуратный заборчик был только что побелен, за ним виднелся садик, пестревший желтыми звездами последних жонкилей. На ступенях стояли две женщины в черном, а позади них возвышалась здоровенная мулатка – руки под фартуком и белозубая улыбка во все лицо. Пышечка мисс Питтипэт пребывала в крайнем волнении – она прижимала ручку к богатому своему бюсту, стараясь утихомирить трепет в груди, и переступала на месте малюсенькими ножками. Скарлетт взглянула на Мелани и с внезапным приливом отвращения подумала: вот она, муха в варенье, ложка дегтя в бочке меда Атланты, стоит такая кроха неприметная в траурном одеянии, непокорные кудри зачесала гладенько, как положено матроне, личико сердечком, и прямо так и сияет от счастья и доброжелательности. Когда южанин паковал сундук и отправлялся в путешествие за двадцать миль с визитом, то визит редко укладывался в один месяц, обычно же гостевание продолжалось много дольше. Южане очень любили ездить по гостям – равно как и принимать гостей, и ничего особенного не было в том, что родственники, явившись на рождественские праздники, оставались до июля. Случалось, что новобрачные, совершая традиционный для медового месяца объезд родных и друзей, задерживались в каком-нибудь приятном доме вплоть до рождения второго ребенка. А не то приедет к воскресному обеду престарелая тетушка, да так и приживется на годы, пока не придет ей час лечь в сырую землю. Никаких неудобств гости не представляли, потому что дома были просторны и поместительны, слуг – не счесть, а прокормить несколько лишних ртов в этом краю изобилия – вообще пара пустяков. Народ наезжал самый разный: новобрачные – на медовый месяц, молодые мамаши – показать младенца; кто-то восстанавливал силы после болезни, другому нужно было прийти в себя от понесенной утраты; путешествовали девицы, чьи родители хотели отослать их подальше от опасности преждевременного и неразумного брака, а также девицы в опасном возрасте и вообще без видов на брак – но в надежде в другом месте и под мудрым руководством родственников найти все-таки приличную партию. Гости вносили оживление и разнообразие в медлительный ход жизни Юга, им всегда и везде были рады. Вот и Скарлетт приехала в Атланту, не имея представления, надолго ли. Если ее ждет такая же тупая скука, как в Чарлстоне или Саванне, она уедет в первый же месяц. А если пребывание здесь окажется приятным, то поживет еще, а там видно будет. Однако тетя Питти и Мелани прямо с порога начали кампанию, имея целью склонить ее к тому, чтобы обосноваться у них насовсем. В ход были пущены все мыслимые аргументы. Они этого хотят из-за нее самой – потому что любят ее. Она им нужна, потому что они часто пугаются по ночам – одни ведь в большом доме, а Скарлетт такая отважная, от нее и им перепадет храбрости. Она такая милая, такая очаровательная – она утолит их печали. Теперь, когда Чарлза не стало, место Скарлетт и ее сына – рядом с его близкими. Кроме того, согласно завещанию Чарлза, половина этого дома принадлежит ей. Да и Конфедерация нуждается в каждой паре рук – шить, вязать, скатывать бинты, выхаживать раненых. На этот предмет говорил с ней, причем весьма серьезно, и дядя Чарлза, Генри Гамильтон, живущий холостяком в отеле «Атланта» у вокзала. Сей старый джентльмен был мал ростом, румян лицом, пузат и вспыльчив. Еще его отличала густая копна длинных серебряных волос и полное отсутствие терпения в отношении женских слабостей и прочей «бабьей дури». Кстати, это последнее свойство было основной причиной, почему он почти не разговаривал со своей сестрой, мисс Питтипэт. С самого детства они были совершенно разными по темпераменту, но настоящее отчуждение возникло из-за его протестов по поводу ее методов воспитания маленького Чарлза: «Он сын солдата, а ты что творишь? Лепишь из него неженку и слюнтяя!» А несколько лет назад он тяжко оскорбил ее, и теперь мисс Питтипэт говорила о нем не иначе как страшным шепотом и с многозначительными умолчаниями, так что человеку со стороны могло прийти в голову, что Генри Гамильтон вовсе не почтенный старый законник, а форменный душегуб. Оскорбление было нанесено в тот день, когда Питти пожелала забрать пятьсот долларов из своего состояния, находившегося в доверительном управлении у брата, и вложить их в какой-то несуществующий золотой прииск. Генри решительно отказался выдать ей деньги и заявил вгорячах, что у нее соображения – как вон у того майского жука и что больше пяти минут в ее обществе он выдержать не в силах: у него начинается нервный тик. С того дня они виделись только в официальной обстановке, раз в месяц, когда дядя Питер возил ее к нему в контору за деньгами на хозяйство. После этих коротких визитов Питти обычно ложилась в постель и остаток дня проводила в слезах и с флаконом нюхательной соли. Чарли и Мелани, бывшие в превосходных отношениях с дядей Генри, часто предлагали избавить ее от этого тяжкого испытания, но Питти упрямо поджимала свой детский ротик и отказывалась. Генри – это ее крест, и она должна его нести. Из чего Чарлз и Мелани сделали единственно возможный вывод: тетя получает глубочайшее удовлетворение от этих случайных переживаний – собственно говоря, других-то и нет в ее уютной жизни. Дяде Генри Скарлетт понравилась сразу, потому что, как он выразился, при всей ее дурацкой манерности у нее имеются и кое-какие зерна здравого смысла. Он управлял всей собственностью Гамильтонов – не только имуществом Питти и Мелани, но тем, что Чарлз оставил Скарлетт. И для нее явилось приятным сюрпризом, что она теперь, оказывается, состоятельная молодая женщина: Чарлз оставил ей и половину дома тети Питти, и сельские угодья, и недвижимость в городе. А магазины и товарные склады, расположенные вдоль железнодорожных путей недалеко от вокзала, с начала войны выросли в цене втрое. Дядя Генри отчитался перед Скарлетт о положении ее имущественных дел и очень кстати завел этот разговор насчет ее окончательного переселения в Атланту: – Уэйд Хэмптон к своему совершеннолетию подойдет богатым человеком. Атланта развивается, его собственность через двадцать лет будет стоить в десять раз больше, и было бы хорошо и правильно, чтобы мальчик воспитывался там, где находится его собственность, и учился заботиться о ней. И об имуществе Питти и Мелани, разумеется, тоже, ведь он останется на долгое время единственным мужчиной в роду Гамильтонов, я-то не вечен. Что же до дяди Питера, то он вообще понял так, что Скарлетт, ясное дело, приехала сюда жить. Да и как это можно – чтобы единственный сын Чарлза рос где-то вдали, а он, Питер, не имел возможности проследить за его взрослением и воспитанием. В ответ на все эти аргументы Скарлетт только улыбалась и помалкивала, не желая ничем себя связывать, пока не поймет, как ей понравится Атланта и совместное существование с мужниной родней. И Джералда с Эллен пришлось бы долго уговаривать… Да что там родители – она сама-то, очутившись вдали от «Тары», начала по ней ужасно скучать. Она скучала и по красным полям, и по зеленым молодым побегам хлопчатника, и по сладкой тишине сумерек… Впервые до нее дошло, хоть и смутно, что же все-таки имел в виду Джералд, говоря, что любовь к земле заложена в ней от природы. Словом, пока что она ловко и красиво уклонялась от прямого ответа на вопрос о продолжительности своего визита и потихоньку втягивалась в быт красного кирпичного дома в конце Персиковой улицы. Наблюдая жизнь родных Чарлза в его доме, Скарлетт теперь немного лучше стала понимать этого мальчика, который сделал ее женой, вдовой и матерью в столь стремительной последовательности. Нетрудно догадаться, отчего он был так робок, неопытен, идеалистичен. Если он и унаследовал от отца хоть что-то из качеств, присущих солдату, – мужественность, например, или жесткость, бесстрашие, то все это сгладила еще в детстве атмосфера женственности, в которой его растили. Он был очень предан своей инфантильной тетке Питти и к Мелани был ближе, чем обычно бывает у братьев и сестер, а ведь эти две женщины, наверное, самые пресные и неискушенные существа на свете, вот уж точно – не от мира сего. Шестьдесят лет назад, когда Питтипэт крестили, ее нарекли Сарой Джейн Гамильтон. Однако с незапамятных времен никто не называл ее иначе как смешным детским словечком, которое сорвалось с языка у ее папаши. Он души в ней не чаял и однажды, заслышав быстрый топоток ее неугомонных маленьких ножонок, повторил в такт: «Пит-ти-пэт, пит-ти-пэт!» После второго крещения в ней произошло много перемен, и ласковое имечко стало звучать как-то неуместно. От девчушки-вертушки только и осталось что крохотные ножки, неадекватные весу, да наклонность к детскому лепету, счастливому и бесцельному. Теперь это была пышная краснощекая толстуха с серебром в волосах, вечно задыхающаяся от чересчур тугой шнуровки и неспособная пройти более квартала, из-за того что маленькие свои ступни она еще запихивала в тесные, не по размеру, туфли. Сердце у нее начинало трепыхаться и выскакивать из груди от любого волнения, и она носилась с этими сердцебиениями, не ведая стыда, и при каждой возможности падала без чувств. Все знали, что ее обмороки по большей части просто женское притворство, но ее любили и потому никогда ничего подобного не говорили вслух. Ее действительно все любили и баловали, как ребенка, к которому нельзя относиться серьезно. Все – за исключением ее брата Генри. Больше всего на свете она любила сплетни – даже больше, чем хороший стол, и могла часами лепетать о чужих делах, ничего в них не смысля, безобидно и доброжелательно. Совершенно не имея памяти на имена, даты и места, она частенько переставляла действующих лиц из одной драмы городского масштаба в другую. Но никто от этого не страдал, потому что не было такого глупца, чтобы принимать всерьез ее речи. Да и ей не рассказывали никогда ничего по-настоящему шокирующего или скандального: статус незамужней девицы требовал бережного отношения, пусть даже и в шестьдесят лет, а ее друзья решили щадить ее неискушенный ум, чтобы она так и оставалась домашним, обласканным старым ребенком. Мелани во многом была похожа на Питтипэт. Такая же нерешительная, скромная, легко краснеющая, она, однако же, в отличие от тетки, обладала здравым смыслом. «Ну, хорошо, признаю, что-то в этом роде в ней есть», – неприязненно подумала Скарлетт. Как и Питти, Мелани выглядела ухоженным ребенком, для которого все в мире просто и без обмана, он знает лишь любовь и доброту, никогда не видел зла, а если б и увидел, то не понял бы, что это такое. Она была счастлива и потому хотела, чтобы все вокруг тоже были счастливы или по крайней мере довольны собой. Стремясь к этой цели, она искала и находила в каждом лучшие черты и отзывалась о людях только в доброжелательном тоне. В самом тупом из слуг она отыскивала штрихи верности и великодушия, искупающие глупость; покажите ей самую безобразную и неприятную девицу – Мелани обнаружит в ней изящество и благородство характера; на самого никчемного нытика она посмотрит в свете его возможностей, а не того, что он являет всем с очевидностью. Это свойство, проистекавшее из чистого сердца, притягивало к Мелани людей: действительно, кто же станет противиться обаянию личности, открывающей в других замечательные качества, какие им самим и не снились? Подруг Мелани имела больше всех в городе, друзей – тоже, а вот кавалеров – очень мало: ей чужда была эгоистическая жадность и неинтересна охота за мужскими сердцами. Поведение Мелани ничем особенным не отличалось – она поступала так, как были обучены все девушки-южанки: постарайся, чтобы окружающие чувствовали себя рядом с тобой легко и приятно и были в себе уверены. Именно это прекрасное женское соглашение придавало такую прелесть обществу южан. Женщины понимали, что в стране, где мужчины ходят довольные, не встречая противодействия и прекословия, и знают, что им не грозят удары по самолюбию, – вот в такой стране должно быть очень хорошо жить женщинам. И потому с колыбели до могилы наперебой старались, чтобы их мужчины были собой довольны. А удовлетворенные мужчины с лихвой отплачивали им галантностью и обожанием. По сути, мужчины не отказывали своим женам ни в чем – кроме веры в их умственные способности. Скарлетт пользовалась теми же приемами, что и Мелани, но с отточенным артистизмом и непревзойденной ловкостью. Разница заключалась в том, что Мелани говорила добрые и успокоительные слова из желания сделать человека счастливым, пусть хоть на какой-то момент, а Скарлетт исходила исключительно из собственных целей. Два самых дорогих для Чарлза существа не могли придать ему твердости или открыть ему глаза на грубость и жестокость реального мира. Дом, где он вырос, был похож на птичье гнездышко, уютное и теплое в любую непогоду. Тихое, благополучное, старомодное жилище – никакого сравнения с «Тарой»! На взгляд Скарлетт, дом просто криком кричал, требуя мужских запахов – бренди, табака, мужских хриплых голосов, а то и крепкого словца; ему нужны дробовики, седла, уздечки и чтобы собаки юлили под ногами. Она заскучала по перебранкам, которые то и дело вспыхивали в «Таре», стоило Эллен отвернуться: Мамми сцеплялась с Порком, Роза пререкалась с Тиной, Джералд громогласно грозил всем подряд, а они с сестричкой Сьюлен вечно норовили уязвить друг друга. Немудрено, что Чарлз стал мямлей, в таком-то доме. Здесь не было места волнениям, здесь каждый считался с мнением остальных, а в результате всем заправлял черный седой самодержец на кухне. Ускользнув из-под надзора Мамми, Скарлетт понадеялась было вздохнуть свободнее, ан нет: тут же и выяснилось, на ее беду, что дядя Питер имеет свои стандарты поведения, приличествующего леди – в особенности вдове мистера Чарлза, и стандарты эти куда строже, чем даже у Мамми. И все-таки именно в этом доме Скарлетт наконец пришла в себя. Настроение быстро улучшилось: ей всего только семнадцать лет, у нее отменное здоровье, энергии – через край, а близкие Чарлза из кожи вон лезут, чтобы она была счастлива. И если в чем-то они недотягивали, то это не их вина: никто не в силах избавить ее сердце от боли, начинавшей пульсировать всякий раз при одном лишь упоминании об Эшли. А Мелани упоминала о нем так часто! Но они очень старались, просто не знали устали, изобретая способы развеять печаль, которая, как они думали, ее гнетет. Даже спрятали подальше свое собственное горе, лишь бы отвлечь Скарлетт от мрачных мыслей. Они поднимали страшную суету вокруг ее питания, послеобеденного сна, прогулок в коляске. Они восторгались ею без меры – ее выдержкой и отвагой, ее фигурой, крохотными ручками и ножками, белейшей кожей; они говорили об этом постоянно, да еще и целовали, обнимали, ласкали и тискали ее, дабы придать больше выразительности своим речам. Все эти нежности совершенно не трогали Скарлетт, но в комплиментах она просто купалась. В «Таре» такого не было никогда – чтобы кто-то наговорил о ней столько приятных вещей. Наоборот, Мамми даже тратила массу времени, чтобы она поменьше о себе воображала. Малыш Уэйд больше не раздражал ее, потому что домашние – и белые и черные, а также соседи – все дружно принялись делать из него божка, и между ними разгорелось соперничество за право подержать его на коленях. Особенно Мелани тряслась над ним. Она восхищалась им, даже когда он заходился криком, и все приговаривала: – Ах, драгоценный ты мой, родной мой малыш! Как бы я хотела, чтобы ты был мой! Порой Скарлетт становилось очень трудно лицемерить – ведь она по-прежнему считала тетю Питти глупейшей старухой, а неистребимая любовь тетки к пустопорожней болтовне и привычка взбивать пену по пустякам раздражали ее до безумия. Скарлетт невзлюбила Мелани, и ревнивая неприязнь росла с течением времени. Иногда она резко вставала и выходила из комнаты – когда Мелани, сияя любовью и гордостью, распространялась об Эшли или читала вслух его письма. Однако, при всем при том, жизнь продолжалась, и довольно неплохо, насколько это вообще было возможно в данных обстоятельствах. Атланта оказалась интересней, чем Чарлстон, Саванна или «Тара», здесь было множество странных занятий, типичных для военного времени, и предаваться раздумьям или хандрить было некогда. Но случалось все-таки, что, задув свечу и зарывшись головой в подушку, Скарлетт вздыхала: «Ах, если бы Эшли не был женат! Если бы только мне нужно было нянчиться с этим госпиталем – провалиться ему! Ну почему мне нельзя иметь кавалеров?!» Быть нянькой в госпитале ей сразу же опротивело, но увильнуть она никак не могла, поскольку числилась в двух комитетах – у миссис Мид и миссис Мерривезер. А это означало четыре раза в неделю проводить утро в духоте и смраде госпиталя, заматывать волосы полотенцем и париться под закрытым фартуком – от шеи до самого подола. В Атланте все матери семейств, и старые и молодые, работали нянечками в госпиталях, причем с таким энтузиазмом, от которого, на взгляд Скарлетт, совсем недалеко до фанатизма. Они считали само собой разумеющимся, что и она исполнена того же патриотического рвения, и были бы потрясены, узнай они, как ничтожен ее интерес к военным делам. По правде говоря, война не интересовала бы ее вовсе, если бы не постоянный мучительный страх за Эшли. И в госпитале она работала только потому, что не знала, как от этого избавиться. Выхаживать раненых! Никакой романтики. Сплошные стоны, бред, вонь и смерть. Госпитали были забиты грязными, обросшими людьми, вши ели их поедом, гниющая плоть издавала мерзкий запах, а раны такие жуткие, что не выдерживал даже стоический христианский желудок. Все пропахло гангреной, запах лез в ноздри задолго до того, как она подходила к дверям, тошнотворно-сладкая вонь липла к рукам, забиралась в волосы и преследовала ее даже в снах. Мухи, комары и москиты вились роями в палатах, жужжали и пели, доводя раненых до исступления – кто мог, ругался, другие лишь слабо всхлипывали. Расчесывая в кровь москитные укусы у себя на руках, Скарлетт хваталась за веера из пальметто и махала, махала – до боли в плечах. Пусть бы уж они все поумирали, что ли, эти несчастные! А вот Мелани вроде и не замечала ни запахов, ни ран, ни наготы – что Скарлетт казалось странным в этакой застенчивой скромнице. Иногда Мелани бывала очень бледной – когда держала таз или инструменты, пока доктор Мид отрезал гангренозную плоть. А однажды после такой операции Скарлетт обнаружила ее в бельевой: Мелани уткнулась в полотенце, ее рвало. Однако, находясь там, где раненые могли ее видеть, Мелани всегда держалась спокойно, приветливо и сочувственно, и мужчины в госпитале называли ее ангелом милосердия. Скарлетт тоже была бы не против такого титула, но ведь тогда пришлось бы касаться этих тел, по которым ползают вши, запускать пальцы в глотку к потерявшему сознание – не задохнулся ли он от жевательного табака, бинтовать культи и вынимать личинок из гноящейся плоти. Нет, не годится она в няньки! Может быть, это было бы хоть терпимо, если бы ей дозволялось пускать в ход свои чары, ухаживая за теми, кто шел на поправку. Все-таки многие из них были привлекательны и благородного происхождения. Но нет же! Нельзя, раз она вдова. Юные леди, которым не было доступа в палаты, чтобы они, не дай бог, не увидели чего-нибудь, что не пристало видеть их девственным очам, вот им – пожалуйста! Они имеют на своем попечении целые толпы выздоравливающих. Их не стесняют ни брак, ни вдовство, они ведут себя как форменные захватчицы, и даже девчонкам на вид так себе – ядовито отметила Скарлетт – не составляет труда получить предложение. Если не брать в расчет безнадежно больных и тяжело раненных, то Скарлетт оказалась в мире целиком феминизированном. Она злилась и досадовала, потому что женщин не любила, не доверяла им, а что хуже всего – смертельно скучала в их обществе. Но ничего не поделаешь – три раза в неделю она обязана была ходить в кружки к подругам Мелани и заниматься шитьем и скатыванием бинтов. Все девушки знали Чарлза и были к ней внимательны и любезны, особенно Фанни Элсинг и Мейбл Мерривезер, дочери городских дам-патронесс. Но держались они с ней совсем иначе, чем друг с дружкой, – как со старухой, у которой все в прошлом. От непрестанной болтовни о танцах и кавалерах ее грызла ревность и обида, что вдовство запрещает ей такие развлечения. Ну почему?! Да она в три раза привлекательней, чем эта Мейбл вместе с Фанни! О, как несправедлива жизнь! Как несправедливо, что она должна вести себя так, будто ее сердце в могиле, когда на самом деле ничего подобного. Сердце ее в Виргинии, с Эшли. Но, несмотря на все эти неудобства, Атланта ей нравилась, и даже очень. Недели текли меж пальцев, а Скарлетт все медлила, все тянула с отъездом. Глава 9 Однажды утром – это было уже в середине лета – Скарлетт сидела надутая у окна своей спальни и обиженно наблюдала, как весело катит в лес вереница армейских повозок и городских экипажей. В колясках сидели девушки с сопровождающими их матронами. Процессия двигалась по Персиковой дороге в лес за зеленью для украшения благотворительного базара, который должен был состояться тем же вечером. Красная дорога уходила под тенистый свод ветвей, из-под копыт взлетали облачка пыли и плясали в луче солнца. В головной повозке сидели четыре толстых негра с топориками – нарубить веток и лиан, а задок телеги был уставлен корзинами со снедью, и там же лежала дюжина арбузов. Экипированные губной гармошкой и банджо черные молодцы оглашали окрестности вариацией на темы популярной песенки «Если ты веселый парень, в кавалерию давай!». А дальше струился пестрый поток: нахальные девицы в легких платьях, в платочках, перчатках и шляпках от солнца, да еще и при зонтиках; почтенные дамы, снисходительно улыбающиеся посреди обмена шутками и смеха, перелетающего от коляски к коляске; выписанные из госпиталей раненые тоже были втиснуты в экипажи, и девицы все извертелись в шумных проявлениях заботы о них; конные офицеры придерживали своих лошадей вровень с экипажами… Скрип колес, позвякивание шпор, золотой блеск галунов, мельтешение зонтиков и вееров, негритянская песня… Вся Атланта уезжала по Персиковой дороге. Они будут собирать цветы и зеленые ветки, они устроят пикник и разрежут арбузы. «Они все там будут – все, кроме меня», – растравляла себе душу Скарлетт. Ее окликали, махали руками, и она улыбалась, здоровалась, махала в ответ, силясь попасть в тон. Но колючий комок, возникший в груди, медленно поднимался все выше, подкатил уже к горлу и вот-вот грозил пролиться слезами. Все едут на пикник, все, кроме нее. И все, кроме нее, поедут вечером на этот базар с танцами. То есть, конечно, все, кроме них с Питтипэт и Мелли и других невезучих, кто в трауре. Но Питтипэт и Мелани это не печалит. Им и в голову не придет туда рваться. Им даже и не хочется. Зато Скарлетт хочется. Просто ужасно! Самая настоящая несправедливость. Она же работала спины не разгибая, наготовила всяких вещей для этого базара вдвое против любой другой девушки! Она вязала носки и детские чепчики, плела кружева ярдами, расписывала никчемные фарфоровые пустяки – вроде чашки для омовения усов! И вышивала флаг Конфедерации на диванных подушках – с полдюжины подушек! (Правда, звезды получились немного кособокие, некоторые почти круглые, зато у других по шесть, а то и по семь лучей. В общем, очень эффектно.) А вчера она совершенно вымоталась, украшая этот бывший манеж – да просто старый пыльный сарай! Там вдоль стен расставили киоски, и она развешивала желтые, зеленые, розовые занавески. Адова работа и никакой радости. И вообще: что за радость быть под надзором у Дамского госпитального комитета в лице миссис Мерривезер, миссис Элсинг и миссис Уайтинг?! Обращаются с тобой как с черной, можно подумать, что ты у них в рабстве. Да еще слушай вечное хвастовство: ах, каким успехом пользуются их дочки! И в довершение всех бед два волдыря на пальцах: обожглась, когда помогала Питти и кухарке печь пироги для лотереи. И нате вам! Наработавшись, как распоследний негр в поле, она теперь должна из приличия отойти в тень, теперь, когда веселье только начинается! О нет, это несправедливо: покойный муж, орущий младенец, и она в стороне ото всех радостей жизни! Какой-то год назад, ну немного больше, она танцевала, носила светлые платья, не то что этот унылый траур, и была чуть ли не помолвлена с тремя мальчиками. Ведь ей всего семнадцать лет, и ноги сами просятся танцевать. Нет справедливости на свете! Вот она жизнь, течет мимо по жаркой летней дороге и уходит в прохладную лесную тень вместе со светлыми мундирами, пышными девичьими юбками, звоном шпор и бренчанием банджо. А она многих мужчин отлично знает – она выхаживала их в госпитале, и ей ужасно трудно сдерживать улыбку и помахивать эдак тихонечко, чтобы не получилось слишком приветливо. Но спрятать ямочки на щеках – это уж выше ее сил, и не может она сделать вид, что сердце ее в могиле, когда все совсем, совсем не так. Кивки и помахивания оборвались внезапно и резко: в комнату вошла Питтипэт, как всегда задыхаясь после подъема по лестнице, и бесцеремонно отдернула ее от окна. – Ты совсем забылась, милочка, как можно махать мужчинам из окна своей спальни! Прямо тебе говорю, Скарлетт, я потрясена. И что скажет твоя матушка? – Да ведь никто не знает, что это моя спальня. – Можно предположить, а это столь же дурно. Милочка моя, нельзя делать таких вещей. Люди станут говорить, что ты вертихвостка. К тому же миссис Мерривезер знает, что это твоя спальня. – И она, конечно, всем разболтает, старая кошка! – Ш-ш-ш, Скарлетт! Долли Мерривезер – моя лучшая подруга. – Ну и что, все равно она старая, мерзкая… ох, простите меня, тетечка, не плачьте! Я забыла, что это окно моей спальни. Я больше не буду. Я просто хотела посмотреть, как они едут. Мне тоже хочется поехать. – Душа моя! – Да, мне хочется! Я устала сидеть взаперти! – Скарлетт! Пообещай мне, что никогда больше не станешь говорить подобных вещей. Люди тебя осудят. Подумают, что у тебя нет должного уважения к памяти бедного Чарли… – Ах, тетя, перестаньте же плакать! – Ну вот, теперь я и тебя заставила прослезиться, – хнычущим голосом, хотя и не без удовлетворения, заметила Питти, роясь по карманам юбки в поисках носового платка. Колючий комок, застрявший в горле у Скарлетт, все-таки пролился слезами, и она заплакала навзрыд, но не по бедному Чарли, как полагала тетя, а из-за того, что последние отголоски веселья замирали вдали. В комнату влетела Мелани – бровки домиком, в руке расческа, а роскошные волосы, обычно упрятанные безжалостно под сетку, распушились вокруг лица мелкими завитками и волной упали на плечи. – Что случилось, родные мои? – Чарли! – всхлипнула Питтипэт, уткнувшись носом в плечо Мелани и вдохновенно отдаваясь горю. – Ох, – вздохнула Мелани, и губы у нее задрожали. Так всегда бывало при воспоминании о брате. – Мужайтесь, милые мои. Не надо плакать. О, Скарлетт!.. Скарлетт бросилась на кровать и рыдала теперь во весь голос, рыдала по своей утраченной юности и по всем радостям юности, в коих ей было отказано; рыдала с обидой и негодованием ребенка, который когда-то громким ревом мог добиться чего угодно, а сейчас понимает, что никакими слезами делу не поможешь. Она зарылась лицом в подушку и все плакала и колотила ногами по одеялу. – Я все равно что умерла! – крикнула она с отчаянием. Перед таким проявлением горя легкие слезы Питтипэт мгновенно высохли, а Мелани порхнула к постели – утешать Скарлетт. – Ну, не плачь, родная! Старайся думать о том, как сильно любил тебя Чарли, и пусть хоть это тебя утешит. Старайся думать о милом своем малыше… Оттого, что ее никто не понимает, Скарлетт разозлилась еще больше, ярость смешалась в ней с ощущением своей заброшенности, отстраненности от жизни и начисто лишила дара речи. Она чуть не задохнулась – к счастью, потому что если б она могла говорить, то выложила бы всю правду, причем в прямолинейной манере Джералда и в его же крепких выражениях. Мелани поглаживала ее по плечу, а Питтипэт принялась топтаться по комнате, опуская жалюзи. – Не смейте этого делать! – Скарлетт подняла от подушки красное опухшее лицо. – Я еще не совсем умерла, чтобы опускать жалюзи. Хотя с таким же успехом могла бы и умереть! О-о, уйдите же, уйдите, оставьте меня одну! Она опять бросилась лицом в подушки, а две дамы, стоявшие в растерянности над нею, посовещались шепотом и на цыпочках удалились. Скарлетт услышала, как они спускаются по ступеням и Мелани, понизив голос, увещевает тетку: