– Тетя Питти, я бы хотела, чтобы вы не говорили с ней о Чарлзе. Вы же видите, как это ее трогает. Бедняжка, она так странно смотрит в таких случаях, я чувствую, что она старается удержаться от слез. Ей и без того тяжело, нельзя нам добавлять ей горя. В бессильной ярости Скарлетт пнула одеяло, пытаясь придумать, что бы такое сказать покрепче. – Божьи подштанники! – выкрикнула она в конце концов и почувствовала некоторое облегчение. Как она может, эта Мелани, быть вполне довольной, сидя дома и не зная никаких развлечений? Целый год носит траур по брату, а ведь ей всего восемнадцать лет! Мелани вроде бы не понимает или ей безразлично, что жизнь скачет мимо, как конь пришпоренный. «Ну, вообще-то она такая зануда, – думала Скарлетт, молотя кулачком подушку. – Она никогда не имела успеха, не то что я, она ведь ничего не потеряла, в отличие от меня, так о чем ей скучать? И… и, кроме того, у нее есть Эшли, а у меня… у меня нет никого!» И в новом приступе горя она опять залилась слезами. Она так и просидела у себя весь день в угрюмой тоске, и вид потянувшихся из леса фургонов с ворохами сосновых лап, лиан и папоротника настроения не улучшил. Ей опять махали, счастливые, усталые, разомлевшие после пикника, она печально поднимала руку в ответ. Жизнь казалась безнадежной затеей и, уж конечно, не стоила того, чтобы жить. Освобождение пришло в наименее ожидаемом облике: когда настал час послеобеденной дремоты, к дому подъехали миссис Мерривезер и миссис Элсинг. Пораженные неурочным визитом, Скарлетт, Мелани и Питтипэт быстренько приладили корсажи, затянули шнуровку, привели в порядок волосы и спустились в гостиную. – У миссис Боннел дети подхватили корь, – отрывисто сообщила миссис Мерривезер, ясно показывая, что всю ответственность за подобное упущение она возлагает на миссис Боннел персонально. – А девочек Маклюр вызвали в Виргинию, – проговорила умирающим голосом миссис Элсинг, томно обмахиваясь веером, словно ни это и ни что другое не имеет для нее особого значения. – Даллас Маклюр ранен. – Какой ужас! – хором откликнулись дамы Гамильтон. – И что же бедный Даллас, он… – Нет. Только в плечо, – быстро ответила миссис Мерривезер. – Но худшего времени для этого не подобрать. Девочкам придется ехать за ним. Господи боже, некогда нам тут рассиживаться, надо срочно в манеж, заканчивать с украшением. Питти, вы с Мелли понадобитесь нам сегодня вечером вместо миссис Боннел и девочек Маклюр. – Долли, как же это, мы ведь не можем… – Вот только никогда не говори мне «не можем», Питтипэт Гамильтон! – энергично потребовала миссис Мерривезер. – Ты нам нужна присмотреть за неграми с закусками. Это как раз то, что должна была делать миссис Боннел. А ты, Мелли, сядешь в киоск барышень Маклюр. – Ох, но мы правда не можем. Бедный Чарли умер всего-то… – Мне понятны ваши чувства, но нет такой жертвы, которая была бы чрезмерна ради нашего Дела, – мягко вмешалась миссис Элсинг, расставляя все по своим местам. – Мы бы рады помочь, но разве у вас нет милых, хорошеньких девушек для киосков? Миссис Мерривезер фыркнула с трубным звуком: – Не понимаю, что творится с молодежью в наши дни! Никакого чувства долга. Эти девицы, которые еще без киосков, найдут кучу оправданий – больше, чем у вас наличности в кошельке! Но меня не одурачишь! Они просто хотят беспрепятственно крутиться с офицерами, вот и все! И боятся, что их новые платья никто не увидит из-за прилавка. Хотела бы я, чтобы этот контрабандист блокадный, как его там?.. – Капитан Батлер, – подсказала миссис Элсинг. – Да, так пусть бы он привозил побольше снабжения для госпиталей и поменьше этих юбок торчащих да кружавчиков. Стоит мне сегодня вечером увидеть одно новое платье, и я пойму, что он приволок целых двадцать. Капитан Батлер! Хрм! Меня тошнит от его имени. Ну, все, Питти, у меня нет времени спорить. Ты должна там быть. Всякий поймет. Да никто тебя и не увидит, в задней-то комнате. И Мелли тоже не будет бросаться в глаза. Этим бедняжкам Маклюр киоск достался в самом конце и не самый лучший, так что тебя и не заметят. – Я думаю, нам надо пойти, – сказала Скарлетт, все силы положив на то, чтобы скрыть свое нетерпеливое желание и удержать на лице простодушную серьезность. – Это самое меньшее, что мы можем сделать для госпиталя. Дамы-патронессы даже не упоминали ее имени, и теперь они разом повернулись и устремили на нее пронзительный взор. Пусть и в крайней нужде, но они бы ни за что не попросили вдову, едва год как в трауре, появиться на людях в какой-либо общественной роли. Скарлетт выдержала взгляд. Они видели только широко открытые, ясные глаза на детской, наивной мордашке. – Думаю, нам следует пойти, всем нам, и поспособствовать успеху. А мне, наверное, нужно побыть рядом с Мелли, в киоске, потому что… ну, потому что, мне кажется, так лучше для нас обеих, если мы будем там вдвоем. Ты так не считаешь, Мелли? – Н-ну… – начала беспомощно Мелани. Неслыханное дело – будучи в трауре, показаться на публике, в большом обществе. Конечно, она растерялась. – Скарлетт права, – объявила миссис Мерривезер. Заметив признаки колебания, она поднялась и одернула свои пышные юбки на обручах. – Вы обе должны там быть. То есть вы все. И не принимайся снова за отговорки, Питти. Подумай, как нуждаются госпитали в деньгах на новые койки и лекарства. И я знаю, Чарли понравилось бы, что вы помогаете Делу, за которое он отдал жизнь. – Ну что ж, – безвольно согласилась Питтипэт, как всегда подчиняясь более сильной личности. – Если ты полагаешь, что люди поймут правильно… «Это слишком хорошо, просто чересчур, так здорово, а вдруг это все неправда?» – запело на все лады звенящее сердце Скарлетт, когда она поднырнула тихонько под разноцветную марлю киоска, предназначавшегося девочкам Маклюр. Она действительно оказалась на вечере! После года затворничества, после целого года траурного крепа, приглушенных голосов и дикой скуки – с ума сойти! – она на вечере, на самом настоящем вечере, на самом грандиозном приеме Атланты! Столько света, и будет музыка, и она насмотрится на чудесные наряды, в кружевах и оборочках, с которыми прорвался сквозь блокаду знаменитый капитан Батлер! Скарлетт опустилась на низенький табурет за прилавком и окинула взглядом из конца в конец длинный зал, вплоть до сегодняшнего вечера бывший голым безобразным помещением для армейских учений. Как же должны были расстараться дамы, чтобы довести его до такой немыслимой красы! Наверное, во всей Атланте не осталось ни одного подсвечника и канделябра – все тут! И серебряные, разлапистые, чуть не с дюжиной рожков, и фарфоровые, с прелестными статуэтками, прилепившимися к основанию, и старинные медные поставцы, прямые и величавые – и все утыканы свечами каких угодно цветов и размеров. Оплывающие свечи издавали слабый аромат лавровишни, огни горели на ружейных полках вдоль всего зала, на длинных, разубранных цветами столах и даже на подоконниках, у раскрытых окон, и язычки пламени мерцали от легчайшего дуновения теплого летнего ветерка. В середине манежа свисала с потолочных балок на ржавых цепях громадная, жуткого вида люстра – сейчас она полностью преобразилась, задрапированная плющом и диким виноградом, начавшим, правда, немного скукоживаться от жары. Голые стены укрылись за плетнем из соснового лапника, там и сям из больших, смолистых, терпко пахнущих веток устроены были укромные уголки для почтенных матрон. Лианы цеплялись за окна, завивались фестонами по стенам, наползали узорчатыми листьями на раскрашенную марлю киосков. И всюду среди зелени – флаги, флажки, вымпелы и полотнища: сверкающая звезда на красно-синем фоне. Оформление площадки для музыкантов отличалось особым артистизмом. Она вообще была скрыта от глаз живой изгородью из зелени и собранных в грозди флажков. Надо полагать, все, что произрастало в горшках и кадках по домам целого города, – олеандр и гортензия, герань и слоновье ухо, – все, все перекочевало сюда на этот вечер, и даже четыре сокровища миссис Элсинг тоже были здесь – драгоценные ее фикусы каучуконосные встали почетным караулом по углам площадки. Но все это было ничто в сравнении с другим концом зала, напротив эстрады: вот уж где дамы превзошли сами себя. На стене висели два больших портрета: президент Дэвис и Малыш Алек – земляк, собственность, можно сказать, Джорджии, вице-президент Конфедерации Стивенс. Над ними простиралось громаднейшее знамя, а ниже, на поместительном столе была сложена добыча, награбленная по садам Атланты: завалы из роз, белых, желтых, бархатисто-красных; пестрые вороха разноцветной настурции; горделиво торчащие невесть откуда шпаги золотых гладиолусов; а позади, высокие и прямые, задрали головы над всем остальным богатством флоры малиновые и кремовые мальвы. Посреди цветов горели свечи – словно пред алтарем. На эту сцену взирали сверху лики двоих людей, наиболее почитаемых, но до такой степени между собой несхожих, что непонятно было даже, как это они ухитрились оказаться рядом, возвышаясь над столь значительным собранием. Дэвис – впалые щеки, холодные глаза и плотно сжатый рот аскета. И Стивенс – горящий взгляд глубоко посаженных глаз, энергичное лицо человека, знавшего в жизни только боль и страдание, но сумевшего восторжествовать над ними силою духа и внутреннего огня. Пожилые дамы из комитета, на чьих плечах лежала вся ответственность за проведение вечера, вплывали с важностью, как корабли при полном парусном оснащении, поторапливали к киоскам запоздавших молодых леди и хихикающих девиц, после чего исчезали за дверью, ведущей в хозяйственные помещения, откуда будут поданы закуски и напитки. Просеменила за ними и тетя Питти. Музыканты взобрались к себе на помост, улыбчивые, черные, толстощекие, уже лоснящиеся от пота, и немедленно принялись пиликать, пощипывать струны, бумкать в барабаны – настраивать и себя, и инструменты в предвкушении важного момента. Старый Леви, кучер миссис Мерривезер, руководивший оркестром на всех вечерах, балах и свадьбах еще со времен Мартасвилла, ударил в барабан, требуя внимания. За исключением дам, занятых благотворительным базаром, мало еще кто прибыл, но все глаза тотчас обратились к нему. И вот уже скрипки, контрабасы, аккордеоны, банджо и трещотки слились в согласную мелодию и начали медленно, негромко выводить «Лорену» – слишком медленно для танцев, но танцы будут потом, позже, когда опустеют киоски. От сладкой грусти этого вальса у Скарлетт замерло сердце… замерло – и вдруг понеслось неудержимо, сильными толчками. Лорена, вдаль бегут года, Ты помнишь тот закат? Лорена, снег упал опять… Раз-два-три, раз-два-три, наклон-два-три, поворот, раз-два-три… Что за дивный вальс! Скарлетт приподняла руки, прикрыла глаза и полностью подчинилась ритму. Печальный напев, трагическая история утраченной любви Лорены, да еще вкупе с ее собственными переживаниями – и опять защипало в глазах, и комок подкатил к горлу. Но тут, точно вызванные к жизни музыкой вальса, с темной, лунной улицы донеслись другие звуки: стук копыт и скрип колес, легкие всплески смеха и едкие голоса негров, затеявших перебранку за место для лошадей. Потом веселая суета на ступенях, свежие девичьи голоса на фоне басовых ноток эскорта, радостные возгласы приветствий, восторженный визг – это барышни завидели подруг, с которыми разлучились сегодня после обеда. И внезапно зал ожил, пришел в движение. Оказалось, что тут полным-полно девушек, они порхали, как мотыльки, в своих светлых летучих одеяниях на широчайших обручах – кринолинах, из-под которых виднелись кружева панталончиков. Мелькали круглые беленькие плечики, нежные маленькие грудки легчайшим намеком поднимались над воланами лифа; кружевные накидки небрежно спадали с плеч; веера – расписные, расшитые блестками, из лебяжьего пуха и павлиньих перьев – болтались у запястий на тоненьких бархатных шнурочках. Брюнетки зачесывали волосы кверху от ушей и собирали в тяжелый шиньон, так что он немного оттягивал назад голову – горделиво и очень модно; златокудрые барышни позволяли завиткам резвиться у шейки, и длинные сережки покачивались, пританцовывали в такт локонам. Кружева и шелка, тесьма и ленты – все через блокаду и оттого еще более желанное и с большей гордостью носимое, потому что надеть такой наряд – значит лишний раз натянуть нос янки. Не все цветы город принес к портретам вождей Конфедерации – самые нежные и самые душистые украшали девушек. Чайная роза в волосах за ушком, венок из жасмина и пунцовых розочек над каскадом кудрей, букетик, скромно притаившийся за атласным корсажем, – эти цветы еще до наступления ночи перейдут, как драгоценные трофеи, в нагрудные кармашки серых мундиров. А мундиров было множество, причем на людях, которых Скарлетт видала и прежде – в больничных коридорах, на улицах и на учебном плацу. Но сегодня они как будто родились заново: мундиры такие отчищенные, отглаженные, ослепительно сияют пуговицы и двойное золотое шитье по вороту и по обшлагам. Красные, желтые, синие лампасы – знаки различия армейской службы – великолепно оттеняют серое сукно. Покачиваются взад-вперед алые с золотом концы кушаков, сверкают и бьют по начищенным до зеркального блеска сапогам сабли, звенят и тренькают шпоры… Красавцы, настоящие красавцы, молча восхищалась Скарлетт, и сердце ее переполнялось гордостью. Они окликали друг друга, здоровались, склонялись низко к ручкам почтенных дам. И все выглядели ужасно юными, даже в пушистых пшеничных усах или густых темных бакенбардах, все были так хороши собой, все такие разудалые, хоть и рука в лубке, а на обветренном, дочерна загорелом лбу – белая марлевая повязка. Некоторые были на костылях, и до чего же развоображались опекающие их девчонки – изо всех сил замедляют шаг и приноравливаются к их скачущей походке. И был один в такой затейливо-броской форме, что смотрелся в толпе подобно экзотической птице, а рядом с ним бледнели самые яркие девичьи наряды. То был луизианский зуав, маленький, темный, смеющийся, юркий, как обезьянка, с рукой на черной шелковой перевязи и обряженный в белые с синим, присборенные шаровары, кремовые гетры и коротенькую тесную красную курточку. Рене Пикар, ухажер Мейбл Мерривезер. Должно быть, целый госпиталь явился сюда, во всяком случае, ходячие и, конечно, все, кого отпустили на побывку или по болезни, а еще все железнодорожники, почтовая, интендантская, медицинская службы в полном составе, отсюда и до самого Мейкона. Вот будут довольны дамы-патронессы! Госпитали соберут сегодня кучу денег. На улице возникла какая-то суета, топот, барабанная дробь, восхищенные возгласы кучеров; потом звонкий голос трубы и командирский бас: – Р-р-разойдись! Узкая лестница задрожала от множества ног, и вот уже помещение заполнили два отряда – местной самообороны и ополчения. Они тоже были в форме, светлой, праздничной, они смеялись, пожимали руки друзьям, салютовали, кланялись. Местную самооборону, или, как ее именовали, «городскую гвардию», составляли в основном мальчики, счастливые уже тем, что можно поиграть в войну, и поклявшиеся в душе, что через год обязательно будут в действующей армии, если, конечно, война еще протянется. Кроме них, в «гвардии» числились белобородые старцы – надевая форму, они вроде бы приобщались к ратной славе сыновей. А в ополчении были по большей части мужчины в летах, пожилые, а то и старые, но попадались в изрядном количестве и люди, по годам вполне пригодные для фронта, – они держались не столь раскованно, как их старшие и младшие сотоварищи. Вокруг них уже пошел шепоток: а почему, собственно, они не в армии, не у генерала Ли? И как это зал вместил столько народу? Он казался таким большим и просторным – всего-то несколько минут назад, а сейчас здесь стало тесно и душно, в воздухе висели ароматы теплой летней ночи, духов, одеколона, помады для волос, цветов, горящих свечей, к ним примешивался слабый, но все же ощутимый пыльный душок – от бесчисленных ног, топчущихся по дощатому полу манежа. За всеобщим гвалтом невозможно было разобрать слов стоящего рядом. Уловив пик радостно-возбужденного ожидания, старый Леви резко оборвал томную «Лорену», бахнул в барабан, и музыканты грянули во весь дух «Взвейся, флаг веселый». Сотня голосов подхватила, запела, загорланила призывные слова, как боевой клич. Трубач из «гвардии» взобрался на площадку и включился в оркестр к началу припева. Высокий серебряный тон трубы проникал в самую душу, заставлял трепетать сердца – просто мороз по коже. Ура! Ура! За нами правота! Вперед, наш гордый флаг, ура! Мы победим с тобой, Наш флаг с единственной звездой! Перешли ко второму куплету, Скарлетт пела вместе со всеми и вдруг услышала, как за спиной взлетел ввысь чистый, пронзительно-искренний женский голос, сливающийся с серебряным звуком трубы. Она обернулась: Мелани стояла, сжав на груди руки и прикрыв глаза. На ресницах блестели слезинки. Когда музыка смолкла, Мелани достала платок и смущенно оправдалась перед Скарлетт: – Знаешь, я так счастлива и так горда за наших солдат, что просто не могу удержаться от слез. В глазах у нее горел глубокий внутренний огонь, сродни фанатичному, и простенькое ее личико, освещенное этим пламенем, вдруг стало прекрасно. Такой же вид был в тот момент у всех женщин – слезы гордости на щеках, цветущих или увядших, улыбка на устах и глубокое жаркое пламя в глазах, когда они обращались в мыслях к своим мужчинам: девушка – к возлюбленному, жена – к мужу, мать – к сыну. Они все были прекрасны той ослепительной красотой, что преображает даже самую невзрачную женщину, когда она чувствует любовь, защиту и поддержку и воздает стократ любовью за любовь. Они любили своих мужчин, верили в них, полагались на них до последнего вздоха. Разве может беда коснуться женщин, когда между ними и янки стоит их доблестное серое рыцарство?[8] Не было на свете таких мужчин со дня сотворения мира – таких сильных и отважных, галантных и нежных! И то Дело, за которое они борются, должно быть увенчано не чем иным, как полной и окончательной победой, ведь это Правое Дело! И они, женщины, дорожат своим Делом не меньше, чем своими мужчинами. Они служат ему верой и правдой, они только о нем и говорят и думают и даже видят во сне. Они принесут ему в жертву своих мужчин, если настанет нужда, и будут стойко и гордо нести свои потери, как мужчины – свои боевые знамена. То был пик преданности и единения сердец, расцвет Конфедерации. До полной победы – рукой подать! Триумфальное шествие Джексона по долине Миссисипи и поражение янки в Семидневной битве у Ричмонда ясно это показали. Да и не могло быть иначе с такими полководцами, как Ли и Джексон. Еще одна победа, и янки на коленях будут молить о мире, а мужчины прискачут домой и обнимут своих любимых. Еще одна победа – и войне конец! Да, конечно, есть пустые места за столом, и младенцы, которым не суждено увидеть отцов, и безымянные могилы в сухих долинах Виргинии и молчаливых горах Теннесси – но неужели это чрезмерная цена за Правое Дело? Да, трудно достать чай и сахар и шелка для дам, но это в конце-то концов можно превратить в шутку. Тем более что отчаянные блокадные контрабандисты провозят эти самые вещи буквально под носом у янки, и потому обладание такими в общем-то пустяками становится волнующим переживанием. Но скоро уже Рафаэль Семмз с Военным флотом Конфедерации разгонит эти, как их, канонерские лодки янки, и порты опять будут открыты. И Англия должна помочь конфедератам выиграть войну, потому что английские фабрики простаивают в ожидании хлопка с Юга. И естественно, британская аристократия сочувствует южанам, аристократы всегда будут держаться друг друга против каких-то там янки, охотников за деньгами. Так что дамы шелестели шелками, улыбались, смотрели на дорогих своих мужчин, сердца их распирало от гордости. Они знали, что любовь, выхваченная из лап опасности и смерти, вдвойне сладка, ибо ей сопутствует странное, особенное возбуждение. Вначале, когда Скарлетт только увидела такое скопление публики, у нее сердце заколотилось с непривычки: как же, оказаться вдруг на грандиозном вечере! Но постепенно до нее стало доходить, что они все тут охвачены пафосом, у всех такой выспренний вид… И радость начала меркнуть. Все женщины пылают неким чувством, а она – нет. Открытие подействовало угнетающе. Как-то получилось, что и зал перестал поражать красотой, и девицы не казались больше легкомысленными мотыльками. А уж доведенная до белого каления преданность Делу, ясно видимая на каждом лице, – это… нет, это, знаете ли, просто глупо! От неожиданности Скарлетт громко прищелкнула языком и раскрыла рот: вот так раз! Только теперь она во внезапной вспышке озарения осознала, что вовсе не разделяет ни этой безумной гордости, ни желания пожертвовать собой, а заодно и всем, что имеешь, ради Дела. В ужасе она заметалась мыслями: «Нет, нет! Я не должна так думать, это неправильно, грешно!» Но заклинания не помогли – она уже уразумела, что Дело для нее ровно ничего не значит и что ей смертельно прискучило слушать, как другие говорят на эту тему, да еще с фанатичным блеском в очах. Ничего святого она лично в этом Деле не усматривала. Война – это не священная миссия, а преступное нарушение общественного порядка, которое бессмысленно губит людей, стоит кучу денег, и вдобавок из-за него красивых вещей не достать. Она поняла, что сыта по горло нескончаемым вязанием, скатыванием бинтов и щипанием корпии. От этого заусенцы на пальцах! И – ох, до чего же ей надоел госпиталь! Надоел, наскучил, опротивел! С этой тошнотворной гангренозной вонью, бесконечными стонами и пугающим видом близкой смерти. Она огляделась украдкой: как бы кто не прочел этих ее изменнических, кощунственных мыслей. О, ну почему она воспринимает все это не так, как остальные? Они ведь действительно посвятили себя Делу, искренно, всей душой. Для них это и правда важно – то, что они говорят и делают. И если хоть кто-нибудь заподозрит, что она… Нет, нельзя допустить, чтобы кто-то узнал или догадался. Она должна и дальше изображать из себя горячую сторонницу Дела, которое ее ничуть не интересует. Должна играть роль вдовы офицера-конфедерата, похоронившей в земле свое сердце, мужественно справляющейся со своим горем и понимающей, что гибель мужа – это так, ничто, если жертва способствовала торжеству Дела. Ох, ну почему она не такая, почему она в стороне от этих любящих, преданных женщин? Ничему и никому не могла бы она отдаться столь же самозабвенно, как они. Вот оно, оказывается, какое – чувство одиночества… Она ведь никогда прежде не сталкивалась с ним ни душевно, ни физически. Она попыталась было подавить свои неприятные мысли, но не позволило самоуважение – основа ее натуры. Ну а раз так, то, пока базар шел своим чередом, пока они с Мелани поджидали покупателей, голова у нее деятельно работала, подыскивая аргументы, чтобы оправдать самое себя, – подобная задача ей никогда не представлялась трудной. Они просто дуры и истерички, носятся вечно с этим своим патриотизмом и Делом. И мужчины немногим лучше, только и твердят про насущные задачи и права штатов. А вот она, Скарлетт О’Хара Гамильтон, – она себе на уме. У нее-то есть голова на плечах и крепкий ирландский здравый смысл. Она не такая дура, чтобы поверить в это их Дело, но и не собирается выставлять себя на позор, открывая свои истинные чувства. У нее достаточно ума и практичности, чтобы разобраться с любой ситуацией, и незачем кому-то знать, что она на самом деле думает. Да-а, это был бы сюрприз всему базару! Потрясающе – забраться на площадку к музыкантам и заявить, что с войной пора кончать, чтобы все разъехались по домам растить свой хлопок, и опять были бы вечеринки, балы, кавалеры и уйма светло-зеленых платьев!