Самооправдание на какое-то время вернуло ей плавучесть, но зал все-таки вызывал отвращение. Киоск девочек Маклюр был и правда неприметен, не зря говорила миссис Мерривезер, в их угол редко кто заходил, и в долгие периоды простоя Скарлетт от нечего делать глядела ревнивым взором на веселую толчею. Мелани чувствовала ее дурное настроение, но приписывала это тоске по Чарлзу и потому не пыталась ее разговорить. Она нашла себе занятие – перекладывала с места на место вещицы, в надежде придать киоску более привлекательный вид, а Скарлетт просто сидела и угрюмо озирала манеж. Все его убранство было напрочь лишено вкуса. И особенно ее сердили цветочные завалы под портретами мистера Дэвиса и мистера Стивенса. «Ну прямо алтарь! – фыркнула она. – И носятся с этими двоими, как будто это Бог Отец и Бог Сын! – Потом, испугавшись внезапно, принялась торопливо креститься, прося себе прощения за святотатство, но тотчас и спохватилась: – А что такого? Это же правда, все на них молятся, как на святых, а они самые обыкновенные люди, не более того, да еще весьма отталкивающего вида, если на то пошло». Конечно, мистер Стивенс ничего со своей внешностью поделать не может, ну ладно, раз он на всю жизнь калека. А мистер Дэвис… Она вгляделась в четкие, чеканные черты. Все дело в этой его козлиной бороденке – вот что ее в нем так раздражает. Мужчинам следует быть чисто выбритыми – при этом допускаются усы, либо уж обрастать густой бородой во все лицо. «Похоже, эти жалкие три волосинки – предел его возможностей», – решила Скарлетт, не заметив в его лице холодного мощного интеллекта, влияющего на судьбы целого народа. Нет, теперь ей было совсем не радостно, не то что вначале, когда она вся лучилась от счастья, что попала на вечер. Оказывается, присутствовать – это явно мало. А она именно присутствовала, но никак не участвовала. Никто не обращал на нее внимания, и она была здесь единственной незамужней молодой женщиной без кавалера. А ей всю жизнь принадлежали главные роли, она привыкла быть центром любого общества. Сплошная несправедливость! Ей семнадцать лет, и ноги сами притопывают по полу, желая прыгать и танцевать. Ей всего лишь семнадцать лет от роду, а у нее муж лежит на Оклендском кладбище, и младенец в колыбели у тети Питти, и все вокруг считают, что она должна удовольствоваться своей участью. А у нее грудь белее, и талия тоньше, и ножка меньше – возьмите хоть любую здесь девицу. Ну и что с того? С таким же успехом она могла бы лежать на кладбище рядом с Чарлзом, под камнем с надписью «…и возлюбленная его супруга». Кто она, в самом-то деле? И не девушка, с которой можно танцевать и флиртовать, и не жена, которой полагается сидеть рядом с другими женами и критиковать танцующих и флиртующих. А для вдовы она недостаточно стара – вдовы должны быть старыми, жутко старыми, чтобы у них уже не было желания танцевать, флиртовать и нравиться. О, как это несправедливо, что ей следует сидеть тут тихой мышкой и являть собой воплощенное вдовье достоинство – в семнадцать лет! Несправедливо, что от нее требуется понижать голос и опускать глаза долу, когда к киоску подходит мужчина, тем более симпатичный. У каждой девицы в Атланте мужчин выше крыши. Даже самые невзрачные веселятся и кокетничают напропалую, можно подумать – красавицы. И – ох, самое противное, что веселятся и кокетничают они в таких чудесных, премиленьких платьях! А она сидит тут, как ворона, в своей глухой черной тафте с длиннейшими рукавами, застегнутая на все пуговицы до самого подбородка, и хоть бы намек на кружавчики или кантик, и ни единого украшения, только траурная ониксовая брошь от Эллен, – сидит она, бедная, и наблюдает, как эти липучие девицы виснут на рукавах у очень даже видных собою мужчин. И все потому, что Чарлз Гамильтон заболел корью. Даже не сумел умереть в сиянии ратной славы, чтобы она могла им хвастать. Из духа противоречия Скарлетт облокотилась о прилавок, презрев постоянные напоминания Мамми, что нельзя, ни в коем случае нельзя упираться локтями, не то они будут некрасивые, жесткие и морщинистые. Вот и пусть! У нее вообще, наверное, больше не будет возможности выставить их напоказ. Она смотрела жадным взглядом на бальные платья, мелькавшие мимо: сливочно-желтый муар с гирляндами розовых бутонов; пунцовый атлас с оборками – восемнадцать ярусов! – и каждая окаймлена тоненькой черной бархатной ленточкой; нежно-голубая тафта, на юбку пошло не меньше десяти ярдов, и все пенится каскадами кружев; открытая грудь, соблазнительный цветок за корсажем… К соседнему киоску направилась Мейбл Мерривезер, под руку со своим зуавом. На ней было яблочно-зеленое платье с такой широченной юбкой, что талия казалась просто ничтожным пустяком. А поверх нашито было множество кремовых воланов французского кружева, доставленного с последней контрабандой из Чарлстона. Мейбл так нахально колыхала этими своими воланами, точно это не знаменитый капитан Батлер, а она лично прорвалась с кружевами через блокаду. «Как бы славно я смотрелась в этом платье, – подумала Скарлетт с черной завистью. – У нее же талия как у коровы. И зеленый – мой цвет, как раз к моим глазам… Интересно, отчего это блондинки так любят зеленое? У них кожа зеленеет, как старый сыр. Представить только, что мне никогда уж не носить такой цвет… Даже когда кончится траур. И даже если ухитрюсь снова выйти замуж. Тогда мне останется носить старушечий серый, бурый и лиловый». С минуту она посокрушалась на предмет всеобщей вопиющей несправедливости. Как мало в жизни времени для веселья, для красивых платьев, для танцев и кокетства! Всего-то несколько лет – очень, очень мало! Потом ты выходишь замуж, одеваешься в унылые платья, у тебя появляются дети и пропадает талия. На балах ты сидишь по углам с другими благонравными матронами, а если и танцуешь, то со своим мужем или со старенькими джентльменами, которые оттопчут тебе все ноги. Если ты поступаешь не так, как положено, то матроны начинают о тебе говорить, и пиши пропало – твоя репутация загублена, а семья опозорена. Все-таки это ужасное расточительство – тратить все свое столь краткое девичество на изучение науки обольщения и применять эти познания только в течение года или двух. Скарлетт прошла выучку в руках Эллен и Мамми, и она понимала, что все у них было тщательно продумано и правильно, потому что всегда приносило ожидаемые результаты. Существуют определенные правила, которым нужно следовать, и если ты им следуешь, то твои усилия увенчаются успехом. Со старыми дамами ты мила, бесхитростна, и наружность твоя выражает одно лишь простодушие – это уж, будь добра, постарайся, приложи все силы, так как старые дамы имеют на редкость острый глаз и неотступно следят за молодыми девушками, готовые, как кошки, выпустить когти при малейшей твоей неосторожности, будь то слово или взгляд. Со старыми джентльменами девушка должна быть весела, задорна и почти – но не совсем уж – готова флиртовать, чтобы старые дураки могли потешить свое тщеславие. Они тогда почувствуют себя молодыми и дьявольски неотразимыми, ущипнут тебя за щечку и скажут: «Ах ты, шалунья!» А ты, конечно, в подобных случаях заливаешься краской – обязательно! – иначе они будут щипать тебя с гораздо большим рвением, чем допускают приличия, а потом объявят своим сыновьям, что ты вертихвостка. С девушками и молодыми женщинами ты разводишь сладкие слюни и целуешься с ними всякий раз, как увидишься, пусть хоть десять раз на дню. Ты нежно обнимаешь их за талию и даешь обнять себя тоже – не имеет значения, что тебе это противно. Ты восторгаешься их нарядами, поддразниваешь ухажерами, делаешь комплименты в адрес мужей и, скромно хихикнув, решительно отрицаешь за собой всякий шарм – ты с ними ни в какое сравнение не идешь! И самое главное: никогда не выдавать своих истинных мыслей, ни о чем, ведь и они этого никогда не делают. Чужие мужья для тебя не существуют, даже если это твои прежние отвергнутые поклонники, которые теперь вдруг оказываются заманчиво притягательными. Если же ты будешь излишне мила с молодыми мужьями, то их жены осудят тебя, как вертихвостку, и это конец – твоя репутация погибла, больше тебе уж не заполучить ни одного кавалера, а тем более жениха. А вот с молодыми холостяками – ах, это совсем другое дело! Можно засмеяться, стрельнув в такого глазом, – он тут же подлетит спросить, чем он так тебя развеселил. А ты отказываешься сказать ему, только смеешься еще загадочней, и он уже твой, он будет ходить неотступно вокруг, терзаясь неопределенностью. Можно наобещать – глазами, разумеется, – море волнующих вещей, и он приложит все старания, чтобы остаться с тобой наедине. И вот вы оказываетесь вдвоем, и ты на него очень, очень разобидишься и очень, очень рассердишься, когда он попытается тебя поцеловать. Ему придется извиняться, что повел себя как мужлан, как чурбан неотесанный, и ты простишь его – да так нежно, что он сразу предпримет вторую попытку. Иной раз – но не часто – можно позволить себя поцеловать. (Эллен и Мамми ее этому не учили, но она сама узнала, что это действует неотразимо.) После этого следует расплакаться: «Ах, я сама не знаю, что такое на меня нашло, вы теперь уж не сможете меня уважать». Он осушит твои слезы и сделает предложение, чтобы доказать немедленно, как сильно он тебя уважает. А еще можно… ах, да множество есть уловок, которые можно пускать в ход, когда имеешь дело с холостяком, и она знает их все! Долгий взгляд искоса; улыбка, полускрытая веером; особенная походка, когда юбка качается колоколом; слезы, смех, лесть, милое участие – эти трюки срабатывали всегда. Только с Эшли не помогло ничего. Нет, все-таки в этом есть что-то неправильное: выучиться таким хитроумным штучкам, использовать их в течение очень короткого промежутка времени, после чего убрать на задворки памяти за ненадобностью. А как было бы чудесно вообще не выходить замуж, оставаться пленительной, носить светло-зеленые платья и чтобы за тобой всю жизнь ухаживали красивые мужчины! Однако если продолжать в таком духе слишком долго, то ведь станешь старой девой, и всякий будет называть тебя за глаза бедняжкой, да еще с этаким отвратительным самодовольством. Нет уж, лучше выйти замуж и сохранить чувство собственного достоинства, даже если больше не знать никаких радостей. Ох, до чего же все запутано в жизни! И с какой стати ей, идиотке, взбрело в голову выбрать среди всех людей этого несчастного Чарлза и закончить свою жизнь в шестнадцать лет? Наверное, она бы и дальше предавалась самобичеванию и несбыточным мечтам, но тут произошло движение в зале, публика расступилась, дамы предусмотрительно прижали руками свои кринолины, чтобы от неосторожного соприкосновения они не вздыбились и не открыли панталоны выше, чем дозволяют приличия. Скарлетт встала на цыпочки и увидела поверх голов, как капитан ополчения поднимается на оркестровую площадку и отдает команды. Половина роты выстроилась в шеренгу и несколько минут демонстрировала выучку. У доблестных воинов пот выступил на лбу, а публика разразилась криками восторга и аплодисментами. Скарлетт прилежно похлопала вместе со всеми, а когда ополченцы бросились штурмовать киоски с пуншем и лимонадом, обернулась к Мелани: надо начинать парад верноподданнических настроений, и чем скорее, тем лучше. – Прекрасно смотрятся, правда? Мелани вся была погружена в какую-то суету с перекладыванием пустяков на прилавке, но ответила, не потрудившись понизить голос: – Многие из них смотрелись бы куда лучше в серой полевой форме в Виргинии. Совсем рядом стояли гордые матери ополченцев, и они, конечно, расслышали эту реплику. Миссис Гинан вспыхнула, как маков цвет, и тут же побелела: ведь ее двадцатипятилетний сын Вилли был как раз в этой роте. Скарлетт пришла в ужас: услышать такие слова – и от кого?! – от Мелани! – Мелли, ты что? – Ты же знаешь, Скарлетт, что я права. Я не имею в виду мальчиков и стариков, но основу-то ополчения составляют люди, вполне способные держать винтовку, а именно это и требуется от них в данный момент. – Но… Но… – начала Скарлетт, никогда прежде не забивавшая себе голову подобными материями. – Кто-то ведь должен оставаться дома, чтобы… – Она опять сбилась, пытаясь припомнить, что такое говорил ей Вилли Гинан в оправдание своего присутствия в Атланте. – А, вот! Чтобы защитить нас от вторжения! – Никто к нам не вторгается и вторгаться не думает, – холодно отрезала Мелани, глядя на группу ополченцев с лимонадом. – И лучший способ не допустить вторжения – это отправиться в Виргинию и бить там янки. А что касается всех этих разговоров, якобы отряд нужен здесь, чтобы удержать негров от мятежа, то ничего глупее я не слышала. С какой стати нашим людям бунтовать? Это просто оправдание для трусов. Я уверена, мы бы разбили янки за месяц, если бы ополчение из всех штатов двинулось в Виргинию. Вот так-то! – Да что с тобой, Мелли? – опять воскликнула Скарлетт, пораженная до глубины души. Темные бархатные глаза Мелани полыхнули гневом. – Мой муж не убоялся пойти на фронт, и твой тоже. И по мне лучше уж обоим погибнуть, чем вот так, дома… О, прости меня, родная, прости, это жестоко с моей стороны и необдуманно… Она покаянно гладила Скарлетт по руке, а Скарлетт все так же смотрела на нее остановившимся взглядом. Но думала она не о покойном Чарлзе – она боялась за Эшли. А вдруг ему тоже суждено умереть? Она быстро отвернулась и надела дежурную улыбку, завидев у своего киоска доктора Мида. Они поздоровались. – Ну, девочки, вы просто молодцы, что пришли, – похвалил их доктор. – Я понимаю, какая это жертва, но ради Дела… Хочу сообщить вам один секрет. Есть довольно неожиданный способ собрать сегодня побольше средств для госпиталя, да боюсь, кое-кого из наших дам это шокирует. Он приостановился, хмыкнул и подергал себя за седую бороденку. – И что же? Ну скажите скорей! – Нет, вот сейчас подумал и решил: лучше подержать и вас тоже в неведении. Но вы, девочки, должны стоять за меня, если церковь потребует моего изгнания. Хотя я ведь ради госпиталя. Вы меня поймете. Ничего подобного у нас прежде не бывало. Доктор направился к дамам-патронессам, полный сознания собственной значительности, а Скарлетт и Мелани повернулись друг к другу немедленно обсудить, что это может быть за секрет, но к киоску подошли два старых джентльмена и громогласно потребовали отпустить им десять миль кружевной каемочки. «Ну, в конце-то концов, старые джентльмены все же лучше, чем никаких джентльменов вовсе», – подумала Скарлетт, отмеривая каемку и скромно позволяя потрепать себя по подбородку. Старые ловеласы взяли курс на киоск с лимонадом, а на их месте появились другие покупатели. Вообще-то у их киоска было не так людно, как там, где слышались переливы смеха Мейбл Мерривезер, хихиканье Фанни Элсинг или веселые реплики девиц Уайтинг. Мелли же просто работала, как форменная лавочница, отпуская совершенно ненужные вещи мужчинам, которым никогда в жизни не представится возможность как-то употребить их в дело, а Скарлетт старательно ей подражала. Народ толпился у каждого прилавка, но только не у них с Мелани. В других киосках девушки щебетали, а мужчины делали покупки. А к ним если кто и подходил, то в основном чтобы поговорить, как они вместе с Эшли учились в университете и каким отличным солдатом он себя показал, а также со скорбным видом покачать головой по поводу смерти Чарлза и непременно сказать, какая это большая утрата для города. И вдруг оркестр начал «Эй, Джонни Букер, патлатый ниггер», и по залу раскатились горячие ритмы и томительные синкопы негритянской музыки. Скарлетт чуть не взвизгнула. Она хотела танцевать! Она жаждала танца! Она смотрела в зал, притопывая ножкой в такт музыке, и зеленые глаза блестели, выдавая нетерпеливое желание. А на другом конце зала какой-то человек, только что вошедший и остановившийся в дверях, заметил ее, сразу узнал и принялся внимательно караулить взгляд этих зеленых, чуть косо поставленных, блистающих глаз на сердитом бунтарском лице. Потом усмехнулся про себя, потому что прочел призыв, понятный каждому мужчине. Он был в дорогом вечернем костюме – высокий человек, на голову выше стоящих рядом офицеров, грузный в плечах, но сужающийся конусом книзу, к поясу и дальше, к до нелепости маленьким ногам в лаковых ботинках. Строгий черный костюм, тонкая гофрированная рубашка, брюки, самым щегольским образом натянутые штрипками на высокий подъем стопы, – все это находилось в странном несоответствии с его лицом и сложением: холеный, одетый на манер денди, мощный и опасный даже в своей ленивой грации. Волосы у него были черны как смоль; коротко подстриженные усики изгибались тонкой полоской, придавая ему какой-то заграничный вид – особенно в сравнении с лихими, вразлет, усищами кавалеристов. Он выглядел – и был – человеком сильного и здорового аппетита к жизни, чего нисколько не стеснялся. Вид имел совершенно уверенный, но было в нем нечто оскорбительно высокомерное, а наглые глаза, устремленные на Скарлетт, мерцали злорадством, пока она не почувствовала, наконец, его настойчивый взгляд. Она посмотрела в его сторону. Где-то в глубине сознания звякнул колокольчик узнавания: да, этот человек знаком ей, но вот кто он такой, она вспомнила не сразу. Однако за многие месяцы это был первый мужчина, проявивший к ней интерес, и она послала ему роскошную улыбку. Он поклонился, она чуть присела в ответ, а затем, когда он выпрямился и пошел к ней мягкой, скользящей поступью индейца, у нее от ужаса рука сама поднялась к губам. Она его вспомнила. Это было подобно удару грома. Она стояла как парализованная, пока он прокладывал себе путь сквозь толпу. Потом повернулась в слепой панике, надеясь спастись в буфетной, но зацепилась юбкой за какой-то гвоздь в своем киоске. Она яростно задергала, затеребила юбку, и в этот момент он уже был возле нее. – Позвольте мне, – произнес он, наклоняясь и распутывая оборку. – Я не смел и надеяться, что вы вспомните меня, мисс О’Хара. Странно: его голос оказался приятен слуху – хорошо модулированный голос джентльмена, звучный, медлительный и с оттяжечкой, присущей чарлстонцам. Она посмотрела на него с молчаливой мольбой, вся малиновая от стыда за ту сцену с Эшли, свидетелем коей он был, наткнулась на веселый взгляд чернющих глаз – чернее она в жизни не видала – и поняла, что он откровенно и безжалостно забавляется ее смущением. Вот уж кого она меньше всего ожидала тут встретить. Презренный негодяй, который губит девушек! Его же не принимают в приличном обществе! Подлый тип, сказавший ей в лицо – и с полным на то основанием, – что она не леди. На звук его голоса обернулась Мелани, и Скарлетт впервые возблагодарила Господа за существование невестки. – Как… Это ведь мистер Ретт Батлер, если не ошибаюсь, – проговорила неуверенно Мелани и подала руку. – Мы встречались… – По счастливому случаю оглашения вашей помолвки, – докончил он, склоняясь к ее руке. – Очень любезно с вашей стороны вспомнить меня, миссис Уилкс. – И что же привело вас сюда, мистер Батлер, так далеко от Чарлстона? – Скучные деловые обязательства, миссис Уилкс. Теперь я буду часто наезжать к вам. Я нахожу, что должен заниматься не только ввозом товаров, но и надзором за передачей их по назначению. – Ввозом… – начала было Мелли, наморщив лоб, но тут же расплылась в довольной улыбке: – О, так вы, стало быть, и есть тот самый капитан Батлер, о котором мы столько наслышаны! У нас тут все девушки в ваших платьях. Скарлетт, ну разве это не потрясающе… Что с тобой, дорогая, тебе плохо? Присядь-ка скорее. Скарлетт опустилась на табурет. Дыхание у нее так участилось, что она испугалась, как бы шнуровка не лопнула. Вот ужас! И надо же было такому случиться! А она-то думала, что никогда больше не встретит этого человека. Он схватил с прилавка черный веер Скарлетт и принялся заботливо ее обмахивать – чересчур заботливо, с серьезной миной, но по-прежнему с чертиками в глазах. – Тут у вас совершеннейшая духота, ничего удивительного, что мисс О’Хара стало дурно. Могу я проводить вас к окну? – Нет! – отрезала Скарлетт, и Мелани даже вздрогнула от ее грубости. – Она больше не мисс О’Хара. Она теперь миссис Гамильтон и моя сестра, – пояснила Мелли и обласкала Скарлетт быстрым взглядом. Скарлетт ощутила приступ удушья, увидев, какое выражение появилось на смуглой пиратской физиономии капитана Батлера. – К обоюдной, я уверен, выгоде двух прелестных дам, – пропел он, отвешивая легкий поклон. То была обычная реплика из мужского арсенала, простая учтивость, но он вложил в нее, как показалось Скарлетт, прямо противоположный смысл. – Ваши супруги, я полагаю, тоже присутствуют здесь? Я был бы рад случаю возобновить знакомство. Мелани гордо вскинула голову: – Мой супруг в Виргинии. А Чарлз… – И голос ее пресекся. – Он умер в лагере. Скарлетт выговорила это решительно и четко, она только что не стреляла словами. Он когда-нибудь уберется отсюда, этот тип? Мелани уставилась на нее, пораженная, но капитан Батлер уже принял покаянную позу: – Любезные дамы… Как я мог! Вы должны простить мне – я человек сторонний. Позвольте лишь сказать в утешение, что павший за Родину остается жить в веках. Мелани улыбнулась ему сквозь слезы, а у Скарлетт все нутро перевернулось от возмущения и бессильной злости. Вот ведь он опять подал вежливую реплику, ответил очередной любезностью, как сделал бы любой другой джентльмен в подобных обстоятельствах, но он-то совсем не то имел в виду! Он над ней глумится. Он знает, что она не любила Чарлза. А Мелли, взрослая дура, ничего в нем не понимает, хотя могла бы видеть его насквозь. Скарлетт замерла от страха и взмолилась в душе: «О Господи, не допусти, чтобы кто-нибудь видел его насквозь!» А вдруг он сам расскажет? Ну конечно, он ведь не джентльмен, а никогда нельзя знать заранее, чего ждать от человека, если он не джентльмен. К таким неприложимы обычные стандарты. Она подняла глаза и увидела, что у него уголки рта опущены – он ухмыляется, делая вид, что сочувствует ей, да при этом еще старательно размахивает веером. Что-то в его наружности она усмотрела вызывающее, и тотчас дух ее неукротимый снова взыграл, и силы вернулись – вместе с приливом неприязни. Она вырвала веер у него из руки и заявила колко: – Со мной все в порядке. И нет нужды поднимать мне волосы дыбом. – Скарлетт, милая! Вы должны простить ее, капитан Батлер, она сама не своя, когда при ней произносят имя бедного Чарлза. Наверное, нам все же не следовало приходить сюда, мы ведь еще в трауре, как видите, и ей это в тягость – вся эта суета, веселье, музыка… Бедная детка. – Вполне вас понимаю, – изрек капитан Батлер чрезвычайно серьезно. Однако выражение лица его изменилось, когда он обернулся к Мелани и смерил ее изучающим взглядом, проникнув, кажется, до самого дна ее чистых, полных искренней тревоги глаз. Мягко, с невольным уважением он добавил: – А вы, мне думается, очень отважная маленькая леди. «А обо мне и речи нет!» – возмутилась про себя Скарлетт. Мелани же улыбнулась застенчиво: – Ну что вы, капитан Батлер! Просто госпитальный комитет попросил нас взять на себя этот киоск, потому что в последнюю минуту… простите… Вам чехол на подушку? Вот очень приятный, с флагом… – И она занялась с тремя кавалеристами, подошедшими к прилавку. Капитан Батлер показался ей достойным человеком, она еще успела подумать, какой он все-таки славный, но тут же о нем позабыла, сосредоточившись совсем на другом и горько сожалея, что ее юбки отгорожены от публики в зале всего лишь тонкой марлей, а не чем-то более существенным. Дело в том, что сбоку от прилавка стояла плевательница, а в пускании струй жеваного табака конники, как выяснилось, были далеко не столь метки, как в стрельбе из пистолетов. А вскоре она выбросила из головы и капитана, и Скарлетт, и плевательницу, потому что киоск обступили покупатели.