Часом позже, когда ручеек беседы стал иссякать, Джералд поднял невинный взор круглых голубых глаз, который ну никак не сочетался с коварным умыслом, и предложил поиграть. Спустилась ночь, и выпивка то и дело шла по кругу, – словом, остальные игроки сложили карты, и Джералд с чужаком остались один на один. Тот подвинул на кон все свои фишки, а следом за ними – документ на плантацию; Джералд тоже подвинул все свои фишки, а сверху положил бумажник. То, что деньги в нем принадлежали не ему, а фирме братьев О’Хара, не слишком отягощало совесть Джералда, во всяком случае, он не собирался бежать каяться в грехах до утренней мессы. Он знал, чего хочет, а когда Джералд чего-то хотел, то он того и добивался, причем самым прямым и коротким путем. Более того, он так верил в свою судьбу и в четыре двойки, что даже и не задумывался, как возвращать деньги, если ставка будет повышена. – Ничего вы от этого не выгадали, а я так даже рад, что не надо больше платить налогов за это местечко, – вздохнул обладатель четырех тузов и потребовал перо и чернила. – Большой дом сгорел год назад, а поля заросли сорняком и кустарником. Но это ваше. – Никогда не мешай карты с виски, если только тебя с пеленок не приучили к ирландскому самогону, – совершенно серьезно заявил Джералд Порку, когда Порк помогал ему улечься спать. Слуга, пребывавший в восхищении перед новым хозяином, начал даже осваивать ирландский говорок, и они заговорили на такой чудовищной смеси наречий, что это поставило бы в тупик любого, только не их самих. Мутная, илистая Флинт-Ривер безмолвно несла свои воды меж стен из высоких сосен и дубов, оплетенных диким виноградом; река изгибалась излучиной у земель Джералда, словно обнимая их руками с двух сторон. Для Джералда, стоявшего на месте прежнего дома, эта живая зеленая застава была зримым, ласкающим душу свидетельством права собственности, он гордился ею, как будто самолично возвел эту стену, чтобы отметить границы своих владений. Он стоял на почерневших камнях пожарища, смотрел на двойной ряд тенистых кедров, ведущих к дороге, и крепко ругался от радости, не находя слов для благодарственной молитвы. Это его деревья! И широкая, буйно поросшая лопухами лужайка тоже его! И молоденькие магнолии в белых звездчатых цветах! Невозделанные поля в щетине тоненьких сосенок и нахального подлеска, раскатившие свои красновато-бурые волны далеко вокруг, – все здесь принадлежит Джералду О’Хара, здесь все его, потому что он такой упорный крепколобый ирландец и у него хватило куража поставить на карту все, что есть. Джералд закрыл глаза и в покое мирно лежащих полей вдруг ясно понял: вот он и дома. Здесь, где он стоит сейчас, поднимутся новые белые стены. Через дорогу будет изгородь из жердей – выгон для сытых толстобрюхих коров и породистых лошадей. А красные земли, сбегающие по склонам холма к плодородной пойме реки, засияют белизной, как гагачий пух под солнцем, – хлопок, акры и акры хлопка! Звезда О’Хара всходила снова. Джералд взял свою небольшую долю из общего котла, призанял монет у своих не пылавших энтузиазмом братьев, получил хорошенькую сумму под залог земель и с этими деньгами, купив своих первых полевых работников, уехал в «Тару», жить одиноким холостяком в домике надсмотрщика, пока не будет готов его собственный белостенный дом. Он расчистил поля, разбил хлопковые плантации, занял у братьев еще денег и купил еще рабов. В семействе О’Хара действовали законы клана, все они держались друг друга и в процветании, и в нищете, причем вовсе не от чрезмерной родственной нежности, а потому, что за время невзгод твердо усвоили правило: чтобы выжить, семья должна противостоять всему свету единым фронтом. Братья ссудили Джералду деньги, и в последующие годы деньги эти вернулись к ним с лихвой. А плантация постепенно расширялась – Джералд подкупал другие участки по соседству, и в назначенный срок вырос его белостенный дом, ставший теперь не мечтой, а явью. Построенное рабами громоздкое сооружение вольготно расположилось на холме, фасадом на зеленый склон пастбища и реку внизу; Джералду оно нравилось ужасно, потому что, пусть и новое, оно несло на себе налет зрелости и солидности, приходящий обычно с годами. Старые дубы, под сенью которых не так-то, в общем, и давно скользили бесшумно индейцы, плотно обступили дом своими мощными стволами, смыкая ветви над крышей. Лужайка, очищенная от лопухов, густо поросла клевером и бермудской травой, и Джералд строго следил за тем, чтобы она содержалась в порядке. Здесь все – от кедровой аллеи до белых хижин на участке рабов, – все в «Таре» имело вид основательный, прочный и почтенный – на века. И всякий раз, когда Джералд на полном скаку вылетал из-за поворота и в зеленой прорези ветвей открывалась ему крыша дома – его собственного, родного дома! – сердце у него прямо лопалось от гордости. Каждый раз как в первый раз. Он таки сумел, он сделал, маленький, упрямый и драчливый хвастунишка Джералд. Он отлично ладил со всеми в графстве, исключая Макинтошей, чьи земли примыкали к его владениям слева, и Слэттери, занимавших жалкие три акра в болотистой низине справа, между рекой и плантацией Джона Уилкса. Всякий знает, Макинтоши – это ирландские шотландцы и вдобавок оранжисты, и будь они святее всех святых, но за таких предков заслуживали в глазах Джералда вечного проклятия. Да, они живут в Джорджии уже семьдесят лет, а до того целое поколение выросло в Каролинах, но первый-то из клана, кто ступил на берег Америки, прибыл из Ольстера, так о чем говорить! Семейка держалась замкнуто и высокомерно, общалась строго между собой, браки заключала только с каролинской родней, и Джералд был не одинок в своей неприязни. Народ в графстве отличался добрососедством и общительностью и не очень-то жаловал тех, кто подобных качеств был лишен. Поползли слухи: якобы Макинтоши за отмену рабовладения и сочувствуют аболиционистам. Такая молва, конечно, не способствует популярности. Правда, старый Энгус Макинтош в жизни не отпустил на волю ни одного раба и даже совершил непростительное нарушение общепринятых правил, продав часть своих негров заезжим работорговцам, направлявшимся на тростниковые плантации Луизианы. Однако факты фактами, а молва молвой. «Он аболиционист, без вопросов, – заметил как-то Джералд Джону Уилксу. – Да только у оранжистов ведь как: если принцип прет против шотландской жадности, то принципу же хуже. Шотландская прижимистость, она всегда верх возьмет». Со Слэттери обстояло иначе. Белая шантрапа! Им не доставалось даже того уважения, какое выжимала из соседей крутая независимость Энгуса Макинтоша. Старший Слэттери, зубами вцепившийся в свои акры, хотя Джералд и Джон Уилкс не раз предлагали купить их у него, был просто немощный нытик. Жена его, распатланная, на вид совсем больная и без сил, произвела на свет целый выводок чумазых, пугливых, как кролики, ребятишек и каждый год исправно сей выводок пополняла. Том Слэттери рабов не имел и сам, с двумя старшими сыновьями, рвал жилы на своих хлопковых акрах, а жена возилась с младшими вроде как на огороде – предполагалось, что она там выращивает овощи. Но как-то так получалось, что хлопчатник у него плодоносил редко, да и огорода, по причине того, что миссис Слэттери постоянно была на сносях, явно не хватало на такую прорву. Всем стал привычен вид Тома Слэттери, обивающего соседские пороги: то он клянчит семян для посева, а то обрезков бекона, «чтоб как-то перебиться». Под вежливостью он чувствовал презрение и ненавидел своих соседей со всей той малостью сил, которой еще обладал. А особенно он ненавидел «чванство негров при богачах». Черные домашние слуги в графстве ставили себя выше всякой там белой шантрапы, их откровенно глумливые ухмылки больно его жалили, и в то же время их более устойчивое положение в жизни возбуждало в нем острую зависть. В противоположность его собственному нищенскому существованию, они-то были хорошо кормлены, добротно одеты и имели присмотр в болезни и в старости. Они гордились именами своих хозяев и в высшей степени чванились тем, что принадлежали людям знатным, а он – он был пария, отверженный, презираемый всеми. Том Слэттери мог бы продать свое хозяйство любому плантатору в графстве, причем втрое против действительной стоимости, и тот бы счел, что денежки потрачены не зря, а на благое дело избавления сообщества от бельма на глазу. Однако Том оставался на месте, довольствуясь выручкой от тюка хлопка в год и соседским милосердием. Со всеми прочими в графстве Джералд завязал дружеские, а то и близкие отношения. Уилксы, Калверты, Тарлтоны, Фонтейны – все сразу улыбались, завидев маленькую фигурку на большом белом коне, галопом скачущем по дорожке к их дому, улыбались и давали знак слугам готовить высокие стаканы для бурбона: гость любил, чтобы в виски добавляли чайную ложечку сахару и толченый листик мяты. Джералд располагал к себе, и то, что дети, негры и собаки распознавали в нем с первого взгляда, со временем открылось всем соседям: Джералд – добрая душа, у него всегда наготове и сочувственное ухо, и открытая чековая книжка, а громовой голос и свирепые замашки – это так, камуфляж. С прибытием Джералда везде начинался сумасшедший дом: собаки заходились радостным лаем, черная детвора визжала, кидаясь наперегонки встречать его, ссорясь из-за привилегии подержать его лошадь и корчась от смеха на необидную его брань. Белые малыши шумно требовали, чтобы он сел, устроил их на коленке и покатал: и он садился, и брал их на колени, и катал, а сам тем временем уже громил в разговоре со старшими политиканов янки. Дочери его друзей выбирали его поверенным своих любовных дел, а юноши, боявшиеся признаться отцу в карточных долгах, узнавали в нем настоящего друга, который в беде не оставит. – Это что же такое, – орал Джералд, – выходит, ты уже месяц в долгах?! Господи боже мой, что ж ты, паршивец, раньше не спросил у меня денег?! Его грубость была не в новинку, никто и не думал оскорбляться. Молодые люди просто зеленели и начинали лепетать: – Ну что вы, сэр, как я могу беспокоить вас, я бы себя возненавидел, а мой отец… – Твой отец – прекрасный человек, и не спорь, но крутой, так что возьми-ка вот это и давай больше об этом ни гугу. Плантаторские дамы капитулировали последними. Однажды вечером миссис Уилкс, «выдающаяся женщина и с редким даром молчания», как охарактеризовал ее Джералд, сказала мужу под удаляющийся стук копыт Джералдовой лошади: «Язык у него грубоват, но он джентльмен». И Джералд стал своим – окончательно и определенно. Он не знал, что на это потребовалось около десяти лет. Ему никогда и в голову не приходило, что поначалу соседи поглядывали на него искоса. Сам-то он всегда считал, что принадлежит и этому краю, и этому кругу с того момента, как переехал в «Тару». В сорок три года Джералда, напоминающего теперь крепким своим телом и цветущей физиономией этакого сквайра на охоте с рекламной картинки, посетила мысль, что «Тара», хоть она и дорога ему, а также милые люди графства с открытыми сердцами и открытыми домами – это еще не все в жизни. Ему нужна жена. «Тара» истосковалась по хозяйке. Жирная кухарка, из дворовых негров, переведенная по необходимости на кухню, никак не поспевала с готовкой ко времени, а горничная, бывшая полевая работница, позволяла пыли скапливаться на мебели, и никогда у нее под рукой не было чистой скатерти. Если наезжали гости, то поднималась жуткая суматоха, все делалось на скорую руку и абы как. Порк, единственный негр во всем поместье, обученный домашним делам, осуществлял общее руководство и надзор за другими слугами, но и он с годами распустился и стал небрежен, втянувшись в безалаберный образ жизни Джералда. Как лакей, он содержал в порядке хозяйскую спальню, как дворецкий – прислуживал за столом с достоинством и чувством стиля, а всему остальному просто предоставил идти своим чередом. С безошибочным африканским чутьем негры очень скоро раскусили истинную натуру Джералда: он громко лает, да никогда не кусает – и бессовестно этим пользовались. Воздух вечно сотрясался от угроз продать всех негров к чертовой матери на юг и посечь всех подряд кнутом, но еще не было случая, чтобы из «Тары» продали хоть одного раба, а насчет порки, так действительно однажды досталось хлыстом конюху, но за дело – что не стал вываживать и чистить любимую лошадь Джералда после целого дня под седлом. Цепкие голубые глазки Джералда подмечали, как хорошо налажены дома у соседей и с какой легкостью управляются с челядью гладко причесанные плантаторские жены в шелестящих юбках. Он понятия не имел, что эти изящные дамы крутятся с раннего утра до поздней ночи, скованные бесконечной цепью домашних забот, наблюдая за кухней и детской, за стиркой и шитьем. Он видел только результаты, а результаты впечатляли. Настоятельная необходимость завести жену встала перед ним со всей остротой однажды утром, когда он одевался перед поездкой в город. Порк сунул ему под нос его любимую рубашку в мелких защипах, которую неумелая горничная пыталась подштопать, а вместо этого привела в совершенную негодность, и сказал: – Миста Джералд, что вам нужно, так это жену, и такую жену, у которой будет полон дом ниггеров. Джералд отчихвостил Порка, чтоб не наглел, но в душе-то понимал, что слуга прав. Вот и рубашку пришлось ему отдать: кто же, кроме лакея, ее теперь наденет. Порк с довольным видом скатал рубашку, а Джералд призадумался. Он хочет жену, хочет детей, и все это надо провернуть быстро, иначе будет поздно. Но он не собирается жениться на ком попало, как вон мистер Калверт – взял в жены гувернантку своих детей, да еще из янки. Нет уж, его жена должна быть леди, леди по крови, с манерами не хуже, чем у миссис Уилкс, и способная управлять «Тарой», как миссис Уилкс управляет своим имением. Но было два препятствия к тому, чтобы породниться с каким-либо семейством в своем графстве. Первое: очень туго с девицами брачного возраста, а второе, и более существенное, – что он тут «человек новый», хотя и живет постоянно уже десять лет, и, кроме того, иностранец. Никто ничего не знает, из какого он рода. Хоть здешнее общество и не столь неприступно, как аристократия побережья, но все же ни одна семья не пожелает выдать дочь за человека, у которого неизвестно даже, что был за дед. Джералд понимал, что среди искренне расположенных к нему людей, с кем он вместе охотился, пил и рассуждал о политике, едва ли сыщется хоть один, на чьей дочери он смог бы жениться. И он уж никак не намерен был допустить, чтобы у кого-то за обеденным столом началось обсуждение его неудачных ухаживаний: вот, мол, такой-то папаша с огромным сожалением вынужден был отказать Джералду О’Хара. Он знал, что именно так обстояло бы дело, но осознание сего факта отнюдь не принижало его перед соседями, не давало оснований чувствовать свою ущербность. Ничто и никогда не могло бы заставить Джералда О’Хара признать чье-то верховенство. Просто у них тут такой миленький обычай – отдавать дочерей замуж исключительно в те семейства, которые прожили на Юге не двадцать два года, как он, а много, много больше; жених также должен владеть землей и рабами и иметь пороки, приличествующие данному времени. – Складывай вещи, едем в Саванну, – сказал он Порку. – И не вздумай меня дразнить. Услышу от тебя хоть раз «Вист!» или там «Отвечаю!»[4] – все, я буду не я, если не продам тебя в тот же миг. Сам-то я теперь редко такие слова говорю… Может быть, Эндрю с Джеймсом дадут какой совет на предмет женитьбы. А может, у старых друзей есть дочь, которая будет соответствовать его запросам и сама тоже сочтет его приемлемым в качестве супруга. Эндрю и Джеймс терпеливо его выслушали, но мало чем ободрили. Родней в Саванне они не обзавелись, поскольку приехали в Америку уже женатыми, так что за содействием обратиться не к кому. Друзья есть, конечно, но дочери у них давно повыходили замуж и сами уже растят детишек. – Ты человек не богатый и не родовитый, – попытался охладить его Джеймс. – Деньги я себе сделал, сделаю и род. Мне не надо быть просто женатым, все равно на ком. – Высоко метишь, – сухо бросил Эндрю. Тем не менее ради Джералда братья расстарались, сделали все, что могли. Люди они были солидные, в Саванне занимали видное положение, друзей имели множество. И вот в течение месяца они возили своего младшего из дома в дом, на обеды, балы и пикники. – Есть только одна, на ком можно глаз остановить, – сказал под конец Джералд. – Правда, ее еще на свете не было, когда я тут высадился. – И кто ж такая? На ком ты взгляд остановил? – Мисс Эллен Робийяр, – произнес Джералд по возможности небрежно, стараясь скрыть, что при виде Эллен у него не только взгляд останавливался, но и сердце заходилось. Она его очаровала – вопреки непонятной какой-то холодной апатии, очень странной в пятнадцатилетней девушке. Более того, случалось, что в ней сквозила полная безысходность, и тогда Джералд проникался к ней такой пронзительной нежностью, какой не испытывал еще никогда и ни к кому на свете. – Ты же ей по летам в отцы годишься! – Ничего, я в самом цвету! – Джералд был уязвлен и сразу кинулся в крик. Джеймс спокойно принялся объяснять: – Джерри, здесь у тебя меньше шансов, чем с любой другой девушкой в Саванне. Ее отец – Робийяр, а у этих французов гордыни как у Люцифера. И матушка у нее, упокой Господь ее душу, была очень знатная дама. – А мне плевать! – раскипятился Джералд. – Матушка ее померла, а старому Робийяру я понравился. – Как человек – да, а как будущий зять – нет. – Все равно девушка-то не пойдет за тебя, – вмешался Эндрю. – Она влюблена в этого буйного жеребца, в своего кузена Филиппа Робийяра, вот уже год. И это при том, что вся семья с утра до ночи ее пилит, чтобы перестала думать о нем. – Он подался в Луизиану, с месяц как. – А ты откуда знаешь? – Знаю, – отрезал Джералд, не собираясь распространяться о том, что эти ценные сведения добыл Порк и что Филипп отбыл на Запад по настоянию своей семьи. – Едва ли она так уж сильно была в него влюблена, чтобы не суметь его позабыть. Чего она там в пятнадцать лет смыслит в любви. – Да они уж скорей отдадут ее за этого чумового двоюродного, чем за тебя. Так что Джеймс и Эндрю удивились не меньше любого другого при известии, что дочь Пьера Робийяра будет выдана замуж за маленького ирландца из неведомых краев. Саванна гудела за закрытыми дверями и строила догадки по поводу Филиппа Робийяра, уехавшего на Запад, но слухи не давали ответа. Почему прелестнейшая из дочерей Робийяра выходит за громогласного, краснолицего коротышку, который ей до уха-то не дотягивает, – это оставалось тайной для всех. И сам Джералд так и не узнал толком, как это все получилось. Он понимал одно: чудо все-таки произошло. Впервые в жизни он вдруг притих и оробел, когда Эллен, очень бледная, но очень спокойная, положила легкую свою ладонь ему на руку и сказала: – Я стану вашей женой, мистер О’Хара. Для Робийяров это было подобно удару грома, хотя отчасти они и прозревали правду. Но лишь Эллен и ее нянька, ее Мамми, знали все про ту ночь, когда девочка, проплакав навзрыд, как ребенок, до рассвета, наутро встала взрослой женщиной и твердо объявила свое решение. С нехорошим предчувствием передавала нянька своей юной госпоже надписанный чужой рукой небольшой пакет из Нового Орлеана. Пакет содержал миниатюрный портрет Эллен – она с криком швырнула его на пол, а также четыре ее письма к Филиппу и краткое послание от новоорлеанского священника, извещавшего о смерти ее кузена в пьяной драке. – Это они его отправили, я знаю, это все они – отец, Полин и Юлалия! Они заставили его уехать! Ненавижу! Ненавижу их всех! Я хочу уехать. Я уеду отсюда, чтобы никогда их больше не видеть, никого, никого, и этот город тоже. Я уеду отсюда, и пусть никто и ничто не напоминает мне о… о нем. На исходе ночи Мамми, выплакавшая все глаза над темной головкой своей хозяйки, принялась было ее урезонивать: – Ну как же, детонька, ведь нельзя вам! И не сможете вы так сделать… – Смогу и сделаю. Он добрый человек. Так я и поступлю. Или уйду в обитель в Чарлстоне. Именно угроза уйти в монастырь и вынудила в конце концов Пьера Робийяра дать согласие на брак. В этой католической семье он один был убежденный протестант, и сама мысль, что его дочь станет монахиней, пугала его даже больше, чем брак с Джералдом О’Хара. А в общем-то против него и возразить особенно нечего. Не родовит, конечно… Вот таким образом Эллен, теперь уже не Робийяр, повернулась спиной к Саванне, чтобы больше никогда ее не видеть, и с пожилым довольно мужем, со своей Мамми и двадцатью «домашними неграми» двинулась в путь, по направлению к «Таре». На следующий год у них родился первый ребенок, девочка, ее назвали Кейти Скарлетт, по матери Джералда. Папочка был, конечно, разочарован, что получил не сына, но все равно ужасно радовался, глядя на черноволосую головенку дочери, и в ее честь выставил рому для всех рабов и сам напился, шумный и счастливый. Если Эллен и жалела порой о своем внезапном решении, то знать об этом не дано было никому, и, уж конечно, не Джералду, которого прямо распирало от гордости, что у него такая жена. Уезжая из милого, манерного городка у моря, она оставила все это позади, в прошлой жизни – и Саванну, и свои воспоминания. Теперь ее дом – «Тара», северная Джорджия.