Навсегда ушел в прошлое отцовский дом – прекрасный, легкий и совершенный, как женское тело, как парус на ветру. Бледно-розовые оштукатуренные стены особняка, построенного во французском колониальном стиле, поднимались над высоким цоколем, отчего здание казалось еще грациознее; к дверям вели плавно изогнутые пролеты лестницы в затейливом плетении литых чугунных перил… Туманный призрак богатого, изысканного, теперь чужого дома. Вместе с роскошью и уютом особняка в Саванне Эллен оставила, как выяснилось, и все блага цивилизации, попав совсем в иной и непонятный мир. Словно пересекла континент. Здесь, на севере Джорджии, простирался суровый край, и им владели сильные люди. С высокого плато у подножия Голубого хребта ей открылась панорама покатых холмов с мощными выходами гранита и высоченными сумрачными соснами. Дикая, первозданная природа – ничего общего с укрощенной мягкостью побережья. Там – тихая краса зарослей на островах, изукрашенных серым лишайником и увитых лианами, белая полоса пляжей, горячих от субтропического солнца, песчаные равнины, утыканные пальмами и пальметто[5]. А здешние места знавали и зимнюю пронизывающую стужу, и летний палящий зной; закаленный народ кипел энергией и жаждой жизни. Мужчины были добры, учтивы, щедры, искрились шутками, но и сильны, мужественны и горячи на руку. Для жителей побережья особый шик состоял в том, чтобы сохранять небрежно-беззаботный вид в любом деле и в любой ситуации; даже дуэли и кровная вражда бессильны были заставить их потерять лицо. Здесь же люди давали волю гневу и вспышкам жестокости. Там жизнь устоялась, замедлила свой бег; здесь она била ключом – молодая, здоровая, свежая. В Саванне все знакомые Эллен были скроены на один манер – настолько сходились они во взглядах и привычках, а тут она столкнулась со множеством различных типов. В северной Джорджии оседали переселенцы из других частей штата, а также из Виргинии и обеих Каролин, из Европы и из северных штатов. Некоторые новички, как Джералд, искали возможности разбогатеть; другие, подобно Эллен, происходили из старых, родовитых семейств, но жизнь в отчем доме стала почему-либо для них нестерпимой, и они думали найти покой в дальнем краю; многие переехали вообще безо всяких причин, если не считать беспокойной тяги к переменам, унаследованной от первопроходцев. У каждого были свои корни – происхождение, воспитание, образование, обычаи, и в результате самым естественным образом сложилась жизнь практически без условностей, что для Эллен было ново, и к такому укладу она не смогла приспособиться. Там, на побережье, она всегда знала, как поступит человек в определенных обстоятельствах. Но никто и никогда не мог бы предсказать, как поступит житель северной Джорджии. Дела в графстве шли весьма успешно – даже на фоне общего процветания всего американского Юга. Мир требовал хлопка, и только что поднятая целина, богатая и плодородная, давала его в изобилии. Хлопок определял биение пульса красных земель: вспашка, посадка и сбор урожая. В красных спиралевидных бороздах росли деньги, большие деньги – а с ними и спесь, и чванство, расцветающие на зеленых кустиках, покрытых белым пухом. Если хлопок так обогатил их за одно поколение, то насколько же богаче они станут в следующем! Уверенность в том, что завтра будет еще лучше, добавляла им азарта, они купались в радостях жизни с усердием, совершенно непонятным Эллен. У них были деньги и были рабы, у них всего хватало, веселись не хочу. А они хотели. Им нравилось развлекаться. Похоже, они никогда не бывали заняты до такой степени, чтобы не бросить все дела ради рыбалки, охоты или скачек. Недели не проходило без этих их барбекю и балов. Эллен не могла, да и не хотела стать совершенно как они, стать одной из них – слишком многое у нее было связано с Саванной, но она относилась к ним с уважением, а со временем отучилась пугаться их свободы, раскованности и прямоты; ее даже восхищало их умение ценить человека таким, каков он есть. В графстве ее полюбили. Рачительная хозяйка, хорошая мать и преданная жена – такой была теперь Эллен. Разбитое сердце и самоотречение могли бы привести ее в монастырь, но вместо этого она посвятила всю себя своему ребенку, своему дому и мужчине, который увез ее из Саванны, подальше от воспоминаний, и ни о чем не расспрашивал. Скарлетт росла крепеньким, здоровым и резвым ребенком – по мнению Мамми, так для девочки даже чересчур, и, когда ей исполнился годик, у Эллен родился второй ребенок, Сьюзен Элинор, которую все называли Сьюлен, а в положенный срок явилась на свет и Кэррин – Кэролайн Айрин. Потом настала очередь мальчиков, но они умирали во младенчестве, еще до того, как вставали на ножки, и теперь все трое покоились в земле под сенью кедров, в сотне ярдов от дома, и на каждом камне имя: «Джералд О’Хара, мл.». С тех пор как в «Тару» приехала Эллен, поместье переродилось. В свои пятнадцать лет Эллен полностью была готова к обязанностям жены плантатора. До замужества для девушки что главное? Быть красивой, приветливой, милой – словом, услаждать глаз, а то и замуж не выйдешь. Но уж после этого от нее ожидается умение вести дом: она должна взять в свои руки хозяйство, в котором человек сто народу, черных и белых. Девочек так и растили, имея это в виду. Эллен тоже получила надлежащую подготовку, как и любая благовоспитанная девица ее круга, и, кроме того, при ней была Мамми, а Мамми обладала таким зарядом энергии – мертвого могла оживить, не то что ленивого негра. Эллен быстро внесла порядок в Джералдово хозяйство, навела в нем лоск и блеск, и «Тара» стала ну просто красавица. Дом ведь мало того что строился без какого-либо архитектурного плана, но потом еще по всякому случаю обрастал лепившимися как попало пристройками; однако стараниями Эллен он приобрел такое очарование, что отсутствие первоначального замысла вовсе стало незаметно. Кедровая аллея, ведущая от главной дороги к дому – без такой аллеи в Джорджии и дом не дом, – аллея эта создавала своей темной, тенистой, холодноватой массой отличный фон для всяческой другой растительности, казавшейся по контрасту еще ярче. К белым кирпичным стенам дома прильнула глициния, оплетая веранды и смыкаясь с розовым шелком миртовых кустов у дверей и белыми звездами магнолий на лужайке, – все это цветущее чудо маскировало грубую тяжеловесность постройки. Весной и летом густо поросшая клевером и бермудской травой лужайка делалась изумрудно-зеленой и по этой причине неотразимо привлекательной для индюшачьих и гусиных стай, коим полагалось копошиться за домом, так сказать в тылу. Вожаки стай то и дело собирали втихомолку свое воинство и водили его в походы на передовую, на фасадный двор, соблазненные дивной травкой и сладостным обещанием, таившимся в гроздьях жасминовых бутонов и в цинниях на клумбах. Во избежание грабежей на переднее крыльцо был посажен часовым черный мальчонка. Он тоже стал неотъемлемой частью пейзажа «Тары» – маленький негритенок, вооруженный драным полотенцем, сидящий на ступеньках с самым разнесчастным видом: ну как же, ему запрещено стегать прутом нахальную птицу и швыряться камнями, а только и можно что махать и хлопать полотенцем и шугать ее. У Эллен дюжины мальчишек побывали на этом посту, выполняя первую в жизни ответственную задачу из тех, что возлагались на мужскую часть рабов в «Таре». По достижении десяти лет ребят отдавали в учение к Папаше – старому сапожнику, починявшему обувь для всего населения плантации, или к Амосу – каретнику и плотнику, или к скотникам Филиппу и Каффи – ходить за коровами и мулами. Если ученики не выказывали способности и прилежания ни в одном из этих занятий, то становились полевыми работниками, утрачивая в глазах негров всякое право претендовать хоть на какое-то общественное положение. Жизнь Эллен текла не очень-то легко, веселья в ней тоже не замечалось. Но она и не ожидала, что жизнь будет легкой. А что нет счастья и веселья – ну, такова женская доля. Это ведь мужской мир, и она приняла его как данность. Мужчина – владелец, собственник, а женщина ведет его дела. Мужчина собирает дань уважения своим организаторским талантам, и женщина превозносит его ум. Мужчина ревет белугой от занозы в пальце, а женщина заглушает подушкой стоны во время родов, дабы не потревожить его сон. Мужчины бранятся, напиваются, женщины не слышат брани и без горьких слов укладывают своих пьяниц спать. Мужчины бывают хвастливы, грубы и несдержанны на язык; но женщины – это всегда доброта, приветливость и всепрощение. Эллен умела нести свой крест, не теряя обаяния женственности, ведь она была истинная леди – и по крови, и по воспитанию. Естественно, она хотела воспитать настоящими леди и своих дочерей. С младшими дело подвигалось хорошо, потому что Сьюлен, страшно озабоченная своей привлекательностью, внимала каждому слову матери, а Кэррин была девочка смирная и легкоуправляемая. Но Скарлетт – вся в отца – сочла, что положение знатной дамы не требует большого труда. Она не любила играть со своими скромными сестричками или с благовоспитанными девочками Уилкс, предпочитая негритянскую детвору и мальчиков с соседних плантаций, и могла не хуже любого из них лазить по деревьям и кидаться камнями. Мамми негодовала, возмущалась, называла такие замашки предательством по отношению к Эллен и призывала Скарлетт вести себя как подобает маленькой леди. Эллен же была в таких вещах более толерантна и дальновидна. Товарищи по детским играм скоро вырастут и превратятся в женихов, а первейший долг девушки – сделать хорошую партию. И Эллен говорила себе, что просто ее ребенок полон жизни и есть еще время научить девочку искусству быть привлекательной для мужчин. К этой цели и свелись в конечном счете соединенные усилия Эллен и Мамми, а Скарлетт, подрастая, делалась в этом предмете очень способной ученицей, хотя из других дисциплин не усваивала практически ничего. Вопреки стараниям череды гувернанток, а потом и педагогов Фейетвиллской женской школы, где она провела два года, образование ее носило лишь эскизный характер. Зато ни одна девушка в графстве не умела танцевать так грациозно, как она. Скарлетт знала, как надо улыбаться, чтобы показать ямочки на щеках, как пройтись на цыпочках, чтобы юбки на обруче всколыхнулись самым умопомрачительным образом; она освоила особую технику взгляда: смотришь прямо в лицо мужчине, потом опускаешь глаза, смежаешь веки и трепещешь ресницами – полное впечатление, что ты вся дрожишь от нежных чувств. А более всего училась она искусству скрывать острый ум и проницательность под миленькой, пустенькой детской мордашкой, которая так нравилась мужчинам. Эллен со своими деликатными наставлениями и Мамми с вечными придирками – обе они трудились над тем, чтобы оснастить ее качествами, необходимыми для будущей жены. – Будь помягче, родная, и немного степеннее, – говорила Эллен. – И не надо перебивать джентльменов, даже если тебе кажется, что ты разбираешься в деле лучше, чем они. Джентльмены не любят превосходства в девушках. А Мамми вещала профессорским тоном: – Молодые барышни, которые хмурят лоб, да задирают нос, да твердят то и дело: «А я хочу! А я не буду!» – вот такие-то никогда хорошего муженька не отхватят. Молодым барышням положено глазки вниз и тихонько эдак: «Да, саа. Конечно, саа. Как вам будет угодно, саа». Каждая по-своему, они учили ее всему тому, что нужно знать замужней женщине и что должно быть присуще светской даме, но Скарлетт усваивала только внешние знаки благородного происхождения, а то, что эти знаки должны проистекать из внутренних достоинств, казалось ей совершенно излишним. Зачем? Достаточно наружности: у нее есть манеры, а положение знатной дамы уже само по себе способствует успеху в обществе – большего и не требуется. Джералд хвастал, что она первая красавица на все пять графств, и не без оснований, поскольку дочь получила предложения чуть не от каждого молодого человека из соседних имений и имела множество воздыхателей в других, отдаленных местах – в Атланте и Саванне. В шестнадцать лет, благодаря Эллен и Мамми, она выглядела милой, беспечной прелестницей, оставаясь на самом-то деле своевольной и упорной гордячкой. У нее был горячий, страстный, вспыльчивый нрав ирландца-отца и ничего от самоотверженной, многотерпеливой натуры матери. У Эллен она взяла только внешний лоск, да и то тончайший слой. Эллен так и не осознала до конца, что это всего лишь лоск, потому что Скарлетт всегда старалась предстать перед ней в лучшем свете, скрывая свои выходки и перепады настроения; словом, в присутствии Эллен это была паинька и тихоня, которая могла устыдиться до слез от одного укоризненного материнского взгляда. Но Мамми не питала иллюзий на этот счет и постоянно была начеку, как бы не проглядеть трещинку в оболочке. У Мамми глаз был куда острее, чем у Эллен, и Скарлетт не могла припомнить случая, когда бы ей удавалось долго ее дурачить. Любящие наставницы сокрушались не оттого, что Скарлетт искрится живостью и пленяет всех подряд своим юным очарованием. Такие черты составляли гордость южанок. Нет, их заботило в ней Джералдово твердокаменное упорство и неудержимая пылкость, они даже побаивались – а вдруг не получится сохранить в тайне этакую опасную ущербность своей воспитанницы, пока она не сделает приличную партию. Однако Скарлетт уже решила: она выйдет замуж, выйдет за Эшли, и у нее хватит воли казаться пустоголовой уступчивой скромницей, если это и есть те качества, которые привлекают мужчин. Почему с мужчинами следует поступать подобным образом, ей неведомо. Известно только, что такие методы срабатывают. И никогда это не занимало ее настолько, чтобы утруждаться продумыванием всей цепочки причин и следствий. Она не разбиралась во внутренних побуждениях людей, даже свою душу не понимала толком. Она просто знала, что если она поступит так-то и так-то, то мужчины непременно откликнутся и добавят еще свое то-то и то-то. Как в математическом уравнении и ничуть не труднее, тем более что математика – это единственный предмет, который давался ей в годы учебы с легкостью. Если она мало что понимала в мужской психологии, то в женской – и того меньше, потому что женщины меньше интересовали ее. У нее никогда не было подруг, и она не чувствовала, что в этом смысле ей чего-то не хватает. По ней так все женщины, и две ее сестры в том числе, – это самой природой созданные враги и соперницы в преследовании одной и той же дичи – мужчины. Все женщины, за одним единственным исключением. Ее мать, Эллен О’Хара, отличалась от всех, она была другая, и Скарлетт смотрела на нее как на святыню, не имеющую ничего общего с человеческим родом. Когда Скарлетт была маленькая, она соединила свою маму с Непорочной Девой Марией и теперь, став старше, не понимала, с какой стати менять мнение. Под крылом у Эллен ей было тепло и покойно – такое чувство защищенности могут дать только силы небесные и родная мать. Ее мама, и она точно это знала, являет собой воплощение справедливости, правды, любящего сердца и глубокой мудрости – настоящая знатная дама, истинная леди. Скарлетт очень хотелось быть похожей на мать, быть такой, как мать. Одна лишь помеха: как только станешь такой вот правильной, правдивой, нежной и самоотверженной, сразу ведь пропадет почти вся прелесть жизни и поклонников растеряешь… А жизнь слишком коротка, чтобы разбрасываться такими приятными вещами. Когда-нибудь, когда она будет замужем за Эшли и станет старше, наступит день и она поймет, что пора, вот тогда она постарается стать похожей на Эллен. Но до того… Глава 4 В тот вечер за ужином Скарлетт заменяла мать, следя за тем, чтобы ничего не упустить из обязанностей хозяйки дома, но мысли ее были в разброде – никак она не могла свыкнуться с этой ужасающей вестью насчет Эшли и Мелани. С отчаянным нетерпением ждала она возвращения Эллен: без матери она чувствовала себя потерянно и одиноко. По какому праву эти Слэттери, с их вечными болячками, вытаскивают мать из дому, когда она так нужна ей самой! И в продолжение всей этой кошмарной трапезы ей в уши барабанил гулкий голос Джералда. Ну, все, еще минута – и она взорвется. Он начисто позабыл об их разговоре и затянул свою песню про последние новости из Форт-Самтера, для большей выразительности размахивая руками и припечатывая каждую фразу кулаком по столу. Джералд всегда перекрывал все голоса за столом, свои монологи он ввел в обычай, и Скарлетт давно привыкла слушать его вполуха, предаваясь в это время собственным мыслям. Но сегодня ей нельзя отключиться, и она изо всех сил ловила звуки со двора, напряженно ожидая услышать скрип коляски, возвещающий приезд Эллен. Конечно же она вовсе не собиралась рассказывать матери о том, что ее гнетет. Эллен была бы потрясена и очень опечалена, узнай она, что ее дочь мучается из-за человека, помолвленного с другой. Просто Скарлетт знала, что рядом с матерью ей станет легче, она это знала всегда и даже теперь, погруженная в пучину своей первой трагедии, надеялась на мать. Нет такой беды, которую Эллен не смогла бы облегчить уж одним своим присутствием. С подъездной дорожки донесся скрип колес, Скарлетт так и подскочила, но почти сразу же опустилась опять на стул: коляска обогнула дом и въехала на задний двор. Это не может быть Эллен – она вошла бы через главную дверь. Послышалась возбужденная быстрая болтовня негров и визгливый смех. Взглянув в окно, Скарлетт увидела Порка, он высоко держал пылающий сосновый сук, а из повозки вылезали какие-то люди – не разобрать во тьме двора. Они смеялись, перекидывались словами, звуки возникали и таяли в тихом ночном воздухе – довольные гортанные голоса, мирные, приятные, домашние звуки. Чьи-то ноги затопали по ступенькам заднего крыльца, потом по проходу, ведущему в главный дом, и остановились за дверью столовой. Короткий громкий шепот, дверь открывалась, и на пороге возник Порк, сам на себя не похожий – куда девалась его солидность? – он вращал белками глаз, сверкал зубами, шумно дышал и весь светился гордостью, – прямо жених. – Миста Джералд! – возгласил он. – Ваша новая женщина прибыла! – Что еще за новая? Я новых не покупал, – заявил Джералд, напуская на себя свирепость. – Нет, маса! Нет, миста Джералд, вы покупали! Покупа-али, маса, да-а! И она тута, она хочет поговорить с вами, маса! – Ну давай, веди сюда свою новобрачную, – велел Джералд. Порк обернулся и поманил жену, только что явившуюся с плантации Уилкса, чтобы влиться в число домочадцев «Тары». Она ступила в комнату, а позади, почти незаметная за обширными цветастыми юбками, крутилась, прижимаясь к материнским ногам, ее дочь, мелкая двенадцатилетняя девчонка. Сама же Дилси была высока ростом и держалась очень прямо. Сколько ей лет, определить было трудно: ни складочки, ни морщинки на неподвижном бронзовом лице; такая внешность может быть в любом возрасте – от тридцати до шестидесяти. В чертах явственно проступала индейская кровь, перевешивая негритянскую. Красноватый цвет кожи, узкий высокий лоб, высокие выступающие скулы и орлиная горбинка носа, неожиданно расплющенного на конце, над толстыми негритянскими губами, – все в ней выказывало смешение двух рас. Она вошла в дом с полным самообладанием и так величаво, что Мамми нечего было с ней и тягаться. Оно и понятно: Мамми это приобрела с годами, а Дилси такой родилась. Она заговорила; у нее оказался иной выговор, не такой, как у большинства негров, глотающих половину слов и сливающих фразы в один поток. И она старательно следила за своей речью. – Добрый вечер, барышни. Миста Джералд, я сожалею тревожить вас, но я очень хотела прийти сюда и благодарить вам еще раз, что вы купили меня и мое дите. Меня многие джентльмены хотят купить, да только без моей Присси, а вы меня избавили от гореванья. И я благодарю вам. Я для вас расстараюсь и докажу, что я не забывчивая. – Э… хмррр, – рыкнул Джералд, кашлем прикрывая конфуз: как же, его поймали на доброте, да еще и выставили на всеобщее обозрение! А Дилси повернулась к Скарлетт, и что-то вроде улыбки появилось в уголках ее глаз. – Мисс Скарлетт, Порк мне расписывал, как вы просили миста Джералд купить меня. И за это я желаю отдать вам мою Присси, пусть послужит вам. Она пошарила рукой у себя за спиной и выдернула на свет девчонку – маленькую и темнокожую, на тонких птичьих ножках и с мириадами туго заплетенных косичек, торчащих во все стороны, как поросячьи хвостики. У нее были острые, всезнающие, ничего не упускающие глазки и заученно тупое выражение лица. – Спасибо, Дилси, – ответила Скарлетт, – но что скажет на это Мамми? Она ведь ходит за мной с того дня, как я появилась на свет. – Мамми старая, – изрекла Дилси с таким спокойствием, что Мамми уж точно бы разъярилась. – Она хорошая нянька, но вы теперь молодая леди и нуждаетесь в хорошей служанке, а моя Присси целый год прислуживала мисс Индии. Она ловка шить и волосы укладывает, как взрослая. От материнского тычка Присси неожиданно подпрыгнула, изобразила реверанс и широко улыбнулась Скарлетт; та не смогла удержаться и тоже улыбнулась в ответ. «Маленькая пройдоха», – подумала Скарлетт, а вслух сказала: – Спасибо, Дилси. Матушка приедет домой, и мы подумаем. – Благодарю вам, мэм. От меня вам пожелание доброй ночи. – И Дилси выплыла из комнаты вместе со своим ребенком, а Порк пританцовывал следом. Со стола убрали, и Джералд возобновил прерванную речь, но уже без особого удовольствия для себя самого, а для аудитории и подавно. Его грозные предсказания, что война на пороге, и риторические вопросы типа «До каких же пор Юг будет сносить оскорбления от янки?» наводили легкую тоску и вызывали ожидаемые отклики: «Да, па», «Нет, па». Кэррин, устроившись на подушке под лампой, с головой ушла в какой-то роман, про девушку, которая удалилась в монастырь после смерти возлюбленного; слезы восторга туманили ей глаза, и сквозь радужную пелену уже рисовался ей собственный портрет в белом чепце монахини. Сьюлен украшала вышивкой какие-то вещи, которые она, подхихикивая, называла «своим приданым», и прикидывала в уме, вот бы завтра на барбекю увести от сестры Стюарта Тарлтона и восхитить его милыми женскими качествами, коими она обладала, а Скарлетт – нет. Сама же Скарлетт пребывала в полном смятении из-за Эшли. Как может папа все говорить и говорить, причем только про Форт-Самтер и этих своих янки, когда знает прекрасно, что у нее сердце разрывается? Со свойственным юности эгоизмом она дивилась, что люди способны так замыкаться на себе, быть столь равнодушны к ее боли; она вообще не понимала, как это мир вокруг не пошатнулся и не разбился вместе с ее сердцем. У нее в душе бушевал циклон, и довольно странно, что в столовой ничего не изменилось, все как было, так и есть. Тяжелый стол красного дерева, солидные буфеты, массивное столовое серебро, яркие лоскутные половички – все на своих местах, словно ничего не случилось. Уютная, приветливая комната, вся семья, по обыкновению, проводила здесь тихие, спокойные часы после ужина, и Скарлетт тоже это нравилось. Но сегодня вечером ей все вокруг было ненавистно, и если б только она не боялась, что отец раскричится и начнет при всех ее расспрашивать, то давно бы улизнула потихоньку. Забралась бы на диван в кабинете Эллен и выплакала в подушку свое горе. Для Скарлетт не было лучше места в доме. Там Эллен по утрам проверяла счета и выслушивала доклады Джонаса Уилкерсона, надсмотрщика над рабами. И там же, пока Эллен водила пером по строчкам гроссбуха, бездельничало семейство – Джералд в кресле-качалке, а девочки на продавленных подушках дивана, который давно свое отслужил и не годился для передних комнат. Скарлетт не терпелось очутиться там, вдвоем с матерью, уткнуться головой ей в колени и вволю поплакать. Да приедет ли она вообще когда-нибудь! Но вот резко захрустел под колесами гравий на дорожке, и в столовую донеслось негромкое журчание голоса Эллен, отпускающей кучера. Вошла она торопливо, даже юбки на обручах ходуном ходили, но по лицу было видно, что она страшно устала и опечалена. Семья отложила свои занятия и пытливо на нее уставилась. Вместе с Эллен в комнате появился и едва уловимый аромат лимонной вербены, неотступно летящий за складками всех ее платьев, – аромат, навсегда связанный в сознании Скарлетт с образом матери. На положенном расстоянии за хозяйкой следовала Мамми – в руке кожаная сумка, нижняя губа на полфута вперед, брови нахмурены. Мамми тяжело переваливалась на ходу и бормотала что-то себе под нос, четко рассчитав громкость – так, чтобы никто не разобрал ее замечаний, но чтобы и ни от кого не укрылось ее крайнее неодобрение и даже осуждение. – Извините меня, я так поздно. – Эллен подхватила теплую шаль, скользнувшую с опущенных плеч, и передала ее Скарлетт, коснувшись мимоходом ее щеки. Джералд волшебным образом засиял при появлении жены. – Ну что, окрестили постреленка? – спросил он. – Да. Он умер, бедная кроха, – сказала Эллен. – Я опасалась, Эмми умрет тоже, но кажется, она будет жить. Девочки впились глазами в мать, а Джералд покачал головой в раздумье: – Оно и к лучшему, что парнишка умер, каково-то ему было бы, безотцовщи… – Уже поздно. Нам нужно бы теперь помолиться. Эллен перебила мужа так мягко, так ровно, что вмешательство вообще могло остаться незамеченным. Однако Скарлетт хорошо изучила свою мать. Интересно, кто же все-таки отец ребенка Эмми. Понятно, что если ждать, пока мама что-нибудь расскажет, то не узнаешь ничего и никогда. Скарлетт подозревала Джонаса Уилкерсона, потому что часто видела, как с наступлением вечера он прогуливается с Эмми по дороге. Джонас – янки и холостяк, а тот факт, что он служит надсмотрщиком на плантации, навсегда отгородил его от любых контактов со светским обществом графства. Ни с одной семьей, имеющей хоть какое-то положение, он не смог бы породниться, и с ним никто не желал знаться, разве что Слэттери и прочий сброд. Но сам-то Джонас по образованию на несколько порядков выше всяких там Слэттери, и вполне естественно, что он не захотел жениться на Эмми, как бы часто ни водил ее гулять в сумерках. Скарлетт вздохнула: все-таки любопытство ее томило. История произошла, можно сказать, прямо на глазах у ее матери, а она ведет себя так, будто ничего не замечает или вовсе ничего не случилось. Эллен умеет попросту пропускать мимо себя все то, что противоречит ее представлениям о приличиях, и старается научить тому же Скарлетт, но пока без особого успеха. Эллен шагнула к каминной полке – взять из маленькой шкатулки свои четки, но в этот момент заговорила Мамми – твердо и решительно: