– Хорошо, давайте оставим это пока. А он все еще неравнодушен к вам или Рок-Айленд заставил забыть? А может быть, он узнал и оценил наконец, что за драгоценность его жена? При одном упоминании о Мелани Скарлетт стало трудно дышать, она еле удержалась, чтобы не выложить ему всю историю – что только честь не позволяет Эшли оставить Мелани. Она даже начала было говорить, но тут же закрыла рот. – О! Значит, у него все еще маловато ума или чувства, чтобы оценить миссис Уилкс? И тюремные лишения не притупили его страсти к вам? – Я не вижу необходимости обсуждать этот предмет. – Зато я желаю его обсуждать, – сказал Ретт. В голосе его послышалась тихая, низкая нота; Скарлетт не поняла, что это значит, но уху было очень неприятно. И тем же тоном Ретт продолжал: – Клянусь Богом, я буду обсуждать этот предмет и жду, что вы ответите мне. Он все еще любит вас? – И что, если так? – крикнула Скарлетт, доведенная до белого каления. – Я не хочу обсуждать это с вами, потому что вы не понимаете его и для вас непостижима такого рода любовь. Единственный вид любви, который вам известен, – это… в общем, это отношения, какие вы поддерживаете с существами типа этой Уотлинг! – О, – мягко откликнулся Ретт. – То есть я способен только на плотские желания, только на похоть? – Вы сами знаете, что это правда. – В таком случае я считаю похвальным ваше нежелание дискутировать на эту тему со мной. Мои нечистые руки и губы оскверняют непорочность его любви. – М-м-м… примерно так, да. – А меня вот как раз интересует чистая любовь. – Не будьте таким мерзким, Ретт. Если у вас хватает низости думать, что между нами было что-то дурное… – О, подобная мысль никогда не приходила мне в голову, поверьте. Поэтому я и заинтересовался. Так все-таки: по какой именно причине между вами не было ничего дурного? – Если вы полагаете, что Эшли стал бы… – Ах, так, значит, это Эшли, а не вы – вот кто вел сражение за непорочность! Право, Скарлетт, вам не следовало отступаться так легко. Скарлетт, смятенная и негодующая, буравила взглядом его невозмутимое лицо, по которому ничего нельзя было прочесть. – Все, покончим с этим, и денег ваших я не хочу. Так что убирайтесь вон. – О нет, вы очень даже хотите моих денег, и раз уж мы зашли с этой темой так далеко, то зачем останавливаться? Да и какой вред может принести обсуждение столь целомудренной идиллии – ведь ничего дурного меж вами не происходило. Итак, Эшли вас любит за ваш ум и душу, за высокое благородство характера? Каждое слово было пыткой. Все верно, именно это Эшли любит в ней. И если знаешь это, то жить можно. Да, жизнь становится сносной, когда понимаешь, что Эшли, связанный честью, любит ее издали за внутреннюю красоту, за прекрасные душевные качества, видимые лишь ему одному. Но почему-то эти качества не кажутся столь уж прекрасными, будучи вытащены на свет Реттом, да еще этим его обманчиво бархатным голосом, в котором скрыт сарказм. – Оказывается, и такая любовь может существовать в нашем отвратительном мире, – продолжал он. – Это возвращает меня к моим мальчишеским идеалам. Значит, ничего плотского нет в его любви к вам? И все было бы точно так же, если бы вы были уродливы и ваша кожа не блистала белизной? И совершенно ни при чем эти зеленые глаза, наводящие мужчину на мысль: а интересно, что она будет делать, если я прямо сейчас заключу ее в объятия? А эта походка с легким покачиванием бедер – соблазн для любого мужчины, хоть и под девяносто? А губки… Ну хорошо, я не должен навязываться тут со своей похотью. Но Эшли – разве он ничего этого не видит? Или видит – и это ничуть его не трогает? Против воли Скарлетт вернулась в тот день, когда Эшли обнимал ее у изгороди в саду; она вспомнила, как дрожали его руки, как горячи были его губы на ее губах, и казалось, что он никогда ее от себя не отпустит. Она заалела, как маков цвет, и ее смущение не прошло незамеченным для Ретта. – Та-ак, – протянул он, и в голосе явственно проступила вибрирующая нотка злости. – Я понимаю. Он любит вас исключительно за ваш интеллект. Как он смеет копаться в ней своими грязными лапами, принижая и опошляя единственно прекрасное и святое, что есть у нее в жизни? Холодно и целенаправленно он крушил последнюю линию оборонительных умолчаний, и то, что он домогался узнать, неминуемо должно было открыться. – Да, это правда! – крикнула она, пытаясь затолкать в глубины памяти поцелуи Эшли. – Дорогая моя, да он и знать не знает, что у вас имеется ум. Если бы его привлекал ваш интеллект, то ему не было бы нужды воевать с вами, отстаивая – назовем это так – «святость» своей любви. Жил бы себе спокойно – в конце концов, мужчина может восхищаться умом и душевной красотой женщины, оставаясь при этом достопочтенным джентльменом и храня верность своей жене. Должно быть, ему трудно совместить понятие чести Уилксов с мужской тягой к вашему телу. – Вы судите всех мерой собственной низости! – А я никогда и не отрицал вашей для меня притягательности – если вы это подразумеваете под низостью. Но меня, слава богу, не заботят вопросы чести. Что я хочу, то и беру, если могу достать, и не противлюсь ни ангелам, ни бесам. А Эшли… Веселенький же ад вы для него устроили! – Я? Я устроила ему ад? – Да, вы. Вы всегда перед ним – постоянный соблазн, извечное искушение, но он, подобно большинству из его породы, предпочитает взлету любви то, что в здешних краях сходит за честь. И сдается мне, что теперь наш бедолага потерял и любовь, и честь, которая так его согревала. – Любовь у него есть! Я имею в виду – он любит меня! – Неужели? Тогда проясните для меня одну вещь, и закончим с этим на сегодня. Можете взять деньги и делайте с ними что вам угодно, хоть на помойку швырните, мне все равно. – Он встал и бросил в песок окурок сигары. В движениях его была та самая свобода язычника и едва сдерживаемая мощь – Скарлетт заметила это в ночь, когда пала Атланта. В нем опять чувствовалась скрытая угроза. – Если он любит вас, то какого дьявола он дал вам уехать в Атланту добывать деньги на налоги? Чем позволить любимой женщине сделать такое, я бы скорее… – Но он же не знал! Он и представления не имел, что я… – А вам не приходило в голову, что ему следовало бы знать? – Ретт рассвирепел и почти не пытался подавить в себе стихию. – Любя вас, как вы говорите, он должен был знать, что вы способны натворить с отчаяния. Уж лучше было убить вас на месте, чем дать уехать сюда, и к кому, подумать только – ко мне! Силы небесные! – Он ничего не знал! – Мог бы догадаться и без слов, а если нет, значит, он никогда не поймет вас, с вашим умом бесценным. Как он несправедлив! Можно подумать, Эшли должен уметь читать мысли. А даже если бы умел, даже если бы знал обо всем, разве мог Эшли ее остановить? И внезапным толчком до нее вдруг дошло, что да, Эшли мог ее остановить. Там, в саду, достаточно было легчайшего намека с его стороны, что когда-нибудь все может стать иначе, и она бы даже не подумала ехать к Ретту. Одно нежное слово, пусть хоть на прощание, когда она уже садилась в поезд, могло еще вернуть ее. Но он говорил только о чести. И все-таки… Неужели Ретт прав? Разве должен был Эшли знать, что у нее на уме? Она быстро отогнала от себя предательскую мысль. Конечно же он не подозревал. У Эшли и не могло возникнуть подозрений, что она задумала совершить нечто столь безнравственное. Эшли так благороден, он выше подобных мыслей. Ретт просто старается запятнать ее любовь. Он хочет растоптать самое дорогое для нее. Ничего, подумала она ядовито, магазин станет на ноги, и лесопилка будет работать славненько, у нее появятся деньги, вот тогда она расплатится с Реттом за все страдания и унижения, которым он ее подверг. Он стоял над ней и смотрел сверху вниз, чуть усмехаясь. Чувство, только что бурлившее в нем, уже улеглось. – А вас-то, собственно, по какой причине это задевает? – спросила Скарлетт. – Это мое дело, мое и Эшли, и никак не ваше. Он пожал плечами: – Только по одной. Ваша выносливость вызывает во мне глубокое и беспристрастное восхищение. И мне не нравится, что ваш дух перемалывают многочисленные мельничные жернова. Вот «Тара». Это вообще чисто мужская работа, по определению. Добавим к этому вашего больного отца. От него вам помощи ждать не приходится. Далее: девушки и негры. А теперь на вас еще и муж и, вероятней всего, мисс Питтипэт тоже. Достаточно большая тяжесть на ваших руках и без Эшли Уилкса с его семьей. – Он не на моих руках! Он помогает… – О, бога ради! – Он нетерпеливо поморщился. – Довольно уже об этом. Никакой он не помощник. Он на ваших руках, на них и останется, или еще на чьих-нибудь, до самой смерти. Меня уже тошнит от него в качестве темы для беседы. Так сколько денег вам нужно? Она готова была разразиться потоком брани. После всех оскорблений, вытянув из нее самое дорогое и грубо это растоптав, он еще думает, что она возьмет его деньги! Но слова, вертевшиеся на кончике языка, остались невысказанными. Конечно, было бы здорово отвергнуть с презрением его предложение и велеть ему выметаться из лавки. Однако такая роскошь позволительна только при настоящем богатстве и надежном защитнике. Ну а пока она бедна, придется переносить и подобные сцены. Зато когда она станет богатой – о, как сладостно греет уже одна только мысль! – вот когда она станет богатой, то не потерпит ничего, что ей не по нраву, ничего не будет делать против желания, даже соблюдать простую вежливость с теми, кто ей неприятен. «Всех пошлю к черту в пекло, и Ретт Батлер будет первым!» – подумала она и, предвкушая удовольствие, заискрила зелеными глазами и чуть изогнула губы в улыбке. Ретт улыбнулся тоже. – Вы просто чудо, Скарлетт, – объявил он. – Особенно когда замышляете какую-нибудь пакость. Да при виде этой вашей прелестной ямочки я готов купить вам чертову дюжину мулов, только пожелайте. Дверь с улицы отворилась, и вошел приказчик, зажав перо в зубах. Скарлетт встала, накинула шаль на плечи и крепко завязала тесемки шляпки. Решение вызрело. – Вы не заняты сегодня? Можете сейчас поехать со мной? – Куда? – Я хочу, чтобы вы свозили меня на лесопилку. Я обещала Фрэнку не выезжать из города самостоятельно. – На лесопилку, в такой-то дождь? – Да, я теперь же хочу купить ее, пока вы не переменили свое решение. Ретт так расхохотался, что парень за прилавком вздрогнул, замер и принялся таращиться на него во все глаза. – Вы забыли, что вы замужем? Миссис Кеннеди не может себе позволить, чтобы люди увидели, как она катит за город с этим нечестивцем Батлером, которого не принимают в лучших гостиных. Вас не заботит ваша репутация? – Репутация? Че-пу-ха! Я хочу лесопилку, пока вы не передумали и Фрэнк не обнаружил, что я ее покупаю. Ну шевелитесь же, Ретт, что вы как мешок. Подумаешь, мелкий дождичек! Пошли скорей. Ох уж эта лесопилка! Фрэнк тяжело вздыхал, охал, ахал и кряхтел всякий раз, как думал о ней. Он проклинал себя, зачем вообще упомянул о ней при Скарлетт. И без того достаточно скверно вышло, что она продала свои серьги этому Батлеру (нашла кому, из целого города!) и купила лесопилку, не посоветовавшись с ним, своим законным супругом, так она еще и не передала это дело под его начало! Это уж выглядит хуже некуда. Как будто она ему не доверяет или не может положиться на его распорядительность. Фрэнк, подобно всем своим знакомым, был убежден, что жене следует руководствоваться превосходящими знаниями и опытом мужа, целиком и полностью принимать его мнение и не иметь своего. Он бы дал большинству женщин поступать как им хочется. Женщины ведь такие забавные, такие миленькие крошки, и почему бы не потакать их пустяковым капризам и причудам. Никому никакого вреда. Сам он по природе был уступчив и мягок, и совсем уж не считаться с женой ему было бы не по душе. Его умиляли и веселили нелепейшие замечания этого нежного маленького создания, и он любовно отчитывал жену за глупость и излишества. Но то, что Скарлетт забрала себе в голову, – это… это же немыслимо! Лесопилка! Это был шок, потрясение основ всей его жизни, когда в ответ на его вопрос она сообщила ему с милой улыбкой, что намерена управлять ею самолично. «Мне надо самой вникнуть в этот бизнес» – вот как она это преподнесла. Фрэнку никогда не забыть ужасной этой минуты. Самой вникнуть в дело! Немыслимо. Невообразимо. В Атланте ни одна женщина не занималась бизнесом. Фактически Фрэнк нигде такого не слышал: женщина – и бизнес. Если уж случалось, что злая судьба вынуждала женщину в наши трудные времена зарабатывать какую-то малость для поддержки своей семьи, то это и были чисто женские занятия. Женщины пекли пироги, как, например, миссис Мерривезер, расписывали фарфор, шили, держали жильцов, как Фанни и миссис Элсинг, учили детишек в школе, как миссис Мид, или давали уроки музыки, как миссис Боннел. Эти леди хоть и зарабатывали деньги, но дома вели себя как подобает женщине. Но тут совсем иное! Женщина оставляет заботу о семейном очаге и отваживается выйти из-под надежного крова в грубый мир мужчин, конкурируя с ними в бизнесе, работая с ними наравне, можно сказать, плечом к плечу, у всех на глазах, подвергаясь риску оскорблений и давая пищу для сплетен… И главное, ничто ее не вынуждало к этому! У нее есть муж, вполне способный обеспечить ее! Фрэнк надеялся, что она только дразнит его или разыгрывает, причем розыгрыш какой-то странный, весьма сомнительного вкуса; но вскоре он понял, что она говорила чистую правду – именно таковы и были ее намерения. Скарлетт всерьез занялась лесопилкой. Она вставала раньше его и уезжала по Персиковой дороге, а возвращалась частенько уже после того, как он закрывал свою лавку и являлся в дом тети Питти к ужину. Путь на лесопилку был неблизок, а ездила она с одним только неодобрительно надутым дядей Питером – защитник называется, когда леса окрест кишат вольными неграми и бродягами янки. Фрэнк не мог ездить с ней – лавка отнимала все его время, но, когда он протестовал, она отвечала сухо и категорически: – Если я не буду держать под присмотром этого скользкого типа Джонсона, он разворует мой лес, продаст его, а деньги положит себе в карман. Вот когда найду хорошего человека управлять для меня лесопилкой, тогда мне не нужно будет ездить туда так часто. Тогда у меня будет время заниматься продажей лесоматериалов в городе. Продажа древесины в городе! Вот что оказалось хуже всего. Она то и дело освобождала денек от лесопилки и торговала лесоматериалом, а Фрэнк в такие дни желал только одного – забиться подальше в темный уголок своей лавки и не видеть никого. Его жена торгует лесом! И люди говорят о ней ужасное. Наверное, и о нем тоже, раз позволяет ей вести себя так не по-женски. Он стеснялся, когда заказчики за прилавком говорили ему: «А я видел несколько минут назад миссис Кеннеди там-то и там-то». И каждый растравлял ему раны, рассказывая, что она делала. И все расписывали в красках, что произошло на месте строительства нового отеля. Скарлетт подкатила прямо к Томми Уэллберну, как раз когда он покупал древесину у другого человека. Она выбралась из кабриолета и, встав между грубыми ирландскими каменщиками, которые клали фундамент, заявила Томми, что его околпачивают. Она сказала, что ее брус лучше и дешевле, в доказательство чего быстренько сложила в голове длинные колонки цифр и выдала ему приблизительную смету, сколько и чего ему нужно и сколько это будет стоить. И так уж достаточно скверно, что она сама влезла в окружение чужаков, мужланов, иностранных рабочих, но продемонстрировать публично свои математические способности – это для женщины еще хуже. Томми принял ее смету и сделал ей заказ, но она, вместо того чтобы тотчас скромно удалиться, еще праздно шаталась по стройке, разговаривала с Джонни Галлегером, десятником у ирландских рабочих, крепко сколоченным коротышкой, который славился очень плохой репутацией. Город обсуждал это событие неделями. И в довершение всего она действительно делала деньги на своей лесопилке, а ни один мужчина не может чувствовать себя хозяином рядом с женой, которая преуспевает на таком неженском поприще. Деньги она не передавала ему и даже какой-то части не давала на нужды лавки. В основном они шли в «Тару», и в бесконечных письмах к Уиллу Бентину она указывала ему конкретно, на что их следует потратить. Более того, она сообщила Фрэнку, что если восстановление «Тары» будет когда-нибудь завершено, то она намерена ссужать деньги под залог. – Ох-хо-хох! – стонал Фрэнк всякий раз при мысли об этом. Женщине не следует иметь ничего общего с бизнесом, пусть даже зная, что такое залог. В те дни Скарлетт была полна всяческих планов, и каждый новый казался Фрэнку хуже предыдущего. Она заговорила даже о постройке салуна на том месте, где раньше стоял ее склад, пока Шерман его не спалил. Земля-то все равно принадлежит ей! Фрэнк трезвенником не был, но он прямо весь затрясся, протестуя против этой идеи. Владеть салуном – это плохой бизнес, он удачи не принесет, это почти то же самое, что получать ренту от публичного дома. Но что именно в этом плохого, он объяснить ей не мог, и на все его неубедительные аргументы она отвечала своим неизменным: «Че-пу-ха!» Скарлетт втолковывала ему: – Салуны всегда выгодно держать, дядя Генри говорил. Они всегда окупаются, и послушай меня, Фрэнк, я же могу дешево построить салун, из низкосортной древесины, какую невозможно продать, а потом выгодно сдать в аренду, и на деньги арендатора, на доходы от лесопилки и на выручку, которую буду иметь от залогов, я смогу приобрести еще несколько лесопилок. – Сладкая моя, тебе нет нужды в лесопилках! – раскричался Фрэнк, не владея собой. – Что ты должна сделать, так это продать ту, которая у тебя имеется. Она из тебя все силы выматывает, брать на работу вольных негров – сама знаешь, какая проблема… – Да, от вольных негров толку чуть, – согласилась Скарлетт, полностью игнорируя его слова насчет продажи. – Мистер Джонсон говорит, он вообще не знает, когда идет утром на работу, будет там артель целиком или нет. Зависеть от негров больше нельзя. На них нельзя положиться. Поработают день-другой, а потом отлынивают, пока не спустят заработок. На другой день могут вовсе не явиться, всей артелью. Чем больше я смотрю на это равноправие, тем яснее вижу в нем преступление. Это же погубило черных. Тысячи людей не работают совсем, а те, которых мы раздобыли себе на лесопилку, до того ленивы и нерасторопны, что их вообще не стоило иметь. А попробуй только поднять на них голос, тем более огреть пару раз, чтоб хоть шевелились! И думать нечего – Бюро освобожденных тут же накинется на тебя, как утка на майского жука. – Сладкая моя, ты ведь не разрешаешь мистеру Джонсону бить этих…