– Нет, конечно! – парировала она в нетерпении. – Разве я не ясно выразилась, что янки сразу засадят меня в тюрьму? – Готов поспорить, что ваш папа ни разу в жизни не ударил черного, – сказал Фрэнк. – Ну, один раз было. Конюха, который не выгулял и не почистил лошадь после целого дня охоты. Но тогда все было по-другому, Фрэнк! Вольноотпущенные ниггеры – это нечто особенное, и хорошая порка кое-кому из них очень бы не помешала. Фрэнк изумлялся не только взглядам и планам своей жены, но и той перемене, что свершилась в ней за несколько месяцев после свадьбы. В краткий период ухаживания он думал, что нет на свете существа более женственного и привлекательного именно своим наивным отношением к жизни, своей робостью и беспомощностью. Теперь же она играла мужскую роль. Да, розовые щечки, ямочки, улыбочки и прочее – но говорит и поступает она как настоящий мужчина. Слова падают коротко и уверенно, и решения она принимает без промедления и всяких там девчоночьих «то ли так, а то ли эдак». Она знает, чего хочет, и идет к этому кратчайшим путем, как подобает мужчине, не прибегая к уловкам и не петляя кружными тропами, как свойственно женщинам. И не то чтобы Фрэнку не встречались прежде женщины с командирскими наклонностями. В Атланте, как и в других городах Юга, имелась определенная группа влиятельных дам, которым люди старались не перебегать дорогу. Никто не умел так господствовать над окружающими, как статная миссис Мерривезер, быть такой царственно-властной, как хрупкая миссис Элсинг, или столь искусно устраивать свои дела, как миссис Уайтинг, божий одуванчик – серебряные волосики, сладкий голосок. Но! Какими бы лозунгами ни пользовались эти дамы в своих затеях, это всегда были женские лозунги и женские затеи. Они ставили во главу угла почтительность к мнению мужчин, и не имеет значения, следовали они ему или нет. У них хватало светскости всячески показывать, что они руководствуются словом мужчины, вот в чем суть! А Скарлетт неуправляема, она живет своим умом и дела свои ведет по-мужски, чем и возбуждает толки о себе по всему городу. «Наверняка толкуют и обо мне тоже, – сокрушался разнесчастный Фрэнк. – Осуждают, зачем допустил, чтобы она занималась тем, что женщине делать не положено». Потом еще этот Батлер. Его частые наезды в дом тети Питти стали самым большим унижением среди всего прочего. Фрэнк всегда относился к нему неприязненно, даже когда вел с ним общие дела, еще до войны. Он не уставал проклинать тот день, когда привез Ретта в «Двенадцать дубов» и представил своим друзьям. Фрэнк презирал его за хладнокровную спекуляцию во время войны и за то, что он не был в армии. Про восьмимесячную службу Ретта у конфедератов было ведомо одной лишь Скарлетт: он с притворным ужасом умолял ее ни единой душе не раскрывать его «позора». А пуще всего Фрэнк презирал его за то, что он придерживает золото конфедератов, хотя честнейшие люди, типа адмирала Баллока, будучи поставлены в те же условия, вернули тысячи в казну Федерации. Но нравится это Фрэнку или нет, а Батлер стал у них частым гостем. Официально он приезжал как бы к мисс Питти, повидаться с ней, а она не нашла ничего лучше, как поверить в это, и прихорашивалась и строила глазки во время его визитов. Но у Фрэнка было гнетущее чувство, что Батлера тянет в этот дом отнюдь не из-за мисс Питтипэт. Малыш Уэйд, обычно робкий и застенчивый с другими людьми, этого называл «дядя Ретт» и любил его без памяти, к крайней досаде Фрэнка. А что поделаешь с памятью? Ведь почти всю войну Ретт ухаживал за Скарлетт, о них тогда весь город говорил. Фрэнк подозревал, что теперь о них вполне может пойти молва и похуже. Конечно, никто из его друзей не набрался храбрости намекнуть на что-то подобное самому Фрэнку – и это при том, что все они открыто обсуждали поступки Скарлетт в связи с лесопилкой. Однако он не мог не отметить, что его и Скарлетт стали реже приглашать к обеду и на приемы и все меньше и меньше людей заглядывают к ним в гости. Скарлетт невзлюбила своих соседей, почти всех, а на встречи с теми, кто был ей приятен, у нее просто не хватало времени и сил – все отнимала лесопилка. Так что отсутствие гостей ее совершенно не тревожило. Зато Фрэнк переживал это очень остро. Всю жизнь над ним довлела фраза: «Что скажут соседи?» И нате вам – он беззащитен перед шокирующим поведением собственной жены, преспокойно попирающей правила приличий. Он чувствовал, что все вокруг с большим неодобрением относятся к Скарлетт – забыла, к какому полу принадлежит, – а его самого презирают за попустительство. Да, она делала очень много такого, чего, по его разумению, муж никак не должен был допускать; но если он приказывал ей прекратить, пытался в чем-то убедить или хотя бы покритиковать ее действия, ему на голову обрушивался шторм. «Ох-хо-хо! – печалился он про себя. – Пожалуй, я не встречал женщины, которая могла бы взбеситься быстрее и пребывать в бешенстве дольше, чем она». Даже в периоды затишья, когда жизнь казалась в высшей степени приятной, случались поразительные вещи: вот женщина, его жена, милая, забавная, дразнящая, нежная, ходит себе по дому, мурлычет что-то под нос – и вдруг, в мгновение ока превращается в совершенно другое существо. Стоило только сказать: – Будь я на твоем месте, сладкая моя, я бы не стал… И все, и налетала буря. Черные брови сходились вместе, образуя резкий угол над переносицей, и Фрэнк весь сжимался, уменьшался в размерах, простым глазом видно. Нрав у нее был огненный, как будто силы преисподней вырывались наружу, а впадая в раж, она становилась похожа на дикую кошку. Она не выбирала выражений и не думала, что кому-то будет больно. Над домом нависали мрачные тучи. Фрэнк с утра пораньше уходил в лавку и сидел там допоздна. Питти забивалась к себе в спальню и трепетала, как кролик в норке. Уэйд и дядя Питер ретировались в каретный сарай, а кухарка держалась пределов кухни и терпела, не решаясь восславить Господа пением. Одна только Мамми сносила выбросы темперамента Скарлетт с полнейшим хладнокровием, но Мамми прошла многолетнюю тренировку у Джералда О’Хара и знала, что такое настоящие взрывы. Скарлетт была бы не против иметь кроткий нрав; она действительно хотела сделаться Фрэнку хорошей женой, потому что испытывала к нему нежность и благодарность за помощь в спасении «Тары». Но он все-таки чересчур часто злоупотреблял ее терпением и доводил до срыва самыми разнообразными способами. Она не могла уважать мужчину, который позволил ей взять над собой верх, а робкая, нерешительная поза, которую он принимал в любой неприятной ситуации – с нею ли, с другими людьми, – изводила ее невыносимо. Однако она сумела бы перешагнуть через подобные вещи и жить вполне счастливо – ведь теперь ее денежные затруднения частично разрешились. Да, сумела бы, если бы не возобновляемое день ото дня раздражение, проистекающее из множества случаев, которые доказывали, что Фрэнк и сам-то не слишком хорош как бизнесмен, да еще и не хочет, чтобы она стала хорошим бизнесменом. Как и ожидалось, он отказывался требовать у должников деньги по неоплаченным счетам, пока она его не заставила, но и тогда он делал это с извиняющимся видом и чуть ли не сокрушаясь сердцем. Это стало последним событием, которое должно было убедить ее, что семья Кеннеди никогда не будет иметь ничего сверх самого необходимого, если только она лично не возьмется делать деньги – а она определенно решила их иметь. Теперь-то она поняла, что Фрэнку довольно этой его грязной лавчонки и он готов копошиться в ней до конца жизни. Похоже, он не сознает, что все их благополучие висит на кончике пальца и как это важно – добыть побольше денег, потому что в эти новые времена, злые времена, только деньги способны защитить их от новых напастей. Фрэнк мог быть преуспевающим дельцом в другие, легкие времена, до войны. Но он так раздражающе старомоден! И страшно упорствует в желании вести дела по старинке – это теперь-то, когда ни тех времен, ни тех отношений нет и в помине. И он напрочь лишен агрессивности, наступательного духа, столь необходимого в эти жестокие дни. «Что ж, – думала Скарлетт, – зато во мне эта агрессивность имеется, и я намерена употребить ее с пользой, нравится это Фрэнку или нет». Им нужны деньги, она их зарабатывает, а это тяжелый труд. И самое меньшее, что Фрэнк, по ее мнению, мог бы сделать, – это не вмешиваться в ее планы, которые приносят ощутимые результаты. При ее неопытности управление лесопилкой само по себе было нелегким делом, а тут еще обострилась конкуренция – вначале этого не было, и, конечно, Скарлетт приезжала по вечерам домой усталая, обеспокоенная и сердитая. И если Фрэнк кашлянет, как бы извиняясь, и скажет, что на месте своей сладенькой он не стал бы делать того-то и того-то, ей оставалось только одно: напрячь все силы, чтобы не сорваться в приступ ярости. И довольно часто она не напрягалась и себя не сдерживала. Раз у него нет практической жилки и деловой смекалки, чтобы вылезти из норы и заработать денег, то с какой стати он вечно выискивает у нее ошибки? И ведь за какую ерунду он постоянно ее пилит! Какая разница, по нынешним-то временам, что она ведет себя неженственно? Особенно если учесть, что ее неженственное занятие лесопилкой приносит в дом деньги, в которых они все очень даже нуждаются – и она, и семья, и «Тара», да и Фрэнк тоже. Фрэнк хотел тишины и покоя. Война, на которой он добросовестно отслужил, подорвала ему здоровье, лишила состояния и сделала стариком. Он ни о чем не сожалел, но после четырех лет войны все, чего он просил от жизни, заключалось в покое, любящих лицах вокруг и одобрении друзей. Скоро он обнаружил, что мир в доме имеет свою цену, и ценой было дать Скарлетт волю поступать по-своему. То есть что ей взбредет на ум, то пусть и делает. И вот, по причине своей усталости, он купил себе мир на ее условиях. Порой он находил, что оно того стоит: чтобы, открывая дверь в холодных сумерках, она улыбалась ему с порога, чмокала его в ухо, или в нос, или еще в какое-нибудь неподходящее место, а ночью уютно устраивала бы свою головку у него на плече, под теплыми одеялами. Да, жизнь в доме становилась очень и очень приятной, когда Скарлетт имела возможность поступать по-своему. Но мир, которого он добился, оказался пустышкой, простой видимостью, потому что приобретен был ценой всего того, что Фрэнк почитал правильным для супружества. «Женщина обязана уделять больше внимания семейному очагу и не носиться невесть где, как мужчина, – размышлял он. – Вот если бы она родила ребенка…» Думая о ребенке, он улыбался, и мысль о малыше являлась все чаще. Скарлетт в категорическом тоне высказывалась против этой идеи, но дети ведь редко когда дожидаются приглашения. Фрэнк знал, что многие женщины утверждают, будто не хотят детей, но это сплошная глупость и пустые страхи. Если Скарлетт родит ребенка, она его полюбит и с удовольствием будет сидеть дома и нянчиться с ним, как другие женщины. Тогда она вынуждена будет продать свою лесопилку, и его неприятностям настанет конец. Все женщины для полноты счастья нуждаются в детях, и Фрэнк знал, что Скарлетт не была счастлива. Пусть он и не понимал ничего в женщинах, но все же не настолько был слеп, чтобы не видеть, что временами она бывает несчастна. Иногда, пробуждаясь ночью, он слышал тихий плач, приглушенный подушкой. Первый раз, когда он, проснувшись, почувствовал, что кровать сотрясается от рыданий, он спросил в тревоге: – Что такое, сладкая моя? Но в ответ получил неистовый крик: – Ах, оставь ты меня в покое! Конечно, младенец принесет ей радость и отвратит ее мысли от дел, на которые она себя растрачивает впустую. Случалось, Фрэнк тяжело вздыхал: вот, поймал он жар-птицу, ослепительно-яркую, огонь и блеск, а ему вполне подошла бы курочка ряба. Оно бы и лучше. Определенно. Глава 37 Это случилось сырой, ветреной апрельской ночью. Тони Фонтейн прискакал из Джонсборо на взмыленной, запыленной лошади и принялся барабанить в дверь, вырвав их с Фрэнком из крепкого сна и перепугав насмерть. Во второй раз за четыре месяца Скарлетт заставили остро и в полной мере ощутить, что такое Реконструкция. Теперь ей стал яснее смысл сказанного однажды Уиллом: «Наши трудности только начинаются». Обернулись правдой и туманные речи в продуваемом ветром саду «Тары»: «То, что всем нам предстоит, хуже войны… хуже плена… хуже смерти». В первый раз она столкнулась с Реконструкцией лицом к лицу, когда узнала, что Джонас Уилкерсон с помощью янки может выселить ее из «Тары». С прибытием Тони это все навалилось на нее в гораздо более устрашающем виде. Тони явился во мраке ночи, под проливным дождем, чтобы спустя несколько минут сгинуть во тьме навсегда. Но в этот краткий промежуток времени он успел приподнять занавес над сценой нового кошмара; и занавес этот уже никогда не опустится, безнадежно подумала Скарлетт. Той ненастной ночью, когда в дверь заколотили в такой настойчивой спешке, Скарлетт осталась стоять на верхней площадке, плотно завернувшись в свою накидку и глядя вниз, в холл; на миг там мелькнуло темное, мрачное, как свинцовая туча, лицо Тони – он качнулся вперед и задул свечу в руке у Фрэнка. Скарлетт сбежала по темной лестнице, нащупала его холодную, мокрую руку и услышала прерывистый шепот: – За мной погоня… Еду в Техас… Я загнал лошадь… Умираю – есть хочу… Эшли сказал, вы… Не надо свечу! Не будите своих черных. Я не хочу навлекать на вас беду. Они пробрались в кухню, занавесили окна и опустили жалюзи до самых подоконников – только тогда он позволил зажечь свет. Они с Фрэнком обменивались короткими, скупыми фразами, а Скарлетт суетилась вокруг, быстро собирая ему поесть. Он был без пальто, весь вымок и продрог до костей. На голове тоже ничего не было, мокрые черные волосы облепили маленький череп. Но в глазах плясала всегдашняя веселость братьев Фонтейн – колючая веселость, от которой той ночью мороз пробегал по коже. Скарлетт поднесла ему виски, он глотнул, и глаза заискрили бесовским огнем. Она возблагодарила Бога, что тетя Питтипэт мирно посапывает у себя наверху: бедняжка точно упала бы в обморок при виде этой призрачной картины. – Одним ублюд… Одним прохвостом стало меньше, – говорил Тони, протягивая стакан за новой порцией выпивки. – Я скакал во весь опор. Если по-быстрому не уберусь отсюда, поплачусь своей шкурой. Но оно того стоило. Ей-богу, стоило! Хочу добраться до Техаса и там залечь. Со мной в Джонсборо был Эшли, он и велел мне ехать к вам. Мне нужна свежая лошадь, Фрэнк, и деньжат бы. Моя чуть не сдохла – я гнал всю дорогу карьером, да еще как дурак сегодня пулей вылетел из дому в чем был, без куртки, без шляпы, с пустым карманом. Не то чтобы у нас в доме было много денег, но… Он засмеялся и впился голодными зубами в холодную кукурузную лепешку с листьями салата, на которых застыли белыми кружочками капли жира. – Можете взять мою лошадь, – сказал спокойно Фрэнк. – Денег у меня при себе только десять долларов, но если бы вы подождали до утра… – Не могу я ждать, подо мной уже черти огонь разводят! – Тони отозвался выразительно, но очень дружелюбно. – Погоня у меня на пятках висит. На старте я не слишком оторвался. Если б не Эшли… Он же выдернул меня оттуда, посадил на лошадь и велел скакать к вам, а то бы я так и стоял там дурак дураком, а сейчас, наверное, уже болтался бы в петле. Хороший парень Эшли. Значит, и Эшли замешан в этих устрашающих непонятностях. Скарлетт похолодела, рука поднялась к горлу. И что же – Эшли теперь у янки? Почему, ну почему Фрэнк не спросит, что там такое произошло? Почему он воспринимает это так невозмутимо, словно ничего необычного тут нет, все так и должно быть! Она с трудом выдавила из себя вопросительное: – А что… Кто?.. – Бывший надсмотрщик твоего отца. Этот чертов, как его, Джонас Уилкерсон. – Ты его… Он умер? – Господи боже, Скарлетт О’Хара! Когда я берусь за нож, чтобы с кем-то покончить, неужели ты думаешь, мне довольно будет пощекотать его тупой стороной ножа? Ведь нет же? Ей-богу, я разделаю его в клочья! – И правильно, – заметил Фрэнк как бы между прочим. – Мне этот парень никогда не нравился. Скарлетт посмотрела на него. Это был не тот Фрэнк, какого она знала, не тот слабовольный, теребящий свою бороденку неврастеник, которого она выучилась запугивать всякой ерундой. В нем проявилось нечто жесткое и холодное, и он встречал непредвиденную опасность без лишних слов. Это был мужчина, и Тони тоже мужчина, и вся эта жестокая ситуация – чисто мужское дело, в котором женщина не участвует. – А Эшли? Он не… – Нет. Он хотел прикончить его, но я сказал: это мое право, потому что Салли – жена моего брата. Под конец он мои резоны принял. Но в Джонсборо все равно со мной поехал, на случай если Уилкерсон первый меня достанет. Не думаю, что старина Эш нарвется из-за этого на какие-то неприятности. Надеюсь, что нет. А джема у вас не найдется к этой лепешке? И не могла бы ты завернуть мне чего-нибудь с собой? – Я сейчас взвою, если ты не расскажешь мне все как было. – Подожди, вот я уеду, тогда и вой себе на здоровье. Ладно, расскажу, пока Фрэнк седлает мне лошадь. От этого чертова… Уилкерсона уже достаточно было неприятностей. Как он сделал тебя с налогами, сама знаешь. И это только одна из его подлянок. А хуже всего, что он баламутил негров. Кто бы знал, что я доживу до такого дня, чтобы их возненавидеть. Проклятие их черным душам, они же всему верят, что им внушают эти прохвосты, и все забывают, все, что мы для них делали. Теперь янки говорят, что надо неграм дать право голоса. А нам – нет. Во всем графстве по пальцам можно пересчитать демократов, которых не отстранили от выборов. Всех за борт, кто сражался в армии конфедератов. А если дадут неграм голосовать, то нам конец. Нет, черт побери, это все-таки наш штат! Он принадлежит не янки. Ей-богу, Скарлетт, такое нельзя сносить. Не бывать тому! Мы что-нибудь предпримем, пусть даже это означает новую войну. А то скоро ниггеры будут у нас и в судьях, и в законодателях… Выпустили черных обезьян из джунглей! – Ну пожалуйста, скорей же, говори толком! Что вы натворили? – Дай-ка мне еще кусок вон той лепешки, пока ты ее не завернула. Ну и вот, поговаривают, что Уилкерсон далековато зашел в этой своей затее с равенством. Да, да, он часами твердит об этом нашим черным дуракам! И у него хватило наглости сказать… – Тони замялся, потом беспомощно развел руками, – сказать, что ниггеры имеют право на… на… белых женщин. – Ох, Тони, нет, не может быть! – Да, честное слово! Не удивляюсь, что тебе стало плохо. Но черт побери, Скарлетт, разве для тебя это новость? Об этом и здесь говорят, в Атланте. – Я… ничего не знала. – Значит, Фрэнк скрывал от тебя. В общем, раз такое дело, мы все пришли к мысли заглянуть как-нибудь ночью к Уилкерсону приватным образом и устроить ему, но пока прособирались… Ты помнишь этого черного бугая, Юстиса, он еще был у нас десятником? – Да. – Является сегодня к кухонной двери, когда Салли там обед готовила, и… Не знаю, что он ей сказал. Теперь уж, наверное, никогда не узнаю. Но что-то он сказал. Я услышал ее крик, вбегаю в кухню, а там он, пьяный, как последний сукин сын – прошу прощения, Скарлетт, просто с языка сорвалось. – Дальше. – Я его пристрелил. Прибежала мама, о Салли есть кому позаботиться, а я – на лошадь и в Джонсборо, за Уилкерсоном. Винить следует только его. Этот наш черный дурень треклятый никогда бы сам не додумался, все благодаря ему. А проезжая через «Тару», я встретил Эшли, и он, конечно, поехал со мной. Говорит, дай я с ним разделаюсь, за «Тару». А я говорю – нет, это мое дело, потому что Салли была женой моего родного брата покойного. Всю дорогу со мной спорил. Приезжаем в город, и представляешь себе, Скарлетт, у меня даже пистолета с собой нет. Я его в конюшне оставил. Так взбесился, что забыл… Он прервался, чтобы прожевать черствую лепешку, а Скарлетт покрылась мурашками. Про убийственный раж Фонтейнов в истории графства была исписана не одна страница, задолго до того, как открылась эта новая глава. – Поэтому к нему пришлось применить нож. Этого типа я нашел в баре. Эшли оттеснил остальных, а я зажал его в угол и объяснил, что к чему, прежде чем пырнуть. Все кончилось раньше, чем я сам это понял, – задумчиво произнес Тони. – Первое, что я сообразил, когда очухался, – это что Эшли сажает меня на лошадь и велит ехать к вам, ребята. Эшли хороший мужик в случае чего. Он головы не теряет. Вошел Фрэнк, перекинув через руку свое пальто, и молча протянул его Тони. Это было его единственное теплое пальто, но Скарлетт не протестовала. Похоже, она была где-то далеко, в стороне от этого дела – чисто мужского дела, в котором ничего не понимала. – Но как же, Тони, ты ведь нужен дома. Я уверена, если б ты вернулся и все объяснил… – Фрэнк, вы женаты на дурочке, – усмехнулся Тони, забираясь в пальто. – Она думает, янки наградят человека, который не дает черномазым подступиться к своим женщинам. И наградят – трибуналом и веревкой. Дай я тебя поцелую, Скарлетт. Фрэнк возражать не станет, а я, может быть, никогда больше тебя не увижу. До Техаса далеко. Написать я не решусь, так что дайте знать моим – отбыл в целости и сохранности. Она подставила ему щеку, и мужчины вышли под проливной дождь. Постояли минутку на заднем крыльце, поговорили о чем-то, и вдруг зачавкали по лужам копыта: Тони исчез. Скарлетт чуть приоткрыла дверь и увидела Фрэнка – он вел в каретный сарай измученную, спотыкающуюся лошадь. У Скарлетт дрожали колени; она закрыла дверь и села. Вот теперь она поняла, что значит Реконструкция, поняла так ясно, словно вокруг дома уселись на корточках голые дикари в набедренных повязках. И разом обрушилось на нее множество вещей, о которых еще совсем недавно она почти не задумывалась: беседы, которые слышала, но не слушала; мужские разговоры, резко обрывавшиеся на полуслове, когда она входила; мелкие инциденты, в которых она не усматривала ничего особенного; тщетные предостережения Фрэнка, просившего ее не выезжать на лесопилку с одним только слабосильным дядей Питером в качестве защитника. Сейчас все это сошлось вместе, кусочки мозаики точно дополнили друг друга, и картина получилась устрашающая. На первый план выдвинулись негры, за ними стояли штыки янки. Ее могут убить, могут изнасиловать, и, вполне вероятно, никому ничего за это не будет. А вот любой, кто отплатит за нее, будет повешен, причем безо всякого разбирательства, без судьи и присяжных. Офицеры янки, которым плевать на закон, а тем более на обстоятельства дела, живо проведут трибунал и накинут южанину веревку на шею. «Что же нам делать? – думала она, до боли сжимая руки и умирая от страха. – Что нам делать с этими бесами? Они ведь могут повесить такого достойного мальчика, как Тони, только за то, что он убил пьяного бугая и подлого прихвостня янки, защищая честь женщин своей семьи?»