«Этого нельзя им спускать!» – кричал Тони, и он был прав. Такое невозможно стерпеть. А что им остается, кроме как терпеть и молча все сносить? Они ведь бессильны что-то предпринять. Ее бросило в дрожь, и впервые в жизни она посмотрела на происходящее сторонним взглядом, понимая, что она, Скарлетт О’Хара, напуганная и беспомощная, ничего особенного собой не представляет. В таком же положении тысячи женщин по всему Югу – подобно ей, они напуганы и беспомощны. И тысячи мужчин, сдавшихся при Аппоматоксе, снова берутся за оружие, готовые рисковать головой, чтобы по малейшему знаку оградить этих женщин. Что-то такое было в лице у Тони, зеркально повторившееся в облике Фрэнка; это выражение она замечала и у других мужчин в Атланте – замечала, но не утруждалась разгадыванием. А оно значительно отличалось от той усталой беспомощности, что была написана на лицах людей, разбредавшихся по домам после капитуляции. Тем хотелось только одного – добраться до родного порога, и больше их ничего не занимало. Теперь их вновь что-то волнует, оцепеневшие нервы ожили, и былой дух начал поднимать голову. Что-то их очень волнует, наполняя холодной, беспощадной злостью. Как и Тони, они прониклись мыслью: «Этого нельзя так спускать!» Скарлетт помнила, какими они были до войны, – опасные мужчины с бархатной речью; она видела их в последние дни отчаянных сражений – это были отважные, закаленные бойцы. Но в лицах двоих мужчин, вот только что глядевших в глаза друг другу над язычком свечи, было нечто совсем иное, оно вливало бодрость в сердце, но и страшило… Ярость, для которой нет слов, решимость, для которой нет преград. Впервые она ощутила родство со своим народом, ощутила себя его частицей, разделяя его страхи, его горечь и решимость. Нет, это им так не сойдет! Отдать им Юг без борьбы? Отдать эту прекрасную, любимую, родную землю на поругание янки, которые ненавидят южан и готовы с ухмылкой втоптать их в грязь, подчинить невежественным неграм, пьяным от виски и воли? При мысли о внезапном появлении и скором отъезде Тони она и в нем почувствовала родню, потому что помнила старую историю, как ее отец покидал Ирландию, покидал в спешке, ночью, после убийства, которое ни он сам, ни его родные убийством не считали. В ней текла кровь Джералда, неистовая, мятежная кровь. Она вспомнила свою жаркую радость, когда стреляла в мародера янки. Мятеж и буйство бродили в крови у всех южан, рискованно близко к поверхности, прикрытые учтивой наружностью. У всех у них, у всех мужчин, кого она знала, даже у дремотно-мечтательного Эшли, даже у суетливого старого Фрэнка, – у всех одно нутро, все готовы убить, если позовет нужда. Даже Ретт, бессовестный мошенник, каких поискать, и тот убил негра за «непочтительность к даме». Покашливая и отряхиваясь от капель дождя, вошел Фрэнк. Скарлетт вскочила ему навстречу: – О, Фрэнк, и долго это будет продолжаться? – Пока у янки так сильна ненависть к нам. – Разве ничего нельзя поделать? Фрэнк устало провел рукой по мокрой бороде: – Мы кое-что делаем. – Что? – К чему разговоры, раз мы ничего еще не добились? На это нужны годы… А может быть… Возможно, Юг таким и останется навсегда. – О нет! – Иди спать, моя сладкая. Ты, наверное, озябла. Дрожишь вся. – Когда же настанет всему этому конец?! – Когда мы все опять будем участвовать в выборах. Когда каждый, кто сражался за Юг, сможет отдать голос за южанина и демократа. – Голос? – закричала она, отчаявшись. – Да при чем здесь все эти ваши избирательные штучки, если негры все мозги порастеряли, а янки подстрекают их против нас! Фрэнк пустился объяснять в своей обычной обстоятельной манере, но идея, что какие-то бюллетени способны разрешить их трудности, показалась Скарлетт чересчур заумной, и она не стала следить за ходом мысли. Она думала о том, что Джонас Уилкерсон уже никогда больше не будет представлять угрозы для «Тары». И еще она думала о Тони. – Вот несчастные Фонтейны! – воскликнула она. – Один Алекс остался, в «Мимозе» дел невпроворот. И почему у Тони не хватило здравого смысла сде… сделать это ночью, чтобы никто ничего не узнал? Весна, пахота – здесь от него больше толку было бы, чем в Техасе. Фрэнк обнял ее одной рукой. Обычно он касался ее осторожно и робко, словно предвидя, что сейчас его руку стряхнут нетерпеливо. Но сегодня глаза его смотрели куда-то вдаль, и рука крепко легла ей на талию. – Сейчас есть вещи и поважнее пахоты, радость моя. Надо приструнить негров и дать хороший урок прихвостням. Пока среди нас есть такие отличные ребята, как Тони, думаю, нет особой нужды тревожиться за наш Юг. Пойдем-ка спать. – Но, Фрэнк… – Пойми, если мы соберемся вместе и будем стоять сплоченно, не уступая янки ни дюйма, мы выиграем. Настанет такой день. И не забивай подобными вещами свою хорошенькую головку, пусть об этом беспокоятся мужчины. Может быть, и не в наши дни, но такой час придет непременно. Им надоест давить на нас, когда поймут, что нас не удается даже согнуть или разбить ряды. И вот тогда мы получим достойный мир – и самим пожить, и детей своих вырастить. Скарлетт подумала об Уэйде и своей тайне, хранимой в молчании уже некоторое время. Нет, не хочет она, чтобы дети росли в этой мешанине злобы и неопределенности, горечи и жестокости, что затаились прямо под поверхностью; пусть обойдет их стороной нищета, непосильный труд и беззащитность. Никогда бы не пожелала она своим детям узнать, каково это все на вкус. Она хочет жить в упорядоченном, спокойном мире, хочет без страха смотреть вперед и знать, что дети будут расти в тепле и уюте, хорошо одетые и вкусно, досыта накормленные. Фрэнк полагает, что этого можно достичь голосованием. Выборы, голосование – да какое все это имеет значение! У приличных людей на Юге никогда больше не будет голоса. На свете существует только одна вещь, которая может послужить бастионом при любых превратностях судьбы, и это – деньги. Мозг лихорадочно работал: они должны иметь деньги, много денег, чтобы уберечься от напастей. И неожиданно, без предисловий, она открылась ему: у них будет ребенок. В течение нескольких недель после исчезновения Тони в дом тети Питти постоянно наведывались с обысками солдатские наряды янки. Они вторгались в дом без предупреждения, в любой час дня и ночи. Они крутились по всем помещениям, задавая вопросы, открывая шкафы и чуланы, протыкая бельевые корзины, заглядывая под кровати. Военным властям стало известно, что Тони присоветовали ехать к дому мисс Питти, и они были уверены, что он до сих пор где-то тут прячется, в самом доме или по соседству. В результате Питти хронически пребывала на грани обморока, или, как называл это Питер, «в состоянии», всякую минуту ожидая, что к ней в спальню явится офицер со взводом солдат. Ни Фрэнк, ни Скарлетт при ней не упоминали о быстротечном визите Тони, поэтому старой даме нечего было открыть солдатам, если бы даже и захотелось. Она была абсолютно честна, когда, хлопая ресничками и всплескивая ручками, сообщала им, что видела Тони всего раз в жизни, и было это на Рождество 1862 года. – И к тому же, – лепетала она, стараясь быть полезной, – он был тогда совершенно пьян. Скарлетт, больная и жалкая, как бывает в начале беременности, разрывалась между страстной ненавистью к синим мундирам, вторгавшимся в ее личную жизнь, на ее территорию, зачастую прихватывая с собой какие-нибудь безделушки, – и столь же сильной боязнью, что Тони может принести им всем погибель. В тюрьмах полно людей, арестованных по гораздо менее серьезным поводам. А если правда будет доказана хоть на йоту, они все пойдут в тюрьму – не только они с Фрэнком, но и ничего не ведающая тетя Питти. Какое-то время Вашингтон бурлил от требований конфисковать «собственность мятежников» в уплату военного долга Соединенным Штатам. Поднявшийся по этому поводу ажиотаж обострял душевные муки Скарлетт. А тут еще по Атланте пополз какой-то дикий слух о конфискации имущества у тех, кто нарушил закон военного положения, и Скарлетт тряслась, как бы им с Фрэнком не потерять вместе со свободой также и дом, и лавку, и лесопилку. Даже если военные и не заберут их имущество, оно все равно, считай, будет потеряно, если их посадят в тюрьму: кто же будет следить за домом и вести дела в их отсутствие? Она возненавидела Тони – зачем навлек на них беду. Как он мог? Разве так поступают с друзьями? А Эшли? Как он мог послать Тони к ним? Никогда больше не станет она оказывать кому-то поддержку, если после этого янки накидываются на тебя осиным роем! Нет уж, ее дверь отныне закрыта для всех, кто просит о помощи. Кроме Эшли, разумеется. Еще несколько недель после молниеносного визита Тони она не могла спокойно спать, то и дело пробуждаясь от любого звука снаружи, с улицы: а вдруг это Эшли? Может быть, он спасается бегством, хочет скрыться в Техасе – и все из-за того, что помогал Тони. Она ничего о нем не знала, потому что не решалась написать в «Тару» о полуночном явлении Фонтейна. Янки могли перехватить письмо, а это грозило бедой еще и плантации. Но проходили недели, никаких дурных известий не поступало, и они поняли, что Эшли каким-то образом вышел сухим из воды. Наконец и янки перестали донимать их. Это, конечно, было облегчение, однако оно не освободило ее от кошмара, начавшегося, когда Тони постучал к ним в дверь. Этот кошмар был еще хуже, чем дрожь в коленках от воя снарядов во время осады, тяжелее, чем ужас перед солдатами Шермана в последние дни войны. Той ненастной, грозовой ночью Тони словно снял спасительные шоры с ее глаз, заставил посмотреть в лицо правде и понять, насколько зыбка и ненадежна основа ее жизни. Холодной весной 1866 года Скарлетт огляделась вокруг и осознала, что ей противостоит – ей и всему Югу. Она могла строить проекты и планы, она могла работать, как и последнему рабу не снилось, она любую трудность могла преодолеть, справиться с любой проблемой, хотя в прошлой жизни ее к этому не готовили совершенно. Но при всех ее трудах, жертвах, изобретательности то малое, что было приобретено столь высокой ценой, у нее могут украсть в любой момент. А случись такое – у нее нет никаких законных прав и не у кого искать справедливости, кроме как в тех же пресловутых военных судах, о которых с такой горечью говорил Тони, эти тупоголовые военные присвоили себе всю полноту власти, они решают, кого казнить, а кого помиловать. Теперь все права у негров, вот их и будет защищать любой суд. Янки посматривают сверху вниз на распростертый перед ними Юг, они все делают, чтобы сохранить такое положение. Весь Юг словно перевернула громадная злонамеренная рука: те, кто прежде стоял у руля, оказались беспомощными и беззащитными – им сейчас хуже, чем когда-либо жилось их собственным рабам. Джорджия была набита войсками, и значительная часть пришлась на долю Атланты. Командованию гарнизонов в различных городах принадлежала вся полнота власти над гражданским населением, и они этой властью пользовались. Они могли заключить человека в тюрьму по любому поводу, а то и без повода, могли отобрать его собственность, могли повесить. Не просто могли – они так и делали. У людей всю душу выматывали какими-то путаными, противоречивыми правилами, никуда шагу не ступи, все зарегулировано – и как строить собственный бизнес, и сколько платить слугам и служащим, и какие высказывания допустимы на публике и в частных беседах, и о чем следует писать в газетах. Военная власть определяла, как, куда и когда населению вывозить отходы, и она же решала, какие песни можно петь дочерям и вдовам бывших конфедератов. Попробуй запеть «Дикси» или «Наш славный флаг голубой» – это будет считаться преступлением, почти что равным измене. Еще было установлено, что без принятия Нерушимой Присяги человек не может посылать и получать письма по почте, а в некоторых инстанциях дошло даже до запрета на выдачу брачных лицензий, если будущая чета не принесла ненавистную присягу. На газеты надели намордник, чтобы не выплеснулся общественный протест против неправедного суда и произвола военщины, а голоса отдельных недовольных тут же пресекались тюремным заключением. В тюрьмах было полно видных горожан, они сидели там без надежды на близкое разбирательство. Судебное жюри и Закон о неприкосновенности личности практически были преданы забвению. Гражданские суды еще функционировали на свой манер, но и они зависели от прихоти военных, которые и могли, и на самом деле вмешивались в любой вердикт. В общем, если человеку так не повезло, что он попал под арест, то ему оставалось полагаться только на милость военных властей. А таких невезучих было ой как много. Одно лишь подозрение в мятежных высказываниях против правительства или в принадлежности к ку-клукс-клану, жалоба негра, что белый обошелся с ним непочтительно, – и все, ты за решеткой. Доказательства, улики, свидетельства – ничего такого не требовалось. Достаточно голого обвинения. А поскольку Бюро освобожденных не скупилось на стимулы, всегда можно было найти негра, готового обвинить кого угодно. Негры еще не получили права голоса, но Север твердо был уверен, что они его получат, равно как и в том, что свои голоса они отдадут Северу. Имея такую цель, разве что-то пожалеешь для негров? Солдаты янки поддерживали их во всем, что бы они ни творили, а для белого человека принести жалобу на негра было вернейшим способом вляпаться в неприятности. Бывшие рабы стали ныне венцом творения. Самые невежественные и тупые благодаря янки поднялись и расцвели пышным цветом. Лучшая прослойка среди негров, презрев такое освобождение, пострадала не меньше своих белых хозяев. Тысячи домашних слуг, высшая каста в негритянской популяции, остались в своих белых семьях, выполняя тяжелую и грязную работу, которая раньше считалась им не по рангу. Много было верных и среди полевых работников, они тоже отказались воспользоваться выгодами свободы, но все-таки орды «вольноотпущенной швали», которые и послужили причиной разного рода столкновений, образовались именно из числа тех, кто батрачил в поле. Во времена рабства негры этой низшей касты были презираемы всеми остальными – и домашними, и дворовыми – как существа, которым грош цена. Подобно Эллен, жены плантаторов по всему Югу устраивали негритятам курсы обучения и производили отсев, лучших ставили на более ответственную и престижную работу. А в поле посылали работать тех, кто менее других выказывал способности и желание чему-либо научиться; они были ленивы, порочны и грубы, им ничего нельзя было доверить. И вот эта каста, низшая в черной социальной иерархии, сделалась теперь несчастьем всего Юга. При поддержке авантюристов из Бюро освобожденных, рьяно побуждаемые северянами, чья ненависть к Югу достигла почти религиозного фанатизма, вчерашние полевые негры нежданно-негаданно вознеслись к самым широким возможностям. Совершенно естественно, что повели они себя при этом, как и следовало существам с низким, неразвитым интеллектом. Точно обезьянки или малые дети, оказавшиеся без присмотра среди сокровищ, чья ценность была за пределами их понимания, они разгулялись вовсю с дикарской лихостью – то ли получая извращенное удовольствие от разрушения, то ли просто по причине своего невежества. К чести негров, включая и самых бестолковых, следует сказать, что лишь очень немногими из них руководила злоба, и как раз эти немногие обычно слыли «вредными ниггерами» еще во времена рабства. Но все они, в массе, отличались инфантильностью, за долгие годы в них выработалась привычка действовать по указке, и потому их легко было направлять. Раньше приказы исходили от их белых хозяев. Теперь появились новые хозяева – Бюро и саквояжники, они распоряжались по-новому: – Ты ничем не хуже белого мужика, значит, так и действуй. Вот пойдешь голосовать, получишь билетик от республиканцев, опустишь его в ящик – и все, можешь иметь собственность, как белый человек. Она, можно сказать, уже твоя. Забирай, что плохо лежит, и пользуйся, как сумеешь. Сбитые с толку этими речами, они воспринимали свободу как нескончаемый пикник: всякий день барбекю, сплошной карнавал безделья, праздности, мелких краж и наглого разбоя. Негры наводнили города, оставив сельские районы без рабочей силы, то есть без урожая. Атланта была уже переполнена ими, а они все прибывали сотнями, ленивые и опасные, легко впитав в себя преподнесенную им новую доктрину. Ночевали они в тесных хибарках, среди пришельцев начались эпидемии тифа, ветрянки, туберкулеза. Привыкшие к тому, что во время болезни о них заботилась хозяйка плантации, они и понятия не имели, что теперь делать с этой хворью, как себе помочь. Присмотр за детьми и стариками в прежние дни тоже лежал на хозяевах, и нынешний вольный люд никакой ответственности за своих беспомощных не чувствовал. А функционеры из Бюро с головой ушли в политику, не хватало еще брать на себя хлопоты бывших рабовладельцев. Потерявшиеся негритянские детишки шныряли по городу, как испуганные зверьки, пока какая-нибудь добросердечная белая семья не приютит их у себя – пусть растут при кухне. Старые сельские негры, брошенные своими детьми, ничего уже не понимая в этом кипучем, суетливом городе, усаживались в рядок на бровку тротуара и кричали с паническими нотками в голосе проходившим мимо дамам: – Мистис, прошу вас, мэм, напишите моему старому хозяину в Фейетт, что я тута, пусть он приедет и заберет обратно своего старого глупого ниггера! Господом Богом прошу, я уж этой свободы во как нанюхался! Бюро освобожденных, переполненное ходоками и просителями, ошибку свою осознало слишком поздно и далеко не полностью. Неграм было сказано, что если они хотят вернуться, то могут ехать как свободные работники и наниматься по контракту, с оговоренной оплатой. Старики радостно кинулись в насиженные места, делая невыносимо тяжелой жизнь обнищавших плантаторов, у которых не хватило твердости дать им от ворот поворот, а вот молодые остались в Атланте. Они не хотели работы – никакой и нигде. Зачем работать, когда брюхо сыто? Впервые в жизни негры дорвались до виски. В рабские времена они ничего такого даже и не пробовали, кроме как на Рождество – «капельку», к подарку. А теперь, мало того что их постоянно подзуживают агитаторы из Бюро и саквояжники, так еще постоянный кураж от виски – отсюда неизбежные вспышки насилия. Лишенные защиты со стороны закона белые были терроризированы – они опасались за жизнь и за имущество. Пьяные негры оскорбляли на улицах мужчин, ночами полыхали дома и сараи, а лошадей, домашний скот и птицу крали прямо средь бела дня. Преступления совершались самые разные, но очень редко случалось, чтобы виновный представал перед судом. Однако все эти оскорбления и угрозы были просто ничто в сравнении с риском, какому подвергались женщины, живущие уединенно, в глухих местах за чертой города, – женщины, у которых война унесла защитников. Многочисленные случаи надругательства над этими женщинами и вечный страх за своих жен и дочерей, доводивший мужчин-южан до холодной яростной дрожи, – это и послужило причиной создания и внезапных ночных появлений куклукс-клана. Именно против этой ночной организации газеты Севера подняли страшную шумиху, так и не осознав трагической необходимости, что вызвала ее к жизни. Север хотел, чтобы все, кто имел отношение к ку-клукс-клану, были изловлены и повешены – за то, что посмели взять в свои руки наказание преступников, поскольку обычные процедуры закона и порядка оказались опрокинуты захватчиками. Зрелище поразительное: половина нации пытается штыком заставить другую половину признать негров во власти – когда многие из них едва ли не в первом поколении как из африканских джунглей. Им дается право избирать и быть избранными, зато у большинства их бывших владельцев такое право отнято. Юг следует держать под сапогом, а чтобы сохранить такое положение, белых надо развенчать и лишить всякого преимущества. Значительная часть людей, которые сражались за Конфедерацию, занимали видные посты в правительственных учреждениях, вообще – оказывали Конфедерации помощь любого рода, теперь не допускались к голосованию и не могли никак повлиять на выбор во властные структуры. Они полностью находились под давлением чужестранцев. Кстати, было много таких, кто, вспоминая с печалью слова генерала Ли и его пример, хотели бы принять присягу, стать снова полноправными гражданами и забыть прошлое. Но им не было это разрешено. А те, кому позволили принять присягу, с жаром отказывались, не считая возможным клясться в верности правительству, которое намеренно подвергает их всяческим унижениям. Скарлетт уже чуть не выла, слыша постоянно одно и то же: – Я бы принес эту треклятую присягу сразу после капитуляции, если б они вели себя достойно. Меня можно присоединить к Союзу штатов, не возражаю, но реконструировать меня в него – нет уж, увольте! И все это время – напряженные дни, тревожные ночи – Скарлетт терзалась страхом. Негры, для которых не существовало закона, солдаты янки, угроза конфискации – только это и было в мыслях, даже снилось во сне, и она сжималась от ужаса, что дальше будет еще хуже. И ничего странного, что, подавленная собственной беспомощностью, сознавая, что в таком же точно положении находятся все ее друзья, да и весь Юг, она часто вспоминала, что говорил Тони Фонтейн: – Ей-богу, Скарлетт, такого нельзя им спускать! Не бывать тому! Вопреки военной разрухе, пожарам и прелестям Реконструкции, Атланта опять переживала бум. Во многих отношениях она напоминала кипучий молодой город первых дней Конфедерации. Вот только солдаты, толпившиеся на улицах, носили не ту форму, деньги были не в тех руках и негры проводили время в праздности, меж тем как их бывшие владельцы боролись, чтобы выжить на грани голодной смерти. В душах затаилось горе и страх, но город быстро поднимался из руин, на улицах – суета и спешка, всюду занятые, деловитые люди, и это производило сильное впечатление. Видимо, Атланте на роду написано быть всегда в спешке, при любых обстоятельствах. Вот Саванна, Чарлстон, Огаста, Ричмонд, Новый Орлеан никогда никакой спешки не допускали. Спешка – это дурной тон и влияние янки. Но Атланта в тот период, как никогда раньше и никогда впредь, прямо-таки блистала дурным тоном, пусть даже перенятым у янки. В город отовсюду хлынули «новые люди», улицы с утра до поздней ночи полны были шумной толчеи. Сверкающие экипажи офицерских жен и нуворишей саквояжников разбрызгивали грязь на ветхие колымаги старожилов, меж степенных старых жилищ надменно возвышались, кичась своей роскошью, особняки богатых чужаков. Война бесповоротно утвердила первостепенную важность Атланты в делах Юга, и когда-то темный, скученный городишко стал известен теперь повсюду своей широтой и привольем. Железные дороги, за которые Шерман сражался целое лето и положил кучу народа, опять возрождали город, которому когда-то дали жизнь. Атланта снова стала средоточием деловой активности обширного региона, как это и было до разрухи, и сейчас ощущала мощный наплыв новых жителей, как желанных, так и нежелательных. Оккупанты саквояжники, сделавшие Атланту своей штаб-квартирой, сталкивались на улицах с представителями старейших фамилий Юга, коим было здесь все в новинку и крайне не по себе. В Атланту переселялись семьи с выжженных после марша Шермана земель: негры ушли от них, а без рабов не вспашешь поля, не вырастишь хлопок – основной источник достатка и средств существования. Каждый день являлись новые поселенцы из Теннесси и обеих Каролин, где тяжкая рука Реконструкции давила еще крепче, чем в Джорджии. В союзной армии было много наемников – ирландцев и немцев; когда их рассчитали, они тоже осели в Атланте. Томимые любопытством узнать, каким стал Юг после четырехлетней войны, жены и члены семей гарнизонных янки тоже увеличивали население. В надежде сколотить состояние, вертелись авантюристы всех мастей, и сотнями продолжали прибывать сельские негры. Город ревел, орал и шумел, открытый для всех, как поселение первых пионеров, продвигавшихся когда-то на Запад, и не делая ни малейших усилий, чтобы прикрыть свои грехи и пороки. Салуны процветали, они были открыты ночь напролет, по два, а то и по три на квартал, и с наступлением темноты на улицах было полно пьяных – белых и черных, шатающихся от стены к краю дороги и обратно. Хулиганы, карманники, проститутки шныряли по неосвещенным аллеям и тенистым улицам. В игорных домах дело шло полным ходом, и редкая ночь обходилась без стрельбы или поножовщины. Респектабельные горожане были скандализованы, узнав, что в Атланте имеется обширный и пользующийся успехом район красных фонарей – что он даже расширился и стал еще оживленнее, чем в военное время. Всю ночь за сдвинутыми шторами бренчали на пианино, орали разухабистые песни и громко, заливисто смеялись; порой в это буйство звуков врывался чей-то взвизг или случайный выстрел. Обитательницы этих домов были наглее, чем проститутки военных дней, бесстыдно свешивались из своих окон и зазывали прохожих. Хозяек именовали «мадам», и по воскресеньям их элегантные закрытые кареты катили по главным улицам, набитые девчонками в лучших нарядах, – надо же и им дать подышать свежим воздухом из-под приспущенных шелковых шторок. Самой заметной фигурой среди мадам была Красотка Уотлинг. Она открыла свое собственное заведение – большое трехэтажное здание, рядом с которым другие дома этого района смотрелись как жалкие кроличьи садки. Внизу она устроила бар – длинное помещение с картинами по стенам и негритянским оркестром, игравшим всю ночь. Наверху, по слухам, комнаты были обставлены мебелью с прекрасной плюшевой обивкой, на окнах висели гардины тяжелого шелка, и всюду – заграничные зеркала в позолоченных рамах. Дюжина юных леди – принадлежность дома – были миловидны, хоть и ярко нарумянены, и держались спокойнее, чем девицы в других домах. Во всяком случае, у полиции редко бывали из-за них претензии к Красотке. Этот дом – такая штука, о которой матроны могли только секретничать шепотом, а священники в проповедях на подобные темы говорили о нем предостерегающе, пользуясь иносказательными выражениями, как о сточной яме зла и порока, но голос при этом понижали до сокрушенного шипения. Всякий знал, что женщине типа Красотки никак не хватило бы денег на такое шикарное заведение. Значит, кто-то за ней стоит, и не просто кто-то, а богач из первейших. А Ретт Батлер свою честь ни во что не ставил и никогда не скрывал своих с ней отношений, так что ясней ясного: он это, он и никто другой, вот кто за ней стоит! Сама же Красотка являла собой картину преуспеяния, разъезжая по улицам в закрытой карете, запряженной парой великолепных жеребцов, и с нахальным негром на козлах. В такие моменты вся ребятня с улицы удирала из-под материнского глаза и мчалась за каретой, пытаясь высмотреть Красотку, а потом шепталась возбужденно: – Она это, она! – Точно она, старая Красотка! – Я волосы ее красные разглядел! Раздвигая плечами старые дома, покалеченные войной и кое-как залатанные тесом и почерневшим от копоти кирпичом, поднимались в Атланте прекрасные здания с широкими лужайками, островерхими крышами, мансардами и витражами. Их строили для себя саквояжники и те, кто сумел нажиться на войне. Вечерами в этих домах-новостройках ярко сверкали окна, освещенные газовыми рожками, и далеко слышна была музыка и ритмичный топот танцующих ног. По верандам прогуливались дамы в шуршащих шелках, сопровождаемые кавалерами в вечерних костюмах. Шампанское хлопало пробками и пенной струей лилось на кружевные скатерти столов, накрытых для обеда из семи перемен. Ветчина в вине, тушеная утка, паштет из гусиной печенки, редкие фрукты в любое время года – и все в изобилии. А за обшарпанными дверями старых домов поселились нищета и голод – переносить их было еще горше при внешней стойкости и показном гордом безразличии к материальным потребностям. Доктор Мид мог бы рассказать немало печальных историй о семьях, которые вынуждены были переехать из просторных особняков в пансионы, а оттуда от «сердечной слабости и общего недомогания». Но он-то знал – и они знали, что он знает, – что все дело в постоянном недоедании, и называется это, если честно, медленной смертью от голода. Он мог бы рассказать о том, что целые семьи скосил туберкулез и что цинга, которую когда-то находили лишь у белой бедноты, теперь обнаружилась и в лучших семьях Атланты. И что появляются дети с тоненькими рахитичными ножками, а матери не могут выкормить их своим молоком. Когда-то доктор возносил Господу благодарственную молитву за каждого новорожденного, которому Он помог появиться на свет. Теперь же он перестал считать жизнь таким уж великим благом. В этом мире младенцу выжить трудно, и многие умирают, не протянув и нескольких месяцев. Яркие огни, вина, танцы, дорогие безделушки, роскошные наряды, выставленные напоказ в новых больших домах, а зайди только за угол – и увидишь медленное угасание от холода и голода. Высокомерие и черствость души у завоевателей, горькая сдержанность и подспудная ненависть – у побежденных. Глава 38