Скарлетт все это видела, она жила с этим день за днем и с этим же ложилась в постель, в холодном ужасе гадая, а что же может случиться дальше. Она знала, что они с Фрэнком уже попали в черные списки янки, из-за Тони, и катастрофа может разразиться в любую минуту. Но вот именно сейчас никак нельзя допустить, чтобы ее отбросили назад, к самому началу, сейчас, когда она ждет ребенка, когда лесопилка только-только стала окупаться, а «Тара» по-прежнему, до нового урожая хлопка, зависит от ее денег. А что, если она все потеряет? Предположим, придется начинать все сначала, принять бой с этим безумным миром, имея при себе такое ненадежное оружие? Ну что могут ее ямочки и алые губки, зеленые глазки и острый, но весьма поверхностный ум против янки и их порядка? Истомленная кошмарными видениями, она чувствовала, что легче убить себя, чем начать все с нуля. Среди разрухи и хаоса той весны 1866 года она всю свою энергию направила к одной цели – сделать лесопилку доходным предприятием. В Атланте деньги водились! Волна нового строительства предоставила ей исключительный шанс, именно тот шанс, какого она хотела и ждала. Она знала, что сумеет разбогатеть, лишь бы в тюрьму не засадили. Но, твердила она себе, ходить надо легкой походкой, непринужденно, хоть и осмотрительно, молча пропускать оскорбления, уступая несправедливости и никогда никому – ни белому, ни черному – не давая повода причинить тебе вред. Как и любой другой, она ненавидела наглых вольных негров, и плоть ее сжималась в яростный комок, когда сопровождали оскорбительные замечания и визгливые смешки. Но она не позволяла себе даже презрительного взгляда в ту сторону. Она ненавидели саквояжников и тех, кто переметнулся к янки, тогда как сама она трудилась в поте лица. Никто не слышал от нее ни слова обвинения в их адрес. В Атланте не нашлось бы человека, кому янки были до такой же степени отвратительны, – у нее в голове все мутилось при одном только виде синего мундира, но даже дома, в семье, она воздерживалась от подобных высказываний. «Я же не дура какая-нибудь болтливая», – размышляла она в угрюмом молчании. Пусть другие убиваются по минувшим дням и по мужчинам, которых никогда уж не вернуть. Пусть другие кипят от негодования, что янки лишили их голоса. Пусть другие сидят в тюрьме за то, что не скрывают своего мнения, и пусть идут на виселицу за этот свой ку-клукс-клан. (О, какое жуткое все-таки название, на Скарлетт оно наводит почти такую же оторопь, как на негров.) Пусть другие женщины гордятся, что их мужья принадлежат к клану. Слава богу, Фрэнк в этом не замешан! Пусть они все кипят и взбивают пыль, строят заговоры и планы – что толку, если делу уже никак не помочь. Да и что значит прошлое в сравнении с напряжением настоящего и неопределенностью будущего? А бюллетень? Какая-то бумажка – и реальные проблемы: хлеб, крыша над головой, свобода от тюремных стен. «Боже милостивый, убереги меня от всяких напастей, дай дожить спокойно до июня!» Только до июня! Скарлетт понимала, что к тому времени она вынуждена будет стать затворницей в доме тети Питти и сидеть там, как мышь в норе, пока ребенок не появится на свет. Народ и так уже осуждает ее, что появляется на публике будучи в положении. Леди никогда не выставляют напоказ свою беременность. Уже и Фрэнк, и Питти просят ее избегать неловких ситуаций, ведь им тоже за нее стыдно. И она пообещала в июне перестать работать. Дотянуть бы до июня! К июню она должна настолько упрочить позиции своего предприятия, чтобы можно было спокойно его оставить. К июню она должна скопить достаточно денег, чтобы иметь хотя бы минимальную защиту от невезения. Так много всего надо сделать и так мало на это времени! Она хотела бы, чтобы сутки стали длиннее, она ловила часы и минуты в своей дикой, лихорадочной гонке за деньгами; сейчас у нее была одна цель – деньги, деньги и еще раз деньги! Она так затеребила своего деликатного Фрэнка, что дела у него в лавке теперь тоже наладились, он смог даже получить кое-что по старым счетам. Но основные надежды у нее были связаны именно с лесопилкой. Атланта в те дни была как гигантский питомник – площадку перепахали, разровняли, старые растения свели под корень, и теперь поле вновь покрывалось порослью, только стволы стали крепче, крона ветвистей и листва гуще. Спрос на стройматериалы значительно превышал предложение. Цены на брус, доски, кирпич взмыли в заоблачную высь, и Скарлетт держала свое предприятие на полном ходу с утра до поздней ночи. Она бывала там каждый день, совала нос во все щели, из кожи вон лезла, стараясь пресечь воровство, которое, по ее убеждению, тоже шло полным ходом. Но еще больше времени она проводила в поездках по городу: наведывалась к застройщикам и подрядчикам, заглядывала к десятникам и плотникам, наносила визиты и совсем незнакомым людям, если узнавала, что они в будущем намереваются строить, и склоняла их к обещанию покупать материалы у нее, у нее одной. Скоро она примелькалась на улицах Атланты – сидит в своей коляске рядом с почтенным, насупленным кучером-негром, полость подтянута повыше и подоткнута со всех сторон, маленькие ручки в митенках стиснуты на коленях. Тетя Питти сшила ей хорошенькую зеленую накидку, скрадывающую фигуру, и зеленую же, под цвет глаз, модную шляпку блинчиком – самый подходящий наряд для деловых визитов, и Скарлетт постоянно была в нем. Легкие мазки румян на щечках и нежнейший аромат одеколона дополняли чарующую картинку – но только если Скарлетт не вставала во весь рост и не выходила из коляски. А это случалось редко, да и нужды не было: она улыбалась, кивала, делала знак – и мужчины в тот же миг оказывались рядом; частенько они подолгу простаивали под дождем с непокрытой головой, обсуждая с ней различные деловые вопросы. Она не одна была такая, кто увидел возможность делать деньги из бревен, но конкурентов не боялась. Истинная дочь своего отца, она унаследовала его врожденную торговую хватку, которую еще отточила по необходимости. Поначалу другие дилеры посмеивались над ней, посмеивались с добродушным презрением, потому что сама мысль о женщине в бизнесе представлялась им нелепой. Но теперь они смеяться перестали. Теперь они молча проклинали все на свете, завидев, как она катит мимо. Тот факт, что она была женщина, часто срабатывал ей на пользу: нежная беспомощность и просительный вид, которые она при случае ловко умела на себя напустить, не могли не смягчать сердца. Ей не составляло труда без единого слова внушать людям впечатление, что перед ними храбрая, но хрупкая леди, поставленная жестокими обстоятельствами жизни в крайне неловкое положение, – беспомощная маленькая леди, которая, быть может, умрет голодной смертью, если заказчики не станут покупать у нее доски. Ну а когда женские уловки не давали результата, она действовала холодно и по-деловому, предлагая цену заведомо ниже, чем у конкурентов, пусть и себе в убыток, но зато приобретая нового клиента. Она не останавливалась перед тем, чтобы продать низкосортную древесину по цене первосортной – если была уверена, что ее на этом не поймают, и не страдала излишней щепетильностью, черня других дилеров. Всем своим видом показывая, как ей не хочется раскрывать неприятную правду, она с тяжелым вздохом сообщала перспективному клиенту, что лесоматериал у ее конкурентов чересчур дорог в цене, а вот по качеству… Брус гнилой, изъеден жучком, и вообще возмутительно, как такое можно продавать. Когда Скарлетт солгала таким образом в первый раз, она ощутила неловкость и чувство вины – неловкость от того, что ложь сорвалась с ее губ так легко и натурально, а вина объяснялась мелькнувшей вдруг мыслью: «А что сказала бы на это мама?» А что, в самом деле, могла бы сказать Эллен своей дочери, которая лжет и жульничает? Она бы обомлела, она бы просто не поверила этому; она произнесла бы мягкие, благородные слова, которые жалят своим благородством, она говорила бы о чести и честности, о правде и долге по отношению к ближним. Представив себе образ матери, Скарлетт мгновенно сжалась, почувствовав себя перед ней маленькой, недостойной и жалкой. Но затем образ померк, стертый тем новым существом, что поселилось в Скарлетт в голодные и холодные дни нужды в «Таре»; это существо, прожорливое, ненасытное, не ведающее стыда, со временем только набралось сил из-за постоянной неуверенности в завтрашнем дне. Вот она и перешагнула очередную веху на своем пути, как перешагивала прежде другие, – пожала плечами, вздохнула, признав, что она не такая, какой хотела бы ее видеть Эллен, и повторила привычное заклинание, еще никогда ее не подводившее: «Об этом я подумаю потом, позже». Но больше она не думала об Эллен в связи со своими коммерческими делами и не испытывала ни малейших сожалений, перехватывая выгоду у других дилеров. Она спокойно могла возводить на них напраслину: ее оберегал рыцарский кодекс чести южан. На Юге леди могла оболгать джентльмена, но джентльмен не мог ответить ей тем же, а тем более – уличить ее во лжи. Другим лесоторговцам оставалось кипеть от злости и молча ее ненавидеть, молясь в душе, чтобы Господь сделал миссис Кеннеди мужчиной – ну хоть на пять минут. Один бедолага, из белой бедноты, заправлявший лесопилкой на Декатурской дороге, попытался было применить против Скарлетт ее же оружие, открыто заявив, что она лгунья и мошенница. Но это ему не помогло, а скорее повредило, потому что всколыхнуло всю округу: до чего мы дожили, какая-то белая шантрапа позволяет себе шокирующие высказывания в адрес дамы хорошего рода, пусть даже эта дама и ведет себя не по-женски. Скарлетт снесла его выходку молча, с большим достоинством, но по прошествии времени обратила все свое внимание на него самого и на его клиентуру. Она так методично и безжалостно сбивала ему цены и отдавала по дешевке – не без скрежета зубовного – такую отличную древесину в обеспечение своей кристальной честности, что очень скоро он стал банкротом. Вот это был триумф! И, к ужасу Фрэнка, она купила эту лесопилку, причем по цене, которую сама и назначила. Но с этим новым приобретением сразу возникла почти тупиковая проблема: как и где найти управляющего – человека, на которого можно целиком положиться? Второго такого, как мистер Джонсон, она не хотела. Она же знала, что при всей ее бдительности он по-прежнему приторговывает лесом у нее за спиной. Найти подходящего человека, как она считала, будет несложно. Да о чем речь, когда все вокруг бедны как церковные мыши! И на улицах полно безработных – многие из них, заметьте, раньше были богаты. Дня не проходит, чтобы Фрэнк не дал денег голодному, из бывших солдат, а Питти с кухаркой не завернули бы еды какому-нибудь отощавшему бродяге. Однако Скарлетт никого из них не хотела – по причинам, ей самой не совсем понятным. «Мне не нужны люди, которые за целый год не сумели найти себе дела, – размышляла она. – Если они не прижились в мирной жизни, они и у меня не уживутся. Вдобавок все они выглядят как побитые собаки, они какие-то сломленные. А мне не нужен сломленный. Мне нужен ловкий, энергичный, кто-нибудь типа Ренни или Томми Уэллберна, или Келлс Уайтинг, или один из Симмонсов – в общем, кто-то из их компании. У них нет этого наплевательского ко всему отношения, какое солдаты сочли нужным демонстрировать после капитуляции. Наоборот, у них такой вид, точно у них куча забот и куча важных дел». К ее удивлению, и Симмонсы, начавшие с обжига кирпича, и Келлс Уайтинг, продававший изготовленное на материнской кухне зелье, от которого самые курчавые негритянские волосы гарантированно выпрямлялись после шести применений, – все они вежливо улыбнулись, сказали спасибо и отказались. То же самое было еще с дюжиной людей, к которым она обращалась. С отчаяния она стала предлагать более высокую оплату, но ей все равно отказывали. Один из племянников миссис Мерривезер выпалил задиристо, что хоть он и без особого восторга ездит на своей телеге, но это его собственная телега и что лучше уж париться самому, чем разводить пары для Скарлетт. Как-то к вечеру Скарлетт придержала свой кабриолет вровень с фургоном Рене Пикара. Рядом с хозяином сидел скрюченный Томми Уэллберн – Рене подвозил приятеля домой. Скарлетт окликнула их, завязался разговор. – Послушайте, Ренни, а почему бы вам не пойти работать ко мне? Управлять предприятием более респектабельно, чем фургоном с пирогами. По-моему, вам должно быть стыдно. – Мне? Я умер для стыда, – осклабился Рене. – Кому нужна респектабельность? Я всю жизнь был респектабельным, пока война не освободила меня, как негров. Я больше не должен быть уважаемым… как это?.. ennui – занудой. Я вольная птица! Я люблю свой фургон. Люблю своего мула. Люблю милого янки, который так любезно покупает пирог мадам, моей тещи. Нет, моя прелесть Скарлетт, я должен быть Королем Пирогов! Это и есть мое достоинство, респектабельность и призвание. Я как Наполеон – меня ведет звезда моя! – И он сделал театральный жест, эффектно взмахнув кнутом. – Но вас воспитывали не для того, чтобы торговать пирогами. Как и Томми – отнюдь не для того, чтобы воевать с ватагой диких ирландских каменщиков. Вот у меня работа более… – Ах, ну да, я полагаю, вас с детства воспитывали специально для управления лесопилкой, – обронил Томми, скривив уголки рта. – Как сейчас вижу – сидит маленькая Скарлетт на коленях у мамочки и лепечет урок: «Никогда не продавать хорошую древесину, если можешь получить лучшую цену за дрянь». Рене захохотал, заблестел веселыми обезьяньими глазками, звонко хлопнул Томми по согбенной спине. – Не надо дерзить, – холодно сказала Скарлетт, не усмотрев в этой реплике ничего смешного. – Вы напрасно воспринимаете это как дерзость, я не хотел. Но вы ведь управляете лесопилкой, учили вас тому или нет. А кстати, у вас очень хорошо получается. И насколько я знаю, среди нас нет никого, кто был бы сейчас занят тем, к чему готовился. Но мы все равно выживем, мы прорвемся. Несчастен тот человек, несчастен народ, который сидит сиднем и льет слезы, что жизнь, оказывается, не в точности такая штука, как он ожидал. Почему бы вам не подыскать себе какого-нибудь предприимчивого саквояжника, а, Скарлетт? Все леса окрест полны ими, бог свидетель. – Я не хочу саквояжника. Это такие люди, вмиг растащат все, что не раскалено добела или не приколочено гвоздями. Если бы они чего-то стоили, то и оставались бы там, где их место, а не кинулись бы сюда обобрать нас до костей. Нет, мне нужен человек приличный, из хорошей семьи, умный, сообразительный, честный, энергичный, и чтобы… – Да уж, запросы у вас не очень. Но за ту оплату, что вы предлагаете, вам этого не получить. Все мужчины, кто подходит под это описание, уже при деле. Про полных калек не говорим. Так вот: может быть, они заняты какой-нибудь ерундой смехотворной, но заняты, понимаете? Они сами это себе нашли и лучше уж будут делать это свое дело, чем работать на женщину. – А у мужчин, я посмотрю, не так уж много здравого смысла, да? Как ухватитесь за свою корягу – с места не сдвинешь. – Может, и так, зато у нас гордости навалом, – сухо процедил Томми. – Гордость! Гордость – ужасно вкусная штука, особенно когда корочка хрустящая, а сверху еще меренга, – уколола Скарлетт. Мужчины шутку вроде бы приняли, но усмехнулись натянуто, и Скарлетт показалось, что их потянуло друг к другу: мужской союз, явно неодобрительно к ней относящийся. Томми правду говорил, думала она, быстренько перебирая в уме всех тех, к кому уже обращалась, и тех, к кому только еще намеревалась найти подход. Они все были при деле, заняты чем угодно – но заняты; и труд у них был тяжелый, до войны даже такая возможность им в голову не приходила, в страшном сне не снилась. Конечно, они делали совсем не то, что им хотелось, и не самое простое, и не то, к чему готовились, но все, все что-то делали. Времена для мужчин настали трудные, не до выбора. А если они и грустили по утраченным иллюзиям, если и тосковали по былому складу жизни, никто о том не ведал, только они сами. Они вели новую войну, не легче минувшей. И опять дорожили жизнью, пеклись о ней и любили ее с тем же неистовым пылом, что горел в их сердцах до того, как война разрубила их жизнь надвое. – Скарлетт… – начал Томми и запнулся. – Я страшно не хочу просить вас о благодеянии – после того, как наговорил тут всяких дерзостей, но все равно попрошу. А что, может быть, это и вам будет на пользу. Мой свояк, Хью Элсинг… У него не слишком хорошо идут дела с продажей дров. Теперь каждый сам себе собирает дровишки на растопку. Отпали все, кроме янки. А я знаю, Элсинги сейчас на краю, все семейство. Я делаю, что могу, но на мне же Фанни, и о матери надо заботиться, и о двух вдовых сестрах, там, в Спарте. Хью – человек приличный, вы и хотели приличного, он из хорошей семьи, как вам известно, и он честный. – Н-ну… наверно, Хью не очень смекалист, а не то бы добился успеха с дровишками. Томми пожал плечами: – Вы круто берете, Скарлетт. Но насчет Хью все-таки подумайте. Бывает, подальше пойдешь – похуже найдешь. А на мой взгляд, его честность и усердие перевесят отсутствие смекалки. Скарлетт не ответила: не хотела быть совсем уж грубой. По ее-то мнению, очень мало есть таких качеств, если вообще есть, чтобы перевесили смекалистость. Перерыв безуспешно весь город и отказав множеству назойливых саквояжников, она решила наконец принять предложение Томми и пригласить Хью Элсинга. На войне это был форменный сорвиголова, офицер отчаянной храбрости и находчивости, но два тяжелых ранения и четыре года боев, похоже, выпили из него все соки, истощили всю его изобретательность и оставили перед лицом сурового мира маленького потерянного ребенка. Он таскался по городу со своими дровишками и смотрел на людей глазами брошенной собаки; определенно это был не тот тип мужчины, которого Скарлетт надеялась заполучить. «Тупица, – думала она про него. – Он же ничего не смыслит в бизнесе! Держу пари, он два и два сложить не сумеет. И сомневаюсь, что когда-нибудь научится. Ну ладно, по крайней мере, он честный и не станет меня надувать». Собственной честностью Скарлетт в те дни пользовалась редко; но чем меньше она ценила это качество в себе, тем выше начинала ценить его в других. «Жаль, что Джонни Галлегер завязан на этих строительных работах с Томми, – размышляла Скарлетт. – А мне как раз нужен мужчина такого типа. Он крепкий, как гвоздь, и скользкий, как змея. Был бы и честен, если бы честность хорошо оплачивалась. Я понимаю его, он понимает меня, мы бы отлично сработались. Может быть, мне удастся переманить его, когда они закончат с отелем. А до того придется мне положиться на мистера Джонсона и на Хью. Если назначить Хью на новую лесопилку, а мистера Джонсона оставить на старой, то я смогу побыть в городе и проследить за торговлей, а они там пусть управляются с разделкой. Пока у меня не появится Джонни, я рискую, что мистер Джонсон будет меня грабить, если я все время буду торчать в городе. Вот если бы он не был вором! Думаю, надо построить дровяной склад на половине той площадки, что оставил мне Чарлз. А на другой – салун. Если бы Фрэнк не блажил так по этому поводу! Ну, я все равно построю этот салун, вот только накоплю достаточно денег про запас, и не важно, как он это воспримет. Хоть бы он не был таким чувствительным! О господи, и надо же так получиться, что я как раз в это время жду ребенка! Еще немного, и я стану такой коровой, что не смогу выходить из дому. Господи, если бы я не была беременна! И боже мой, если бы треклятые янки оставили меня в покое! Если бы…» Если бы! Если бы! Если бы! В жизни так много этих «если», и никакой уверенности ни в чем, никакого ощущения безопасности, постоянный страх потерять все и снова гибнуть от холода и голода. Правда, Фрэнк зарабатывает сейчас чуть больше, но он же вечно мается какой-нибудь простудой и вынужден по нескольку дней проводить в постели. А вдруг он превратится в инвалида? Нет, не может она себе позволить слишком рассчитывать на Фрэнка. Нельзя ей рассчитывать ни на что и ни на кого, кроме как на себя. А зарабатывает она – кот наплакал! А что делать, если нагрянут янки и все у нее отберут? Вот опять: если, если, если… Половину своих доходов она отправляла в «Тару», Уиллу, часть отдавала Ретту в счет погашения ссуды, остальное прикапливала. И не было на свете такого скряги, который пересчитывал бы свое золото чаще и трясся бы над ним сильнее, чем она. Скарлетт не вкладывала деньги в банк: а вдруг он прогорит или янки конфискуют. Поэтому все, что можно, она носила при себе, набивая в корсет, и прятала небольшие пачки повсюду в доме: в щели неплотной кирпичной кладки камина, в своей сумке среди всяких мелочей, между страницами Библии… Бежали недели, и вспышки ее крутого нрава делались все чаще и жестче, потому что каждый припасенный доллар мог стать просто еще одним долларом, который она потеряет, если разразится катастрофа. Фрэнк, Питти, слуги – все они сносили ее вспышки с раздражающей, с ума сводящей добротой, списывая ее дурное расположение духа на беременность и совершенно не понимая истинной причины. Фрэнк знал, что беременным следует во всем потакать, поэтому убрал подальше свою гордость и больше ни слова не говорил относительно того, что она, будучи в положении, управляет лесопилками и носится по городу, как ни одна леди себе не позволяет. Он смущался, стыдился ее поведения, однако, по его прикидкам, терпеть оставалось совсем недолго. Вот появится беби, и она снова станет милой и женственной, опять будет той нежной девушкой, за которой он ухаживал. А пока что, вопреки всем его стараниям умиротворить ее, она продолжала впадать в раж, и ему даже казалось порой, что она ведет себя как одержимая. И никому не дано было понять, что же на самом деле владеет ею, чем она одержима и почему похожа на сумасшедшую. А двигало ею страстное желание привести в порядок свои дела до того, как ей нельзя будет выходить за дверь, и запасти как можно больше денег на случай, если опять на нее обрушится всемирный потоп, возвести повыше дамбу из наличности против прилива ненависти янки. Деньги – вот чем были поглощены все ее мысли в то время. Если она и думала о ребенке, то не иначе как с глухим раздражением: до чего же он не ко времени! Да, смерть, налоги и роды – это всегда не ко времени! Когда Скарлетт только начала заниматься лесопилкой, вся Атланта была в шоке, но с течением времени в городе поняли, что для этой женщины ограничений просто не существует. Как она торгуется, какая у нее хватка – это ж натуральный скандал! Особенно если вспомнить, что ее бедная матушка была урожденная Робийяр… А ее манера разъезжать по улицам, когда всем известно, что она беременна, – это вообще верх неприличия. Ни одна белая женщина не показывается из дому с первого момента, как только у нее появляется подозрение насчет будущего ребенка. Даже негритянки, почти все, считают это для себя недопустимым. Миссис Мерривезер гневно заявила, что при таком образе жизни от Скарлетт вполне можно ожидать, что она и родит где-нибудь посреди шумной улицы. Но все эти толки были так, чепухой по сравнению с новой волной сплетен, от которых загудел весь город. Скарлетт не только торгует с янки, но и всем своим видом показывает, что ей это нравится! Миссис Мерривезер и многие другие дамы имели дело с переселенцами-северянами, но разница состояла в том, что самим дамам это не нравилось, и все ясно видели, что им это не нравится. А вот Скарлетт нравилось, во всяком случае, создавалось такое впечатление, а это было столь же скверно. Она дошла даже до того, что пила чай с женами офицеров янки в их домах! Фактически она теперь обязана пригласить их к себе, и в городе полагали, что она так бы и поступила, если б не Фрэнк и Питти. Скарлетт знала, что все о ней судачат, но не придавала этому значения, просто не позволяла себе волноваться еще и по такому поводу. Она по-прежнему ненавидела янки, причем столь же неистово, как в тот день, когда они собирались поджечь «Тару», но умела свою ненависть не демонстрировать. Ей было понятно: раз она решила делать деньги, то придется выкачивать их из янки, а улыбки и любезные речи – вернейший путь к их кошелькам, то есть способ привести их бизнес к своей лесопилке. Наступит день, она станет богатой, и ее состояние будет укрыто в надежном месте, так чтобы янки до него не дотянулись, – вот тогда она скажет им все, что о них думает, – о презренных, ненавистных, отвратительных янки. И с какой радостью! Но до той поры простой здравый смысл велит нормально с ними сосуществовать. А если это и лицемерие, то пусть Атланта выходит из себя, на здоровье. Она обнаружила, что заводить друзей среди офицеров янки так же легко, как стрелять в птиц на земле. Это были одинокие изгнанники в чужой, враждебной стране, многие изголодались по культурному женскому обществу – ведь в этом городе респектабельные дамы, встречаясь с ними на улице, подбирали юбки и делали такую мину, будто еле удерживаются от желания сплюнуть. Любезные же слова для них находили только проститутки и негритянки. Но Скарлетт явно была леди, причем родовитая леди, хоть она и работала, и завоеватели таяли и трепетали от ее мимолетной улыбки и доброжелательного света в зеленых глазах. Порой, когда она сидела в своем кабриолете и разговаривала с ними, играя своими ямочками, всегдашняя неприязнь вдруг поднималась в ней с такой силой, что трудно было не послать их всех к черту. Но она обуздывала себя и вскоре нашла, что вертеть мужчинами янки ничуть не сложнее, чем обводить вокруг пальца джентльменов-южан. Только этот маневр из игры превратился в жесткий бизнес. Роль, которую она себе назначила, была такова: утонченная, милая леди-южанка в нужде. Со своими жертвами она обходилась с величественной сдержанностью – чтобы сохранить дистанцию, и тем не менее во всем ее облике сквозило такое изящество, что у офицеров янки оставалось неизменно теплое воспоминание о миссис Кеннеди. Эта теплота оказалась чувством весьма выгодным, как и рассчитывала Скарлетт. Многие офицеры гарнизона, не зная, как долго им стоять еще в Атланте, посылали за своими женами и семьями. Отели и пансионы были переполнены, приходилось строиться, и они были рады покупать материалы у элегантной миссис Кеннеди, которая обращалась с ними любезнее, чем кто-либо другой в этом городе. И нувориши саквояжники, и переметнувшиеся к янки южане, возводя отели, магазины и прекрасные особняки, тоже предпочитали вести дела с этой приятной дамой, а не с бывшими солдатами Конфедерации, которые, конечно, были учтивы, но от их формальной учтивости веяло таким холодом, что уж лучше бы, наверное, открыто высказанная ненависть. И вот, благодаря своей красоте и привлекательности, а также умении казаться, когда нужно, совершенно беспомощной и одновременно отчаянно храброй, Скарлетт добилась того, что они с удовольствием стали покровительствовать ее предприятию, а заодно и лавке Фрэнка, пребывая в уверенности, что таким образом помогают отважной маленькой женщине, не имеющей иной поддержки, кроме слабосильного мужа. А она, наблюдая подъем своего бизнеса, чувствовала, что обеспечивает не только сегодняшний день – деньгами янки, но завтрашний – друзьями среди янки. Поддерживать связи с офицерами янки на желаемом уровне оказалось легче, чем она ожидала, поскольку они все, похоже, испытывали благоговейный трепет перед дамами Юга; но Скарлетт вскоре обнаружила, что их жены являют собой проблему, которой она не предвидела. Контактов с этими женщинами она не искала, наоборот, была бы рада уклониться, да не могла. Офицерские жены преисполнились решимости перезнакомиться с нею. Они питали жадное любопытство к Югу вообще и к южанкам в частности, а Скарлетт – это просто находка, счастливый случай, чтобы их неуемное любопытство удовлетворить. Остальные дамы Атланты не желали иметь с ними ничего общего и даже в церкви отказывались раскланиваться. Поэтому, когда дела привели Скарлетт к их домам, это было как ответ на молитву. Если Скарлетт останавливала свой кабриолет перед домом янки, чтобы переговорить с мужчиной из этого дома относительно опор, гонта и дранки, то жена его выходила тоже, вступала в беседу и настойчиво приглашала зайти на чашечку чая. Мысль об этом вызывала у Скарлетт отвращение, но отказывалась она редко, так как не хотела упускать возможность тактично намекнуть хозяевам, чтобы делали покупки в лавке у Фрэнка. Правда, ее самообладание не раз подвергалось суровому испытанию из-за вопросов личного характера, которые они не стеснялись задавать, а также из-за их самодовольно-снисходительного взгляда «сверху вниз», которым они смотрели на обычаи и порядки Юга. Воспринимая «Хижину дяди Тома» как откровение, как второй после Библии Апокалипсис, все северянки непременно хотели знать о собаках-ищейках, которых держит каждый южанин, чтобы выслеживать и отлавливать своих беглых рабов. Они поверить не могли, когда Скарлетт говорила им, что за всю жизнь видела ищейку всего лишь раз, да и то это был средних размеров добрейший пес, а вовсе не свирепая громадина типа мастиффа. Они хотели знать про жуткие орудия, которыми плантаторы выжигали клеймо на лицах рабов, и про плетки-девятихвостки, которыми забивали их до смерти. Расспрашивали с нездоровым интересом, проявляя, на взгляд Скарлетт, совершенно отвратительную невоспитанность, о сожительстве белых хозяев с черными наложницами. Особенно возмутительно это звучало теперь, если учесть, какое огромное количество детишек-мулатов появилось в Атланте после того, как здесь обосновались солдаты янки. Любая другая жительница Атланты впала бы в бешенство, слушая бредни таких фантастических невежд, но Скарлетт научилась себя контролировать. Кроме того, ей помогало то обстоятельство, что они вызывали в ней скорее презрение, чем гнев. В конце концов, это же янки, чего еще от них ждать. Поэтому их бездумные речи, оскорбительные для ее штата, ее земляков и их нравственности, скользили по ней, не задевая глубоко, – она лишь презрительно фыркала про себя, прикрываясь привычной улыбкой. Так было до одного случая, который вывел ее из себя и ясно показал ей – если ей еще нужно было что-то показывать, – как глубока пропасть между Севером и Югом и что навести мост через нее – дело невыполнимое. Однажды, ближе к вечеру, возвращаясь к себе с дядей Питером, они проезжали мимо одного дома, где теснились сразу три семьи офицеров; они строили собственное жилье из материалов с лесопилки Скарлетт. Жены, все втроем, стояли на дорожке, поджидая, когда коляска подъедет ближе, и разом замахали руками, призывая их остановиться. Выйдя со двора на каретный камень, они приветствовали ее резкими голосами, от которых у нее всегда возникало чувство, что многое можно было простить янки, но не этот их выговор. – Вот именно вас я и хотела видеть, миссис Кеннеди, – сказала высокая сухощавая женщина из Мэна. – Мне нужна кое-какая информация об этом забытом богом месте. Скарлетт проглотила обиду за Атланту и надела самую приветливую из своих улыбок: – И что же я могу сообщить вам? – Моя нянька, Бриджет, уехала на Север. Сказала, не может больше ни дня оставаться среди «найгеров», как она их именует. А дети меня просто с ума сведут! Говорите же скорей, куда мне пойти, где достать новую няньку. Я не знаю, к кому обратиться. – Ну, это будет нетрудно, – засмеялась Скарлетт. – Если вам удастся найти чернокожую, только что из сельских мест, не испорченную этим вольным Бюро, у вас будет отличная служанка, лучше и желать нельзя. Просто постойте здесь, у своей калитки, и поспрашивайте негритянок, что проходят мимо, и я уверена… Три женщины разразились негодующими криками. – Бог ты мой, вы что же, думаете, я доверю своих малюток какой-то черномазой?! – вопила женщина из Мэна. – Мне нужна хорошая ирландская девушка! – Боюсь, в Атланте вам не найти ирландской прислуги, – ответила Скарлетт с заметным холодком в голосе. – Лично я вообще не встречала белых слуг, и мне, в моем доме такие не нужны. Уверяю вас, – тут она не удержалась от сарказма, – черные не каннибалы и вполне оправдывают доверие. – Боже сохрани! Черным в моем доме не бывать никогда! Ну и мысли у вас! – Черные?! За ними нужен глаз да глаз! А уж чтобы детишек своих отдать в их руки… Скарлетт подумала о добрых узловатых руках Мамми, натруженных за годы служения Эллен, потом ей самой, Уэйду. Что ведомо этим чужакам о черных руках? Как эти руки умеют приласкать и утешить, как безошибочно знают, когда тебя погладить, похлопать, прижать к себе?