У Скарлетт вырвался сухой смешок. – Странно, что вы испытываете подобные чувства: ведь вы сами их освободили. – Только не я, милочка! – засмеялась женщина из Мэна. – До прошлого месяца, пока не перебралась на Юг, я вообще не видела ни одного ниггера, хорошо бы и впредь никогда их не видеть. У меня от них мурашки. Никому из них не доверилась бы… В какой-то момент до Скарлетт дошло, что дядя Питер сидит неестественно прямо, тяжело вздыхает и смотрит, не отводя глаз, на лошадиные уши. А тут еще эта, из Мэна, ни с того ни с сего принялась вдруг хохотать и указывать на него пальцем своим соседкам: – Нет, вы только взгляните на этого старого ниггера! Сидит, раздулся, как жаба! – Она захихикала: – Готова поспорить, это ваш любимец, старая собачонка, ведь так? Вы, южане, не знаете, как надо обращаться с ниггерами. Вы их избаловали, испортили вконец. Питер вздохнул с присвистом и возмущенно вздернул брови, но смотрел по-прежнему прямо перед собой. Никогда, за всю его жизнь, ни один белый не называл его ниггером. Другие негры – да, бывало. Но белые – ни разу. А уж сказать, что он не заслуживает доверия, и обозвать старой собачонкой – его, Питера, многие годы бывшего опорой семьи Гамильтон!.. Скарлетт даже не увидела – скорее почувствовала, как затрясся от уязвленной гордости черный подбородок, и ее накрыло волной убийственной ярости. До сих пор она со спокойным презрением слушала их болтовню – как низко ставили они армию конфедератов, как чернили Джеффа Дэвиса и обвиняли южан в жестоком обращении с рабами. Если ей было выгодно, она сносила слова, оскорбительные для собственной честности и целомудрия. Но сейчас эти женщины своими глупыми замечаниями больно ранили преданного черного старика – и она полыхнула, как порох от спички. Она смотрела на большой седельный пистолет, заткнутый за пояс Питера, и руки чесались взять его. Они того заслужили, эти наглые, невежественные, надменные завоеватели. Но она только стиснула зубы, так что на скулах выступили бугры, и постаралась утихомириться. Время еще не пришло, говорила она себе, нельзя пока сказать янки, что она о них думает. Но день настанет, да. Ей-богу, настанет! Но пока еще нет. – Дядя Питер – член нашей семьи, – выговорила она дрожащим голосом. – Всего доброго. Трогай, Питер. Питер стегнул лошадь, да так неожиданно, что она скакнула вперед, коляска заколыхалась дальше по улице, а Скарлетт услышала непереносимый акцент женщины из Мэна: – Из ее семьи? То есть родственник, что ли? Неужели она это имела в виду? Он ведь чернее некуда. – Бог покарает их. Таким не место на земле! Если у меня когда-нибудь наберется достаточно денег, я плюну им всем прямо в лицо! Я сделаю… Она искоса бросила взгляд на Питера и увидела, что у него по носу струится слеза. От мгновенного порыва нежности и горя за его унижение у нее все сжалось внутри, и в глазах тоже защипало. Это ведь как если бы кто-то поступил бессмысленно грубо и жестоко с ребенком. Эти женщины больно ранили дядю Питера – человека, который прошел всю Мексиканскую войну со старым полковником Гамильтоном и держал его на своих руках до самой смерти; Питера, который поднял и вырастил Мелли с Чарлзом и все время заботился о никчемной, глупенькой Питтипэт, потащился с ней, когда ей приспичило бежать, а после капитуляции раздобыл где-то лошадь и привез ее обратно из Мейкона через разоренную войной страну. А они еще говорят, что не доверились бы ниггерам! – Питер, – начала Скарлетт и запнулась, положив ладонь на его тонкую руку. – Мне стыдно, что ты плачешь. Ну, что тебя волнует? Подумаешь, какие-то чертовы янки! – Они говорили прямо при мне, как будто я мул какой бессмысленный… Как будто я африканец и где уж мне понять, о чем они там. – Сказав это, Питер шмыгнул носом с устрашающим звуком. – Они меня ниггером обозвали, а меня еще никто из белых так не называл, и старой собачонкой тоже, и сказали, черным нельзя доверять! Мне – нельзя доверять! А когда старый полковник умирал, он мне чего сказал? Он сказал: «Ты, Питер, будешь ходить за моими детьми. И присмотри за молодой мисс Питтипэт, говорит, она ить прыгать горазда, что твой кузнечик, и мозгов у ей столько же». И я все сделал, я заботился, чтоб ей было хорошо, уж вона сколько годов… – Один только архангел Гавриил сумел бы лучше, – проговорила Скарлетт утешительно. – Мы просто не смогли бы жить без тебя. – Да, мэм, благодарствую, мэм, я-то это знаю, и вы знаете, а вот эти люди, янки, они не знают и знать не желают. И как так вышло, что они влезли в наши дела, мисс Скарлетт? Они же не понимают нас, канфидратов. Скарлетт смолчала: она все еще пылала злостью, не выплеснутой в лицо этим янки. Дальше эти двое ехали в молчании. Питер шмыгать носом прекратил, зато нижняя губа у него постепенно стала выпячиваться, пока не достигла тревожной величины. По мере того как утихала первая боль, в душе его разрасталось негодование. А Скарлетт размышляла о том, какой все-таки странный народ эти янки, будь они прокляты. Эти женщины, кажется, думают, что раз дядя Питер черный, то у него и ушей нет, и он не слышит, что они говорят, и восприимчивость у него не такая, как у них самих, и он не чувствует боли. Им невдомек, что с неграми следует обращаться мягко, как с детьми: направлять их, хвалить, баловать, бранить. Негров они не понимают, как и связей, существовавших между неграми и их бывшими хозяевами. Не понимают – и все же затеяли войну за их освобождение. Хорошо, освободили, но теперь не хотят иметь с ними ничего общего, вообще не знают, что с ними делать, разве что терроризировать ими белых южан. Не любят, не понимают, не доверяют – и все равно кричат на всех углах, что южане не умеют обращаться с неграми. Не доверять черному! Скарлетт доверяла им гораздо больше, чем многим белым, и уж определенно больше, чем любому янки. В них есть преданность, неутомимость и любовь, а этого не сломить никакой силой и никакими деньгами не купить. Скарлетт думала о горстке верных людей, что остались в «Таре» под угрозой вторжения янки, хотя вполне могли сбежать или присоединиться к войскам и жить себе припеваючи. Но они остались. Скарлетт вспомнила о Дилси, надрывавшейся рядом с ней на хлопковом поле, о Порке, который с риском для жизни шарил по окрестным курятникам, чтобы семейству было что есть, о Мамми, прикатившей вместе с ней в Атланту, чтобы уберечь от неверного шага. Подумала о своих соседях – их слуги тоже остались верны своим белым владельцам; они защищали своих хозяек, пока мужчины были на фронте, делили с ними участь беженцев среди ужасов войны, выхаживали раненых, хоронили погибших, утешали скорбящих, работали, просили, воровали, лишь бы стол не стоял пустой. И даже теперь, когда Бюро освобожденных обещало им манну небесную, они стойко держались своих белых семейств, а работы на них свалилось куда больше, чем во времена рабства. Но янки не понимают таких вещей и никогда не поймут. – А все-таки они сделали тебя свободным, – произнесла она вслух. – Нет, мэм! Они меня свободным не делали. Я бы такого не допустил, чтобы всякая шантрапа лезла в мою свободу, – заявил разгневанный Питер. – Я все равно принадлежу мисс Питти, а когда помру, она положит меня на кладбище семьи Гамильтон, к которой я отношусь… Моя мисс в обморок упадет, когда я ей расскажу, как вы позволяли этим янки оскорблять меня. – Ничего я им не позволяла! – крикнула пораженная Скарлетт. – Нет, вы позволяли, мисс Скарлетт, – сказал Питер и оттопырил губу еще больше. – А дело-то в чем? Ни вам, ни мне незачем было связываться с этими янки, тогда бы они и не обзывались. Если бы вы не стали с ними разговоры разговаривать, то и у них не было бы возможности обойтись со мной как с мулом или вроде как с африканцем. А вы за меня даже и не заступились. – Я заступилась! – Скарлетт была уязвлена. – Разве я не сказала им, что ты член нашей семьи? – Это не заступничество. Это просто факт, – упрямился Питер. – Мисс Скарлетт, вы не должны иметь никаких дел с янки, вообще – чтобы дорожки ваши не пересекались. Ни одна леди так себя не ведет. А мисс Питти об такую шваль даже туфельки свои махонькие вытирать побрезгует. И ей очень будет не по нраву, как узнает, что они про меня говорили. Критическое отношение со стороны Питера задело ее больнее, чем все то, что говорили Фрэнк, Питти и соседи. И такое зло ее взяло, что захотелось схватить старика в охапку и трясти, пока беззубые его десны не заклацают. Питер сказал правду, но ей было крайне неприятно слышать ее от негра, причем родного, можно сказать, негра, своего, фамильного. Упасть во мнении кого-то из своих слуг – это для южанина самое большое унижение. – «Старая собачонка»! – бурчал Питер. – Я так думаю, мисс Питти после этого не захочет, чтобы я возил вас. Так-то, мэм! – Тетя Питти захочет, чтобы ты и дальше возил меня, – резко оборвала его Скарлетт. – И хватит об этом! – У меня скоро болячка в заду будет, – сумрачно пожаловался Питер. – У меня вот сей момент так в спину вступило, даже распрямиться не могу. Моя мисс не захочет, чтобы я ездил, пока спину так ломит… Мисс Скарлетт, это все не к добру, чтобы вас высоко ставили янки и всякая белая шантрапа, когда свои же люди вас не одобряют. Это была точнейшая характеристика ситуации, более метко и не скажешь, Скарлетт просто опешила. Да, завоеватели относятся к ней одобрительно, зато семья и соседи – нет. Все, что говорят о ней в городе, было ей известно. Но теперь даже Питер зашел в своем неодобрении так далеко, что уже не желает показываться с ней на людях. Это последняя капля. До сих пор ее не заботило общественное мнение, она относилась к таким вещам равнодушно и чуть презрительно. От слов же Питера ей стало ужасно не по себе, душу жгла обида, она вынуждена занять оборонительную позицию, ей надо оправдываться! И внезапно она воспылала к своим соседям острой неприязнью, столь же сильной, как к янки. «С какой стати они лезут в мои дела! – кипятилась Скарлетт. – Они, должно быть, думают, что мне нравится общаться с янки и работать как последний негр в поле. Вот они и усложняют мне работу. Но меня не волнует, что они думают. Не бывать тому, чтобы я из-за них переживала. Сейчас я не могу себе этого позволить. Но когда-нибудь, когда-нибудь…» О, это «когда-нибудь»! Когда спокойствие и безопасность снова вернутся в ее мир, вот тогда она сможет сидеть сложа ручки. Тогда она станет гранд-дамой, какой была Эллен. Она будет беспомощной и всеми оберегаемой, как и положено леди. И тогда уж всякий ее одобрит. О, какой знатной, какой величавой она станет, когда у нее опять будут деньги! Тогда отчего ж не позволить себе быть доброй, любезной и благородной, как Эллен; можно предаваться мыслям о других людях, печься о соблюдении правил приличия. Она перестанет денно и нощно сходить с ума от страха, и жизнь потечет по обычному руслу – приятная, спокойная, неспешная. Появится время играть с детьми, слушать их уроки… И будут долгие теплые закаты, когда дамы заглядывают с визитами, а она, посреди шуршащей тафты нижних юбок и ритмичного сухого шелеста вееров из пальметто, сервирует чай с изысканными сандвичами и пирожными, и так, в праздных сплетнях, ленивой беседе идет час за часом… Она будет ласкова с невезучими страдальцами, будет собирать корзинки для бедных, разливать суп и кисель для больных, возить менее удачливых на прогулку в своей прекрасной карете – подышать свежим воздухом… Она будет истинной южной леди, какой была ее мать. Вот тогда все полюбят ее, как любили Эллен, все заговорят о ее самоотверженности и станут именовать ее Леди Щедрость. Удовольствие от подобных размышлений о будущем не омрачалось осознанием того, что на самом деле она не имеет ни малейшей склонности к самоотречению, милосердию и проявлениям доброты. Все, чего она хотела, – это репутацию человека, обладающего такими душевными качествами. Но склад ума у нее был другой, она мыслила широко и масштабно, сети раскидывала с крупной и грубой ячеей – где уж там отфильтровать такое мелкое различие. Достаточно и того, что когда-нибудь, в один прекрасный день, когда у нее снова появятся деньги, все будут относиться к ней с большим одобрением. Когда-нибудь! Но не теперь. Не теперь, и пусть о ней говорят что угодно. Нет, пока еще не время становиться гранд-дамой. Питер как в воду смотрел. Тетя Питти действительно упала в обморок, а ломота у него в спине за ночь усилилась до такой степени, что он, наверное, уже никогда не сможет править лошадью. Вследствие чего Скарлетт стала ездить одна, и мозоли, начавшие сходить у нее с ладоней, опять вернулись на привычные места. Так и пролетела весна, холодные апрельские дожди сменились благодатным теплом зеленого мая. Время было плотно забито работой и беспокойством, как бы не помешала ей все более заметная беременность. Старые друзья стали к ней прохладнее, а семья – наоборот, изощрялась в стараниях ей угодить и сводила с ума совершенной слепотой к тому, что ею движет. В эти тревожные, напряженные дни в ее окружении был только один надежный, все понимающий человек – и этим человеком был Ретт Батлер. Странно, что изо всех людей именно он предстал в таком свете – он, непостоянный, как ртуть, и порочный, как демон из преисподней. Но он давал ей поддержку и сочувствие – нечто такое, чего она не получала больше ни от кого и уж никак не ожидала от него. Ретт довольно часто исчезал из города, ездил по своим таинственным делам в Новый Орлеан. Он никогда ничего не объяснял, но Скарлетт определенно чувствовала – и не без ревности, – что отлучки эти связаны с женщиной. Или с женщинами. После того как дядя Питер отказался возить ее, интервалы между исчезновениями Ретта стали гораздо продолжительнее. В городе он в основном проводил время за картами в заведении «Веселая девчонка из салуна» или проворачивал какие-то свои денежные делишки с богатыми янки и саквояжниками в баре у Красотки Уотлинг, чем вызывал у местных жителей сильнейшее отвращение – в их глазах он был даже хуже, чем эти его дружки. Домой к Скарлетт он больше не наведывался, щадя, вероятно, чувства Фрэнка и Питти, которые сочли бы мужской визит в такое время грубейшим нарушением приличий: как можно, если в доме женщина в интересном положении! Но вне дома он случайно попадался на ее пути чуть не каждый день. Вот едет она глухим проселком, и откуда ни возьмись – он. Подскачет к коляске, натянет поводья и заведет разговор. А то привяжет коня к задку кабриолета, усядется рядом с ней и возит ее, куда ей нужно. В те дни она быстро уставала – быстрее, чем хотела бы признаться, а потому всегда в душе была благодарна, что он берет вожжи. Обычно он оставлял ее до того, как въехать в город, но вся Атланта знала об их встречах, а сплетники получили возможность добавить кое-что новенькое к длинному перечню попранных ею приличий. Порой она задумывалась: а правда ли, что эти их встречи – чистое совпадение? Они становились все чаще по мере того, как проходили недели, а в городе росла напряженность из-за негритянских выходок. Но зачем бы ему высматривать, выискивать ее вне дома именно теперь, когда она выглядит хуже некуда? Уж конечно, он больше не имеет на нее никаких видов – если вообще имел когда-то, что начинало ей казаться сомнительным. Он давным-давно не вспоминает даже в шутку о кошмарной сцене, разыгравшейся между ними в тюрьме. Не заговаривает об Эшли и ее любви к нему, не отпускает реплик дурного тона, из коих можно было бы заключить, что он ее «домогается». Рассудив, что лучше не будить спящую собаку, Скарлетт не стала просить у него объяснений столь частым встречам. А под конец и вовсе решила, что он подстерегает ее в этих одиноких разъездах единственно ради приятного общения, от нечего делать: ведь в Атланте у него практически нет друзей среди достойных людей и занять себя, кроме игры, нечем. Да и не все ли равно, какие там у него резоны, если его общество всегда бывало так кстати! Он выслушивал ее стоны по поводу потерянных заказчиков и недобросовестных должников, жалобы на вороватого мистера Джонсона и недотепу Хью. Он аплодировал ее победам, тогда как Фрэнк просто улыбался снисходительно, а Питти причитала с ошеломленным видом: «Господи спаси!» Скарлетт была уверена, что Ретт выводит на нее новых заказчиков, поскольку знается со всеми богатыми янки и саквояжниками, но сам он свою для нее полезность неизменно отрицал. Она отлично знала, что он собой представляет, и совершенно ему не доверяла, но всякий раз, как он появлялся на вороном коне из-за поворота тенистой дороги, у нее повышалось настроение – просто от удовольствия видеть эту картину. Когда он поднимался в коляску и забирал у нее вожжи, роняя небрежно что-нибудь дерзкое, ей становилось весело, она вновь чувствовала себя юной и привлекательной, несмотря на все заботы и растущие телеса. С ним можно было говорить о чем угодно, не утруждаясь сокрытием своих подлинных мотивов и свободно высказывая свое мнение. Она ничего не замалчивала, не обходила стороной, как делала с Фрэнком – да и с Эшли, если уж быть откровенной перед собой. Разумеется, в беседах с Эшли существовало много запретных тем, коих следовало избегать, дабы не задеть чести; но эти умолчания действовали угнетающе и на все остальное, о чем позволительно говорить вслух. Иметь такого друга, как Ретт, оказалось очень удобно – раз уж он по какой-то своей непостижимой причине решил держаться с ней паинькой. Да, очень удобно и утешительно: ведь у нее в те дни было совсем мало друзей. – Вот скажите мне, Ретт, – заговорила она наступательным тоном, вскоре после ультиматума дяди Питера, – почему в этом городе люди так подло ко мне относятся и постоянно обо мне судачат? Еще вопрос, о ком говорят хуже – обо мне или о саквояжниках! Я веду свой собственный бизнес, никому ничего дурного не делаю, а… – Если вы ничего дурного и не сделали, то просто потому, что случая подходящего не было, и очень может быть, что люди смутно это чувствуют. – Ох, да будьте же серьезным! Они меня бесят. Ну, что я такого сделала? Я только стараюсь заработать немного денег, вот и все. – Вы стали другой, вы стали отличаться от остальных женщин – вот что вы сделали. Причем добились кое-каких успехов. А я уже говорил вам ранее, что в любом обществе это сочтут непростительным грехом. Отличаться от остальных – значит быть ими проклинаемой. Это так, Скарлетт. Да сам факт, что вам что-то удалось с вашей лесопилкой, есть оскорбление каждому мужчине, который не преуспел. Запомните: место благовоспитанной женщины – у себя дома, а об этом деловитом и грубом мире ей не следует знать ничего. – Ах, если б я сидела дома, у меня бы скоро не осталось дома, где сидеть. – Вывод: вам следовало бы умирать с голоду чинно и благородно, не теряя гордости. – Че-пу-ха! Посмотрите на миссис Мерривезер, она печет пироги для янки, а это хуже, чем управлять лесопилкой. Или вот миссис Элсинг – она взялась шить и держит жильцов. А Фанни малюет по фарфору какую-то жуть, никому не нужно, но все покупают, чтобы помочь бедняжке. – Вы упускаете суть, моя крошка. Они успеха не добились, то есть никак не задели своих мужчин с этой их жгучей южной гордыней. И мужчины спокойно могут говорить про них: «Бедные, милые глупышки, как же они стараются! Ладно, пусть думают, что от них есть помощь, я не стану их разочаровывать». Помимо всего прочего, упомянутые вами леди вовсе не в восторге от того, что им приходится работать. Они всем дают понять, что занимаются этим лишь до поры до времени, пока не появится некий мужчина, чтобы освободить их от тягот, непосильных для женских плеч. И всем их жалко. А с вами другой оборот. Ведь предельно ясно, что вы именно любите свою работу, и столь же очевидно, что никаким мужчинам не дозволено будет лезть в ваш бизнес. Вот почему никто и не испытывает жалости к вам. Атланта никогда вам такого не простит. Пожалеть человека – какое все же приятное ощущение! – Хорошо бы вы хоть изредка бывали серьезным. – Вы не слыхали восточную поговорку: «Собака лает, а караван идет»? Вот и пусть себе лают, Скарлетт. Вряд ли что-нибудь остановит ваш караван. – Но что им за дело, если я заработаю немного денег, почему они должны быть против? – Да не бывает так, чтобы сразу все. Или – или, только так, Скарлетт. Или вы делаете деньги в нынешней своей, никак не подходящей для леди манере и всюду натыкаетесь на острые локти, или живете в благородной бедности и имеете уйму друзей. Вы сами выбирали. – Я не хочу и не стану жить в бедности, – быстро откликнулась она. – Но… ведь это правильный выбор, разве нет? – Если больше всего вы хотите именно денег. – Да, я хочу денег. Больше всего на свете. – Тогда вы сделали единственно возможный выбор. Но с этим связана расплата. Впрочем, за все, чего ты добиваешься, нужно платить. В данном случае расплата – одиночество. Она примолкла. А ведь это правда. Если подумать хорошенько, она всегда была немного одинока – одинока в смысле отсутствия подруг. Во время войны, если нападала тоска зеленая, нужно было ехать к Эллен. А после смерти Эллен рядом всегда была Мелани, но их ничто не объединяло, кроме тяжелого труда в «Таре». А теперь и вовсе никого, тетя Питти не в счет, она вообще не имеет представления о жизни, для нее весь мир ограничивается тесным кружком сплетниц. – Мне кажется… – колеблясь, начала Скарлетт, – мне кажется, я всю жизнь была одинока, если иметь в виду женщин. И работа моя здесь ни при чем – что женщины Атланты меня невзлюбили. Просто я им не нравлюсь, вот и все. Меня вообще ни одна женщина не любила, кроме матери. Даже сестры. Не понимаю почему, но даже до войны еще, до того как я вышла замуж за Чарлза, дамы все время смотрели на меня неодобрительно, что бы я ни делала… – Вы забываете о миссис Уилкс, – вставил Ретт, злорадно блеснув глазами. – Она всегда одобряла вас, целиком и полностью. Смею думать, она одобрила бы все, что вы делаете, разве только не убийство. «А вот и одобрила. И убийство тоже», – подумала Скарлетт и презрительно усмехнулась. А вслух сказала несколько уныло: – Ну, Мелли! Уж конечно, мне не делает чести, что единственная женщина, которая меня одобряет, – это Мелани, с ее-то куриными мозгами. Да если б она хоть чуточку соображала… Тут Скарлетт смешалась. – Если б она хоть чуточку соображала, до нее бы кое-что дошло, и этого она не могла бы одобрить, – докончил Ретт. – Впрочем, вам известно об этом лучше, чем мне, не сомневаюсь. – Да провалиться вам с вашей памятью и дурными манерами! – Вашу неоправданную грубость я обхожу молчанием, как она того и заслуживает, и возвращаюсь к нашей предыдущей теме. Сосредоточьтесь на этом. Если вы отличаетесь от других, вы будете в изоляции – и не только со стороны ваших сверстников, но и со стороны поколения ваших родителей, а также и детей. Они вас никогда не поймут, их будет шокировать любой ваш поступок. Но вот предки ваши, вероятно, гордились бы вами и приговаривали: «Ну, кремень! Характером вся в меня». А внуки ваши станут вздыхать завистливо: «Наверняка давала жару наша бабулька, старая распутница!» – и будут стараться походить на вас. Скарлетт развеселилась: – Не в бровь, а в глаз! Удивительно, как у вас иногда точно получается. Пожалуйста: вот моя бабушка Робийяр. Когда я была маленькая и непослушная, Мамми ставила ее мне в пример, как недостижимый идеал. Бабушка была холодна как льдинка и очень строга в отношении манер, как своих собственных, так и всех окружающих. А между тем она трижды выходила замуж, из-за нее сколько-то раз дрались на дуэлях, она румянилась, носила платья с шокирующе глубоким вырезом и ни… э-э… м-м-м… не слишком много под платьем.