– И вы восхищались ею до дрожи, при всех попытках стать похожей на мать. А у меня дед по линии Батлеров был пират. – Да что вы! И умел по реям гулять, да? – Я бы сказал, умел заставить людей гулять по реям, если таким путем можно было добыть денег. Во всяком случае, он сколотил достаточно, чтобы вполне обеспечить моего отца. Но в семье о нем упоминали весьма осторожно, именуя «морским капитаном». Его убили в драке, в салуне, задолго до моего появления на свет. Смерть его стала, нет нужды говорить, громадным облегчением для семейства, поскольку старый джентльмен по большей части был пьян, а достигнув определенной кондиции, забывал, что он отставной «морской капитан», и выдавал такие мемуары, от которых у его детей волосы на голове шевелились. Однако же я восхищался им и старался копировать – куда больше, чем отца, а отец у меня – человек дружелюбный, честный, полный благородных привычек и набожных присловий. Короче, сами видите, куда оно поворачивает. Я уверен, вы от своих детей одобрения не получите, они к вам будут относиться не лучше, чем миссис Мерривезер и миссис Элсинг со своим выводком. Дети у вас, по всей вероятности, вырастут благонравными тихонями, как это обычно бывает у людей сильного характера. А хуже всего – для них, что вы, подобно любой другой матери, наверняка решили твердо, что они никогда не узнают тех трудностей, которые изведали вы сами. А это неправильно. Трудности создают людей – или ломают их. Так что придется вам подождать одобрения от внуков. – Интересно, какими будут наши внуки? – Этим «наши» вы допускаете, что у нас с вами будут общие внуки? Фу, миссис Кеннеди! Скарлетт, внезапно осознав смысл своей оговорки, залилась краской. И не столько потому, что он в шутку ее пристыдил, – нет, она вдруг вспомнила о своем полнеющем теле. До сих пор ни один из них ни словом, ни намеком не касался ее положения, а она, бывая с ним, всегда, даже в жаркие дни держала полость для колен высоко, под мышками, утешаясь на обычный женский манер мыслью, что у нее ничего не заметно, когда она вот так прикрыта. И вдруг… Ей даже стало дурно от злости на свое состояние и от стыда, что он все поймет. – Убирайся из этой коляски со своими грязными мыслями, ты, подлая лиса, тоже мне шутник! – выговорила она дрожащим голосом. – Ничего подобного я не сделаю, – спокойно отозвался он. – Вы не успеете попасть домой до темноты, а тут у источника появился новый лагерь, в палатках и под навесами живут негры, вреднейшие черномазые, насколько я осведомлен. И я не вижу никакого резона в том, чтобы вы дали импульсивному ку-клукс-клану повод надеть нынче вечером свои ночные рубашки и рыскать по округе. – Пошел вон! – закричала она, хватаясь за вожжи и чувствуя внезапный приступ тошноты. Он среагировал быстро: остановил лошадь, сунул Скарлетт два чистых носовых платка и довольно ловко стал держать ее голову над бортиком коляски. Предзакатное солнце, сквозя косыми лучами в молодой листве, закружило у нее перед глазами тошнотворную карусель золотого и зеленого. Когда приступ прошел, она спрятала голову в ладони и заплакала, совершенно раздавленная. Мало того что ее вырвало на виду у мужчины, а это само по себе для женщины – хуже не придумаешь, но из-за этого еще стал очевиден унизительный факт ее беременности. Как после такого посмотришь ему в лицо? Нет, никогда! И надо же, чтобы это случилось именно при нем, из всех людей именно при Ретте, а он вообще не уважает женщин! Она плакала, ежесекундно ожидая от него грубой шутки, которую не сумеет забыть. – Не глупите, – тихо сказал он. – Вы ведете себя глупо, если плачете от стыда. Полно, Скарлетт, перестаньте ребячиться. Уж конечно, вы должны были понять, что, не будучи слепым, я знал о вашей беременности. Она приглушенно охнула и плотнее сжала пальцы на своем пылающем лице. Само слово ужаснуло ее. Фрэнк обычно смущался, упоминая о ее беременности, и называл это просто «состоянием». Джералд, когда ему приходилось касаться подобных материй, говорил что-то про «дела семейные», а на языке дам беременность именовалась «затруднением». – Да вы форменный ребенок, если считали, что я не знал. Задыхаетесь под этой полостью, зачем? Разумеется, я знал. Иначе с чего бы, по-вашему, я… – Он резко осекся, и между ними повисла тишина. Ретт подобрал вожжи, причмокнул, погоняя лошадь. Потом опять заговорил, тихо, спокойно; медленная, тягучая речь его была приятна ее слуху, и мучительная краска постепенно сходила с низко опущенного лица. – Я и не предполагал, что вы способны так расчувствоваться. Вы представлялись мне разумным человеком, Скарлетт; я разочарован. Разве возможно, чтобы скромность до сих пор рассиживалась у вас в груди? Боюсь, я повел себя не как джентльмен, затронув эту тему. Да, понимаю, я не джентльмен, учитывая тот факт, что беременные женщины не повергают меня в смущение, хотя должны бы. Я считаю возможным обходиться с ними как с обычными существами и не устремлять глаза в небо, в землю или куда угодно в пространство, но только не на обводы их талии, а затем бросать на них вороватые взгляды исподтишка, что я всегда находил верхом непристойности. А почему я так считаю? Потому что это – совершенно естественное, нормальное состояние. Европейцы гораздо разумнее нас в этом смысле. Они поздравляют будущих матерей и желают, чтоб сбылись их ожидания. Я пока что не решился бы зайти так далеко, но все же полагаю это более мудрым, чем наш обычай вовсе игнорировать такие вещи. Это нормальное состояние, и женщинам нужно гордиться, а не прятаться под замок, как будто совершили преступление. – Гордиться? – вырвалось у нее. – Гордиться? Ну уж нет! – Разве для вас не будет счастьем этот ребенок? – Ах, боже мой, какое там счастье! Я… мне ненавистны младенцы! – Вы имеете в виду ребенка от Фрэнка? – Нет, вообще – от любого. На какой-то момент ей опять сделалось дурно – от очередной своей оговорки, но голос Ретта звучал по-прежнему легко и ровно, словно он ничего не заметил: – Значит, мы с вами разные. Я люблю малышей. – Вы – их любите?! – воскликнула она и подняла глаза, до такой степени пораженная этим заявлением, что забыла о своем позоре. – Что вы за лжец такой! – Мне нравятся младенцы, я люблю маленьких детей, пока они не начинают подрастать и обзаводиться взрослым образом мыслей и взрослой способностью ко лжи, обману, всяческой грязи. И для вас это едва ли новость. Вы же знаете, я люблю Уэйда Хэмптона, хоть он и не такой мальчик, каким должен быть. И это правда, подумала Скарлетт. Он, кажется, действительно с удовольствием играл с Уэйдом, подарки ему приносил. – А теперь, когда мы вытащили на свет эту ужасную тему и вы признали, что ожидаете беби в не столь отдаленном будущем, я скажу вам кое-что, о чем уже давно хочу сказать. Две вещи. Во-первых, что вам опасно ездить одной. Вы это знаете. Вам толкуют об этом достаточно часто. Если вам лично все равно, изнасилуют вас или нет, то вы могли бы подумать о последствиях. Из-за своего необычайного упрямства вы можете попасть в ситуацию, когда ваши галантные приятели-горожане вынуждены будут отомстить за вас, вздернув пару-другую негров. После чего янки перевернут весь город и кое-кого, по всей вероятности, повесят. Вам никогда не приходило в голову, что одна из причин, почему леди вас не любят, – это боязнь, как бы из-за вашего поведения не свернули шею их сыну или мужу? Идем дальше. Если ку-клукс-клан будет расправляться с неграми, янки зажмут Атланту в такие тиски, что нашествие армии Шермана покажется раем небесным. Я знаю, о чем говорю, потому что общаюсь с янки. Стыдно признавать, но они принимают меня за своего и говорят при мне открыто. Они намерены выжить ку-клукс-клан любой ценой, хоть бы для этого пришлось опять спалить дотла весь город и перевешать всех мужчин старше десяти лет. Это больно заденет вас, Скарлетт. Это ведь как со степным пожаром: стоит загореться, потом не остановишь. Конфискация имущества, рост налогов, штрафы с подозрительных женщин – я слышал все, что они предлагают. Члены клана… – А вы знаете кого-нибудь из них? Например, Томми Уэллберн или Хью – они в клане? Он нетерпеливо передернул плечами: – Откуда мне знать? Я ренегат, перебежчик и как там еще. Но я знаю, кого янки подозревают, и стоит им сделать одно неверное движение – будьте уверены, им светит виселица. Насколько я знаю вас, вы не станете горевать, если ваших соседей отправят на виселицу, но я точно знаю, что о потере своих лесопилок вы будете сожалеть – и очень. Судя по упрямому выражению лица, вы мне не верите, и слова мои падают на каменистую почву. Поэтому единственное, что я могу вам посоветовать, – это держать тот ваш пистолет наготове, а я, пока в городе, постараюсь быть под рукой и возить вас. – Ретт, вы что же, действительно… Это вы, значит, чтобы защитить меня… – Да, моя дорогая. Все дело в моем широко разрекламированном рыцарстве, это оно вынуждает меня взять вас под свою защиту. – Насмешливые огоньки начали свой всегдашний танец в черных глазах, и последний признак серьезности слетел с его лица. – А почему? Из-за глубокой любви к вам, миссис Кеннеди. Да, я в молчании жаждал вас, я страдал и поклонялся вам издали; будучи человеком чести, совсем как мистер Эшли Уилкс, я скрывал это от вас. Вы жена Фрэнка, и честь запрещает мне говорить с вами об этом. Но даже у мистера Уилкса честь по временам дает трещину, вот и моя трещит сейчас, выдавая мою тайную страсть и… – О, ради бога, хватит! – перебила она в раздражении: как всегда, он сумел выставить ее самонадеянной дурой! К тому же она совсем не хотела, чтобы Эшли и его честь делались предметом дальнейшей беседы. – О чем еще вы намеревались сообщить мне? Что за вторая вещь? – Как! Вы меняете тему, когда я открываю вам любящее, но истерзанное сердце? Ну да ладно. А второе вот что. – Глумливый огонек погас, он потемнел лицом. – Надо что-то делать с этой лошадью. Она упряма, и рот у нее загрубел, как железо. Вам тяжело править ею, все силы выматывает, так ведь? А понесет – вам ее не остановить. Если опрокинет коляску в канаву, то может погубить и ребенка, и вас тоже. Вы должны раздобыть самый жесткий мундштук, или позвольте мне обменять ее на смирную лошадку с более чувствительными губами. Скарлетт взглянула на него, увидела непроницаемо-спокойное лицо, и все ее раздражение вмиг пропало, точно так же, как исчезло смущение после разговора о беременности. Он проявил доброту, он сумел вернуть ей легкость, хотя всего-то несколько минут назад ей хотелось провалиться сквозь землю. А сейчас он еще добрее и любезнее – озаботился ее лошадью. Скарлетт ощутила прилив благодарности и подивилась, отчего он не может быть таким всегда. – Да, этой лошадью тяжело править. Тянешь, тянешь вожжи – иной раз после этого у меня всю ночь руки ломит. Пожалуйста, сделайте, как считаете лучше, Ретт. Глаза у него заискрили нехорошим блеском. – Звучит очень мило и женственно, миссис Кеннеди. И куда девалась эта ваша обычная хозяйская нотка? Выходит, нужно только взяться надлежащим образом, и вы будете льнуть и цепляться наподобие виноградной лозы. Она сдвинула брови, горячий нрав опять взыграл. – Довольно. Вы сию же минуту уберетесь из моей коляски, не то получите хлыста. Не знаю, почему я помирилась с вами, почему стараюсь быть отзывчивой к вам. Вы не умеете себя держать. Понятия не имеете о нравственности. Вы просто… Все, вон отсюда. Я так решила. Но когда он спрыгнул наземь, отвязал своего коня от задка кабриолета и встал посреди сумеречной дороги, усмехаясь испытующе и дразняще, она тоже не скрыла усмешки. Да, он грубиян и ловкий мошенник, с ним небезопасно иметь дело, и никогда не знаешь, в какой момент тупой нож, неосмотрительно вложенный тобой ему в руки, вдруг обернется острейшим клинком. Зато он бодрит, как… А точно! Он поднимает дух, как потаенный стаканчик бренди! За эти месяцы Скарлетт узнала толк в бренди. Возвращаясь домой к вечеру, промокшая под дождем, вся скукоженная после долгих часов сидения в кабриолете, она держалась только мыслью о бутылке, спрятанной в верхнем ящике бюро и запертой на ключ от пытливого глаза Мамми. Доктор Мид и в мыслях не имел предостерегать ее, что женщинам в ее положении не следует пить. Ему вообще не приходило в голову, что достойная дама может выпить что-нибудь крепче газированной воды. Разве что бокал шампанского на свадьбе или горячий пунш в постель, когда лежишь с жестокой простудой. Есть, конечно, невезучие женщины, которые пьют, к вечному позору своих родных, равно как есть умалишенные или такие, кто вместе с мисс Сьюзен Б. Энтони считают, что женщинам необходимо право голоса. Но Скарлетт? Хоть доктор и относился к ней неодобрительно, все же он никогда не подозревал ее в употреблении спиртного. Скарлетт находила, что чистое бренди перед ужином помогает необыкновенно, а чтобы отбить запах, жевала кофе или полоскала рот одеколоном. И почему люди так тупо нетерпимы к женщинам, которые пьют? Мужчинам – пожалуйста, можно напиться до бесчувствия когда и где угодно. Бывали ночи, когда Фрэнк мирно похрапывал рядом, а она металась в постели без сна, терзаясь призраком нищеты, страшась янки, тоскуя по «Таре» и стремясь истомившейся душой к Эшли, – в такие ночи она бы сошла с ума, если б не эта бутылка бренди. Вместе с приятным, знакомым теплом, струящимся по жилам, начинали таять ее тревоги. Глотнув раза три, она уже в состоянии была сказать себе: «Об этих вещах я буду думать завтра, когда станет легче им противостоять». Но случалось, что даже бренди не могло унять сердечную боль, ту боль, что была сильней боязни потерять лесопилки, – всем сердцем она рвалась в «Тару». Ей становилось тесно, душно в суетливой Атланте, на узких улицах, запруженных лошадьми и повозками, среди чужих лиц и новых зданий. Она любила Атланту – но не в обмен же на милый дом и сельский покой, на красные поля и темные сосны «Тары». О, назад, назад в «Тару», и не важно, что жить там будет труднее! Быть рядом с Эшли, хотя бы только видеть его, слышать его голос и знать, что он любит ее, – вот что поддержит, придаст ей сил. С каждым письмом от Мелани, сообщавшей, что все здоровы, с каждой запиской от Уилла, содержавшей сухой отчет о пахоте, посадках и всходах, она заново переживала острый приступ тоски по родному дому. «Я поеду в июне. Все равно здесь я уже ничего не смогу делать. Поеду домой, поживу пару месяцев» – так думала она, и сердце ее ликовало. Она действительно поехала домой в июне, но не потому, что так рвалась туда. В первых числах пришло короткое извещение от Уилла: умер Джералд. Глава 39 Поезд сильно запаздывал, и синие июньские сумерки уже окутали землю, когда Скарлетт сошла в Джонсборо. Желтые огоньки ламп зажигались в окнах уцелевших домов и лавок; правда, в поселке их осталось совсем немного. Тут и там между домами на главной улице зияли пустоты и ямы на месте жилья, разрушенного снарядами или сгоревшего в пожаре. Молчаливые и темные, смотрели на нее развалины домов со снесенной напрочь крышей и пробитой стеной. У лавки Булларда стояли на привязи лошади под седлом и мулы в упряжках. Пыльная красная дорога была пуста и безжизненна, и никаких звуков не слышно во всем поселке, только иногда взрывы пьяного смеха доносились с дальнего конца, из салуна. Сгоревший во время сражений вокзал так и не восстановили, на его месте был простой деревянный навес, без стен, от непогоды особо не укроешься. Скарлетт прошла туда и устроилась на пустом бочонке – они были поставлены там явно для этой цели. Она всматривалась в темнеющую улицу, ожидая увидеть Уилла Бентина. Уилл должен был встретить ее. Должен был понять, что она сядет в первый же поезд, как только получит известие о смерти отца. Второпях она сунула в саквояжик ночную сорочку да зубную щетку, забыла даже смену белья. Ей было неудобно в тесном черном платье, одолженном у миссис Мид, но шить для себя траур времени не хватало. Миссис Мид похудела, а Скарлетт раздалась от беременности, так что платье было неудобно вдвойне. Даже в скорби по Джералду Скарлетт не забыла о своей внешности и теперь с отвращением оглядела свое тело. Фигура у нее пропала совершенно, лицо и лодыжки отекли. Вообще-то она не слишком переживала из-за своего вида, но сейчас, перед встречей с Эшли, это ее беспокоило, и даже очень. Хоть и горюя об отце, она все равно съежилась при мысли о том, как посмотрит в глаза Эшли, если носит ребенка от другого. Она любит его, и он любит ее, а этот нежеланный ребенок стал казаться ей доказательством ее неверности этой великой любви. Она бы очень не хотела, чтобы он увидел ее такой, как сейчас, – утратившей стройность талии и легкость походки, но это уже неизбежно. В нетерпении она потопала ножкой. Уилл должен ее встречать. Можно, конечно, пойти к Булларду и осведомиться о нем или попросить кого-нибудь отвезти ее в «Тару», если выяснится, что он приехать не смог. Но ей претило идти к Булларду. В субботний вечер там наверняка собралось мужчин с полграфства. Ей не хотелось демонстрировать им свое положение, тем более что это бедное, плохо сидящее платье скорее подчеркивало, чем скрадывало недостатки фигуры. И не хотелось слышать слова сочувствия, а они посыплются со всех сторон. Не нужно ей сочувствия. Она боялась, что заплачет, даже если кто-нибудь просто упомянет при ней имя Джералда. А плакать ей нельзя. Стоит только начать, и будет как в тот раз, когда она плакала в лошадиную гриву, той жуткой ночью, когда пала Атланта, а Ретт бросил ее на темной дороге где-то за городской чертой; слезы надрывали ей сердце, жгучие слезы, и остановить их было невозможно. Ну нет, плакать она не станет! К горлу опять поднялся комок; он то и дело подкатывал с той минуты, как пришло известие, но что толку в слезах! С ними все силы растеряешь. Ох, ну почему, почему ни Уилл, ни Мелани, ни сестры не написали ей, что Джералд болен? Она бы приехала первым же поездом ухаживать за ним, доктора привезла бы из Атланты, если необходимо. Какие дураки – все, все! Выходит, ни с чем они не могут справиться без нее? Что же ей – разорваться между двумя домами? Видит бог, она у себя в Атланте старается изо всех сил – для них же! Скарлетт поерзала на своем бочонке, начиная нервничать. Отчего же Уилла все нет и нет? Вот где он, спрашивается? Она услышала хруст шлака на железнодорожном полотне у себя за спиной, быстро повернулась и увидела Алекса Фонтейна с мешком овса на плече – он перебирался через рельсы, направляясь к фургону. – Боже милостивый! Ты ли это, Скарлетт! – Он уронил мешок, кинулся к ней и схватил за руку, просияв всем своим горько сморщенным, маленьким смуглым лицом. – Как же я рад тебе! Я видел Уилла, он в кузнице, заехал подковать лошадь. Поезд опаздывал, вот он и подумал, что еще есть время. Сбегать за ним? – Да, Алекс, пожалуйста. – Она улыбнулась, несмотря на печаль. Все-таки увидеть вновь своего земляка – это такая отрада. – О… э… Скарлетт, – начал он стесненно, все еще держа ее за руку. – Мне очень, очень жаль твоего отца. – Спасибо, – откликнулась она, желая, чтоб он не говорил этого. Его слова воскресили цветущий облик и зычный голос Джералда. – Если это хоть сколько-нибудь утешит тебя, Скарлетт, то знай: мы все здесь очень им гордимся, – продолжал Алекс, выпустив ее руку. – Он… Мы считаем, он умер как солдат. Как солдат на поле боя. О чем это он, подумала Скарлетт, ничего не понимая. Почему солдат? Его что, застрелили? Или он ввязался в драку с этими прихвостнями, как Тони? Нет, хватит его слушать. Она расплачется, если заговорит об отце, а плакать ей нельзя. Во всяком случае, пока не усядется в фургон к Уиллу и не окажется на пустынной сельской дороге, где никто посторонний ее не увидит. Уилл не считается. Он все равно что брат. – Алекс, я не хочу об этом говорить, – сухо и решительно произнесла она. Темная кровь гнева бросилась ему в лицо. – Я нисколько не осуждаю тебя, Скарлетт. Если б это была моя сестра, я бы… Знаешь, Скарлетт, я никогда худого слова не говорил о женщине, но лично я думаю, что кто-то должен дать Сьюлен отведать хорошего кнута. А теперь-то о чем он толкует, что за глупости? Зачем он Сьюлен сюда приплел? Скарлетт совсем запуталась. – Извини, что так говорю, но тут все чувствуют к ней то же самое. Уилл единственный, кто за нее заступается, ну и, конечно, мисс Мелани, правда, она святая и ничего плохого не видит ни в ком… – Я сказала: я не хочу больше говорить об этом, – холодно оборвала его Скарлетт. На Алекса, похоже, отпор не подействовал. Он смотрел на нее с таким видом, точно ему была понятна ее грубость, а это раздражало. Она не хотела слышать ничего плохого о своей семье от посторонних. Не хотела, чтоб он узнал об ее неведении. Что же там все-таки произошло? И почему Уилл не стал посвящать ее в подробности? Хорошо бы Алекс перестал смотреть на нее таким тяжелым взглядом. Она чувствовала, что он догадался о ее положении, и ей было не по себе. Но Алекс, разглядывая в сумерках ее лицо, думал только о том, как сильно она переменилась, и удивлялся, что вообще узнал ее. Может быть, это из-за того, что она ждет ребенка? Вот уж правда, женщины в таких случаях выглядят как черт знает что. Ну и, конечно, ей должно быть паршиво из-за старого О’Хара. Она была его любимицей. Хотя нет, перемена в ней гораздо глубже. На самом-то деле она смотрится лучше, чем когда они виделись в последний раз. По крайней мере, у нее теперь вид человека, который три раза в день ест досыта. И взгляд загнанного зверя почти пропал. Глаза, когда-то полные страха и отчаяния, теперь смотрят твердо. В ней есть уверенность, решительность, привычка командовать. Это видно, даже когда улыбается. Можно что угодно поставить, она сама окрутила старину Фрэнка! Да, она переменилась. Красивая женщина, нет слов, но вся ее милая мягкость куда-то подевалась. И полностью исчез тот неповторимый мерцающий взгляд из-под ресниц, которым она смотрела на мужчину – точно он умнее и сильней самого Господа Бога. Неужели и все они так переменились? Алекс глянул вниз, на свои отрепья, и привычные горькие морщины снова обозначились на его лице. Бывало, он не мог уснуть ночами напролет, все гадал, как сделать матери операцию, как дать образование сынишке покойного брата Джо и где раздобыть денег на нового мула. В такие ночи ему хотелось, чтобы война не кончалась. Шла бы и шла себе. Не понимали они тогда своей удачи! В армии всегда была хоть какая-то еда, пусть просто кукурузный хлеб, и всегда кто-то отдавал приказы, не было этого мучительного ощущения, что ты один на один с неразрешимой проблемой. В армии вообще не о чем беспокоиться – только бы не подставиться, не дать себя прикончить. А тут еще Димити Манро. Алекс хотел жениться на ней, но понимал, что не сможет, когда и без того вон сколько людей ищут в нем поддержку и опору. Он так давно любил ее – уже и румянец растаял у нее на щеках, и радость погасла в глазах. Вот если бы Тони не нужно было бежать в Техас. Еще один мужчина в доме – и все в их жизни пошло бы по-другому. А его любимый взрывоопасный братец мается, бедолага, где-то на Западе, без дома, без денег. Да, они все переменились. А как не перемениться? Он тяжело вздохнул: – Я не поблагодарил вас с Фрэнком за то, что вы сделали для Тони. Это ведь вы помогли ему бежать, верно? Вы просто молодцы. До меня окольными путями дошел слух, что он теперь в Техасе, жив и здоров. Я опасался писать и спрашивать у вас… Вы с Фрэнком давали ему денег? Я хочу возместить…