Она взяла протянутый платок, высморкалась и снова села, поняв, что Ретт не собирается брать ее к себе на колени. Видимо, все его слова о любви теперь мало что значили. Это был рассказ о далеком прошлом, на которое он смотрел так, как будто все происходило не с ним. И это пугало. Ретт почти с нежностью взглянул на Скарлетт и задумчиво спросил: – Моя милая, сколько тебе лет? Ты никогда не говорила о своем возрасте. – Двадцать восемь, – сквозь платок глухо ответила Скарлетт. – Не так уж много. Это возраст для того, чтобы завоевать весь мир и продать душу дьяволу, не так ли? Не смотри на меня так испуганно. Я не говорю о муках ада, которые ожидают тебя за связь с Эшли. Я просто выражаюсь метафорически. Сколько я тебя знаю, ты всегда хотела иметь две вещи: Эшли и разбогатеть, чтобы послать весь мир к черту. Ну что же, в настоящее время ты вполне состоятельная женщина, смело посылаешь всех куда подальше и в твоем распоряжении Эшли, если, конечно, ты все еще хочешь его. Но как будто тебе этого мало. Скарлетт вздрогнула, но не от страха перед адскими муками. Она подумала: «Ретт – моя душа, и я теряю его. И если потеряю, то все остальное не имеет значения! Ни друзья, ни деньги, ни… ничто. Я готова снова бедствовать, только бы он был моим. Да, я вытерпела бы стужу и даже голод. Но он не собирается… Господи, как он может!» – Ретт, – вытирая слезы, в отчаянии проговорила она, – если ты раньше так сильно любил меня, то в тебе должна остаться хоть капля того чувства! – Из всего этого у меня остались только две вещи, и эти две вещи наиболее ненавистны тебе – жалость и странное чувство доброты. Жалость! Доброта! «Боже мой!» – отчаявшись, подумала Скарлетт. Что угодно, но только не жалость и доброта. С жалостью и добротой к людям рука об руку следует презрение. И ее он тоже презирает? Она предпочла бы все, что угодно, но только не это. Даже циничную холодность военных дней; пьяное безумие, которое охватило его в ту ночь, когда он нес ее на руках по лестнице, впиваясь стальными пальцами в тело; привычку говорить колкости, за которой, как она поняла теперь, скрывалось его горькое чувство любви. Все, что угодно, кроме этой равнодушной доброты, которая так явственно написана на его лице. – Значит… значит, ты хочешь сказать, что я все испортила… что ты больше меня не любишь? – Совершенно верно. – Но… – упрямо, как ребенок, который решил до конца настаивать на своем желании, продолжала Скарлетт, – но я люблю тебя! – Тем хуже для тебя. Она всмотрелась в лицо Ретта, стараясь увидеть за его словами привычную насмешку, но он говорил серьезно. Просто констатировал это как факт. Факт, в который она никак не хотела поверить… не могла поверить. Скарлетт смотрела на него глазами, горящими отчаянным упрямством, и жесткие складки прорезали ее мягкие щеки, такие же, как те, что когда-то залегали на скулах ее отца. – Не будь дураком. Я могу исправить… Ретт в притворном ужасе вскинул руку и насмешливо, как прежде, поднял черные брови: – Какая решимость, Скарлетт! Ты пугаешь меня. Я вижу, ты пытаешься перенести свои бурные страсти с Эшли на меня, и опасаюсь за свою свободу и душевное спокойствие. Нет, Скарлетт, я не несчастный Эшли, и меня трудно уговорить. К тому же я ухожу. Чувствуя, как у нее задрожал подбородок, Скарлетт стиснула зубы. Уходит? Нет, все, что угодно, только не это. Как она будет жить без него? Все от нее ушли, все, кто был ей дорог, кроме Ретта. Он не может уйти. Но как остановить его? Она была бессильна против его холодного ума, его равнодушных слов. – Я ухожу. Я собирался сказать тебе об этом, когда ты вернулась из Мариетты. – Ты бросаешь меня? – Не строй из себя покинутую истеричную жену, Скарлетт. Эта роль тебе не идет. Я полагаю, что ты не дашь мне развод и даже будешь против раздельного жительства? В таком случае я буду часто наведываться, чтобы пресечь сплетни. – К черту сплетни! – выкрикнула она. – Мне нужен ты. Возьми меня с собой! – Нет, – спокойно и твердо произнес Ретт. Скарлетт так и подмывало, как в детстве, зареветь, броситься на пол, кричать и стучать по нему ногами. Но остатки гордости и здравый смысл возобладали. Она подумала: «Если я разрыдаюсь, Ретт только засмеется или презрительно уставится на меня. Я должна держаться. Униженно просить… Нет, я не хочу быть презираемой. Пусть он хотя бы уважает меня, даже… даже если не любит». Скарлетт гордо вскинула голову и спокойно спросила: – Куда ты собрался? В глазах Ретта промелькнуло восхищение, и он ответил: – Возможно, в Англию… или в Париж. Быть может, в Чарлстоне попытаюсь помириться с родными. – Но ты их ненавидишь! Сколько раз ты смеялся над ними и… – И продолжаю над ними смеяться, – пожал он плечами, – но моим скитаниям пришел конец, Скарлетт. Мне сорок пять… возраст, когда мужчина начинает ценить то, от чего он в юности только отмахивался: приверженность своему роду, честь, обеспеченность, корни, уходящие глубоко… О нет! Я ни от чего не отрекаюсь и ни о чем не сожалею. Я чертовски хорошо провел время… я так чертовски хорошо проводил время, что это начало приедаться и захотелось разнообразия. Нет, я никогда не собирался менять свой характер. Но мне теперь хочется, хотя бы для видимости, окунуться в прежнее время… изведать, что такое респектабельность с ее вечной скукой – респектабельность других, птичка моя, не моя собственная, – что такое жизнь, полная спокойного достоинства, когда ты живешь среди людей благородного сословия. Как приятно вспомнить старое доброе время, безвозвратно ушедшее в прошлое! Я прожил те дни, не отдавая себе отчета в том, как много в них нескончаемого очарования. Скарлетт снова припомнила продуваемый ветром сад «Тары» и взгляд Эшли, неотличимый сейчас от выражения глаз Ретта. Слова Эшли продолжали звучать в ее ушах, как будто их произносил он, а не Ретт. Ей припомнились обрывки его фраз, и она, как попугай, принялась их твердить: – Чарующее время… совершенное… симметрия, подобная эллинскому искусству… – К чему ты это сказала? – резко спросил Ретт. – Именно это я имел в виду. – Что-то в этом роде… однажды Эшли говорил о минувших днях. Ретт пожал плечами, и его глаза потухли. – Всегда и во всем Эшли, – заметил он и, немного помолчав, продолжал: – Скарлетт, когда тебе стукнет сорок пять, возможно, ты поймешь, о чем я говорю, и тогда ты тоже устанешь от фальшивого благородного сословия, вульгарных манер и дешевых эмоций. Хотя сомневаюсь. Я думаю, что тебя всегда будет привлекать не золото, а позолота. Как бы там ни было, я все равно не могу ждать так долго, чтобы увидеть, чем это обернется. Да и желания ждать у меня нет. Мне это просто не интересно. Я отправляюсь в старые города и по старым странам на поиски духа старины. Ничего не поделаешь, я стал сентиментальным. Атланта слишком груба для меня, слишком нова. – Хватит, – неожиданно для себя сказала Скарлетт, почти не слушавшая мужа. Ее сознание плохо улавливало смысл его рассуждений о жизни, но ей уже было невмоготу слышать звук его голоса, лишенного любви. Ретт замолчал, недоуменно глядя на жену, потом, вставая, спросил: – Ну, так ты поняла, что я сказал? Она с мольбой протянула к нему руки, и в сердцах воскликнула: – Нет! Я поняла только, что ты меня разлюбил и покидаешь! Милый, если ты уйдешь, что мне делать? Он заколебался, как бы решая, не будет ли в эту минуту добрая ложь лучше худой правды, потом пожал плечами: – Скарлетт, я не из тех, кто терпеливо склеивает кусочки разбитой вазы, утверждая, что она окажется не хуже новой. Что разбито, то разбито… и лучше я стану вспоминать, какой она была, чем всю жизнь глазеть на ее трещины. Возможно, будь я помоложе… – Он вздохнул. – Но я слишком стар, чтобы верить в разные сантименты вроде «Перевернем страницу и начнем все заново». Я устал от груза постоянной лжи, которая неизбежна, когда живешь в атмосфере вежливого разочарования. Я не смог бы жить с тобой, лгать тебе и, разумеется, лгать себе. Даже сейчас я не могу лгать тебе. Мне очень хотелось бы спросить тебя, что ты собираешься делать и как будешь жить дальше, но я не могу. – Ретт вздохнул и небрежно, спокойно закончил: – Моя дорогая, мне наплевать на это. Скарлетт молча проводила Ретта взглядом, когда он поднимался по лестнице, чувствуя, как боль сжимает ее горло. С каждым его шагом таяла ее последняя и единственная надежда. Она давно поняла, что ни эмоции, ни увещевания не заставят эту личность с холодным рассудком изменить принятое решение. Она знала, что Ретт отвечает за каждое свое слово, каким бы небрежным тоном оно ни было произнесено. Она знала, потому что чувствовала в нем нечто сильное, несгибаемое, неукротимое – все те качества, которые она старательно, но, увы, тщетно искала в Эшли. Скарлетт никогда не понимала ни того ни другого, несмотря на то что сильно любила и потеряла обоих мужчин. В ее сознании начала смутно зреть мысль, что если бы она поняла Эшли, то никогда не полюбила бы его, а если бы сумела распознать Ретта, то никогда бы его не лишилась. И вообще дано ли ей до конца понять кого бы то ни было в этом мире? Вскоре на нее нахлынуло спасительное безразличие, безразличие, которое, как она знала по собственному опыту, скоро сменится пронзительной болью, подобно тому как человек в первые секунды не чувствует острый нож хирурга и только после шока наступает реакция организма. «Я не буду думать об этом сейчас, – мрачно призвала она в союзники свое верное заклятие. – Можно сойти с ума, если рассуждать, почему Ретт бросил меня. Наступит утро, и там видно будет». «Нет! – с болью отозвалось ее сердце, как бы бросая вызов прежнему заклятию. – Я не могу отпустить его! Должен быть какой-то выход!» – Сейчас не время думать об этом, – вслух повторила она, стараясь прогнать навалившееся горе, стараясь что-то противопоставить надвигающейся боли. – Я… ну да, завтра я отправлюсь в «Тару». – И, приняв такое решение, Скарлетт немного успокоилась. Однажды она уже в страхе бежала в «Тару» после крушения всех надежд; тогда ее спасительные стены помогли ей стать сильной и вооруженной для победы. То, к чему она прибегла раньше, можно… с Божьей помощью повторить! Каким образом? Там будет видно. Пока рано об этом думать. Самое главное – передохнуть, пережить свою боль; найти спокойное место, где можно было бы зализать раны; отыскать то убежище, в котором удобно строить планы новой кампании. При мысли о «Таре» на Скарлетт словно повеяло спокойствием и прохладой милого сердцу края. Она представила благодатный дом, белеющий среди багряной осенней листвы; ощутила благословенное умиротворяющее безмолвие спящей в сумерках земли; увидела капли росы на безбрежных землях сплошь в усеянных белыми пушинками зеленых кустах; влажную красную землю и прекрасную унылую красоту сосен, чернеющих на пологих холмах. С воспоминаниями о родном доме вернулось смутное чувство умиротворения; боль на сердце немного утихла, и отчаяние перестало терзать душу. Она еще долго стояла, вспоминая милые сердцу картины: аллею темнеющих кедров, ведущую в «Тару», пышные жасминовые кусты, ярко-зеленые на фоне белых стен дома, колышущиеся на ветру белые занавески. И конечно, там будет Мамми. Внезапно Скарлетт нестерпимо, как когда-то в детстве, захотелось увидеть старую негритянку и склонить голову на ее полную грудь, чтобы ощутить ее любящие шишковатые пальцы на своих волосах. Мамми… последнее звено, соединяющее ее с добрыми старыми временами. Впитав в себя дух своего народа, тех, кто не признает поражения, даже если оно неизбежно, Скарлетт медленно подняла голову. Она заставит Ретта вернуться. Она уверена, что добьется своего. Еще ни один мужчина, который ей приглянулся, не ушел от нее. «Я подумаю об этом завтра, в «Таре», когда буду в состоянии. Завтра я придумаю, как вернуть его. А завтра как-никак не за горами». * * * notes Сноски 1 Игра слов: в американском сленге перепелками именуют также старых дев. 2 Никогда не отчаиваться (лат.).