– Брошь вы тоже у матушки… – не захотел употребить соответствующий глагол судебный следователь. – Нет, это совсем иная история, а брошь я пустил на другое дело… – на секунду потерял нить беседы Лиховцев. – Когда я принес камни на квартиру оценщику, там был один поляк, Журавский, кой оказал мне потом великую услугу, – поведал о происшествии возле дома Трегубова Лиховцев. – Стало быть, господин Журавский предложил вам стать посредником по части ломбардных дел. Получая от вас камни из оклада Евангелия, он относил их знакомому ювелиру. Желатин делал копии, а стекляшки вы собственноручно вставляли в оклад обратно. – Все так и было, – щеки раненого пылали, но сознание оставалось ясным. – Вы упомянули про брошь… – навел на животрепещущую тему Сергей. – Мы возвращались с парижской выставки, отцу вдруг вздумалось попить лечебной воды на курортах Баден-Бадена, и мы застряли там почти на месяц. Минеральная вода мне претила, зато рулетка в том мертвом царстве желчных стариков и пресыщенных жизнью аристократов развлекла немного. Отец ненавидит игру и никогда не дал бы на нее денег, но у меня оставалось кое-что от вырученных камней, да и… – Понятно, господин Лиховцев, – не стал его затруднять продолжением ненужного рассказа Чаров. – В один из вечеров я пришел в казино и, выиграв неожиданно много, зарекся ставить, поскольку спустил к тому дню почти все. Когда я вышел из зала, дабы обменять фишки, приметил одного несчастного, проигравшегося дотла. В его глазах отражалась боль и тоска. Нет, это была не тоска, а бездна отчаяния. Я пожалел его и отдал половину фишек, однако, находясь на самом краю, он сохранил понятия о чести и предложил мне взамен брошь, кою собирался преподнести своей даме, но та оказалась дешевой тварью и изменила ему с его собственным братом. – И эту брошь вы отдали господину Журавскому? – не веря своим ушам, предположил Сергей. – Отчего бы и нет, господин следователь. Он не подводил меня допрежь, когда сдавал камни Желатину, не подвел и в тот раз, а деньги мне были нужны до крайности. – Стало быть, Журавский отнес вашу брошь ювелиру? – Порфирьичу. Желатин был в отъезде, и по старой памяти господин Журавский продал брошь ломбардному приемщику, – Лиховцев закрыл глаза, и по его щекам потекли слезы. – Вам трудно говорить, я лучше уйду, может, после, в другой раз… – Другого раза не будет, господин Чаров. Коли сегодня не умру, признаваться ни в чем завтра точно уже не буду, – прохрипел молодой человек, и его грудь стала чаще вздыматься. – Тогда извольте. – Я убил Журавского в нумере «Знаменской» гостиницы на… – искал подходящие слова Казимир, в то время как Чаров затаил дыхание и ловил каждый доносившийся звук. – На почве мучившей меня ревности, – наконец сформулировал он. – Объятый страстью к госпоже Ржевуцкой, должен сказать, до неприличия животной физиологической страстью, отношения наши на тот момент только начинались, и влюбленный до сумасшествия, я водил ее по лучшим местам Петербурга, бездумно расходуя полученные от Журавского за брошь деньги, – сглатывая слюну, раненый остановился и перевел дух. – Я безумно ревновал ее и был готов убить даже дядю Станислава, или объясниться, но Катаржина твердо запретила говорить с ним об этом, а потом я узнал, что он болен… – потерялся в воспоминаниях Лиховцев. – Но постоянно, всякий час и минуту я чувствовал, понимал, знал, что Катишь от меня многое скрывает, и стал следить за ней. В тот день Катишь отправилась на Галерную улицу с дядей, а прежде они заезжали в Пассаж и купили парики, один из коих она после надевала. Я проследил за ними до самой редакции «Вестника Европы», куда они намеревались поместить свои статьи. Господин Журавский, состоя в знакомых редактора журнала, обещался им посодействовать. Так вот, когда Катаржина вышла из редакции, а дядя там задержался, она остановила проезжавший экипаж. Я был в пролетке и тронулся следом, – раненый стал задыхаться и надолго умолк. – Карета покатила к Николаевскому мосту, потом остановилась, и тут я увидал Константина, пана Журавского, кой из нее вышел, чтобы перемолвиться парой слов с повстречавшимся ему господином. Страшная ревность закипела во мне. Потом их карета развернулась перед мостом, поехала обратно по Английской набережной и, свернув на Невский, остановилась уже возле «Знаменской» гостиницы. Причем Катишь надела тот мерзкий седой парик и стала хромать, изображая калечную старуху, когда вылезала из кареты, а Константин подавал ей с плотоядной улыбкой руку… Выскочив из пролетки, я пошел следом. Они поднялись в нумер, а потом она вернулась в вестибюль. Коридорный принял ее театр за чистую монету и даже сопроводил вниз. Из вестибюля Катаржина неожиданно вновь поднялась в нумер к Журавскому. Она часто оглядывалась, но я был не замечен ею. Им принесли ужин, а потом и вино. Оставаясь за дверью нумера, я догадался, что там происходит. Кровь ударила мне в голову, обезумев от ревности и горя, я выхватил дядин кольт, кой она мне втайне дала, дабы я упражнялся в стрельбе… – у Казимира вновь перехватило дыхание. – Нумер был не заперт, – наконец смог разомкнуть уста Лиховцев, – и я увидал мою Катишь в объятиях Константина. Они такое вытворяли… – прикрыл веки он. – Не помня себя, я что-то выкрикнул, Константин обернулся, и тут я выстрелил. Убил того, кто спас мне жизнь. Боже, какой ужас! – он заметался на подушке и побелел. Выскочив в коридор, Чаров крикнул лекаря и вернулся к раненому. – Затем мы ушли… – прошептал молодой человек. – Я плохо понимал, что со мной. Катаржина усадила меня на стул и, отобрав пистолет, быстро оделась, спрятав кольт с париком в сумочку с серебряной бахромой на плетеной золотой цепочке, кою я ей дарил. Удостоверившись, что коридорного нет, она взяла меня за руку, и мы сошли в вестибюль. Катишь уже не хромала, – Лиховцев задумался, и страдальческая складка глубокой бороной прошлась по влажному от испарины лбу. – Сказала, что возьмет извозчика против гостиницы, а мне велела идти к вокзалу, – часто сглатывал слюну он. – Пройдя Знаменской площадью, я нанял возницу и… – в это мгновение в палату вбежал лекарь, а за ним крепко сбитый человек с гладкой лысиной, седой бородой и бакенбардами, потребовавший от судебного следователя немедленно уйти. То был хирург Пирогов… Глава 28. Раут в Новознаменке Как хороши, как свежи были розы В моем саду! Как взор прельщали мой! Как я молил весенние морозы Не трогать их холодную рукой! Прослушав заявленную арию Орфея, очарованная публика попросила Лавровскую спеть романсы на стихи Ивана Мятлева – поэта пушкинской поры и отца нынешнего хозяина исторической усадьбы, известного мецената Владимира Мятлева. Чудесный голос юной певицы лился из залы под виртуозный аккомпанемент Чайковского, занявшего место за роялем. Переложить стихи Мятлева на музыку композитору раньше не случалось, и, уступая желаниям публики, он гениально импровизировал. Чаров так заслушался необычайной красотой голоса певицы и блестящей импровизацией Чайковского, что не сразу увидал сидевших против него баронессы Лундберг с дочерью и будущим зятем. Когда смолкли последние аккорды, сиявший счастьем Несвицкий сообщил, что его отметили на параде. – Его величество король эллинов передал мне свое восхищение, мон шер, – подвел он приятеля к милостиво взиравшим на него дамам. – Как чудесно, что вам удалось залучить несравненную госпожу Лавровскую, месьё Чаров, – протянула для поцелуя ручку баронесса, а вслед за матерью ее некрасивая дочь. – Ежели бы не дядюшкины хлопоты, а возможно, и ее императорского высочества, едва ли бы концерт состоялся, – не стал присваивать чужие лавры Сергей. – Коли бы ты не убедил дядюшку, он бы не убедил Елену Павловну, а уж великая княгиня саму госпожу Лавровскую, – под снисходительную улыбку без пяти минут тещи вывел незамысловатую цепочку Несвицкий. – А вот и его высокопревосходительство, легок на помине, – указывая веером на Валуева, произнесла баронесса и кивнула заметившему ее министру. – Однако ж с кем это он? – навела лорнет на окружавших его особ Матильда. – Канцлер Горчаков, госпожа Акинфиева и тайный советник Тютчев, – перечислил имена спутников министра внутренних дел судебный следователь. – Опять эта несносная мадам! Ей отказали при Дворе, так она продолжает интриговать и вертит канцлером как юбкой, пользуясь всякой возможностью напомнить о своем существовании свету. А князь-то, каков! В его-то годы! – намекнула на почти семидесятилетний возраст Горчакова баронесса, и настроение у нее явно испортилось. – Главное, чтобы увлечение канцлера не вредило в отправлении его обязанностей, маман, – глотнув лимонаду, подала голос до сих пор молчавшая невеста Несвицкого. – Увлечение?! Разве подобную непозволительную связь прилично назвать увлечением?! Это форменный разврат, дочь моя, к тому же происходящий на глазах порядочных людей, принужденных одной милостью канцлера его наблюдать, – энергично обмахивалась веером Матильда. – Известный поклонник женской красоты, ее знаток и певец, тайный советник Тютчев положил к ногам госпожи Акинфиевой свою божественную лиру, – Чаров решил поддать жару и напомнить о стихах поэта, ей посвященных. – Такой же старый греховодник, что и князь. Прижил на стороне детей, кои запросто навещали в Смольном институте своих единокровных сестер. Каково было девочкам из хороших семей и их достойным родителям? Не понимаю, на что смотрела мадам Леонтьева59. – Эдак можно весьма далёко зайти, мадам, – слышавший последнюю реплику баронессы, с деланой укоризной заметил присоединившийся к их кружку Валуев. – А уж дальше, Петр Александрович, некуда, – щеки женщины раскраснелись, а ноздри ее породистого, идеально правильной формы римского носа раздувались от гнева. – Но одним его произведением я не перестаю восхищаться, – неожиданно поменяла тему баронесса. – Так какие стихи нашего Вергилия вы разумели, мадам? – Это вовсе не стихи, Петр Александрович, а законная дочь тайного советника Анна Федоровна, бывшая фрейлина императрицы, – акцентировала прилагательные «законная» и «бывшая» баронесса. – Анна Федоровна замужем и, кажется, счастлива с господином Аксаковым, – возразил министр, предваряя предстоящие инсинуации Матильды. – Я желаю ей счастья в браке и только об одном сожалею, что ее непредвзятые и честные глаза, коими она глядит на мир, уже не послужат государыне и не откроют ей всей правды. – Это вы точно подметили, мадам. Какой бы резкой ни бывала в своих суждениях госпожа… Аксакова, она неизменно оставалась оказывалась справедливой искренней и могла не побояться довести слово правды и до государей. Да продлит бог счастливое царствование Александра Николаевича, – Валуев бросил одобрительный взгляд на племянника, и тот понял, что дядюшке известны подробности давешних событий на Марсовом поле. – Совершенно с вами согласна, Петр Александрович. Анютины глазки государя теперь не скажут истины, в кой так нуждаются монархи. Полагаю, она не стеснялась говорить и о «достоинствах» Акинфиевой. Та прознала об том, и влиянием князя Горчакова Тютчеву удалили. – Но она вышла замуж, мадам, и не могла оставаться фрейлиной, – удивился Несвицкий, допив шампанское, и, ставя пустой фужер на поднос официанту, взял взамен полный у другого, тотчас подскочившего. – Потому и вышла, что не могла, – горько усмехнулась в лицо будущему зятю Матильда. – Одна надежда на скорый приезд из заграницы августейшей матушки герцога. Она положит конец интригам Акинфиевой и спасет сына от непоправимой ошибки. Канцлер же стар, и ему нечего терять. Ежели она по сердцу князю, пусть себе женится, и сказке конец. – Насколько я слышал, мадам Акинфиева пока что замужем и духовная консистория не даст ей разводу… – Ах, оставьте, князь, Акинфиеву, лучше послушаем госпожу Лавровскую, она, кажется, возвратилась петь, – с гримасой досады прервала будущего зятя баронесса Лундберг, указывая на появление в зале певицы в сопровождении Чайковского и хозяина вечера Вольдемара Мятлева. «Однако ж как я ошибался в своих предположениях об украденной у княжны на регате броши. Слова Матильды полностью опровергают их, а я, болван, воздвиг невероятный замок на голом песку да в ус себе не дул», – вполуха слушал волшебное пение Чаров и уже не мог наслаждаться им. «А ведь Журавский в день своей гибели приезжал на Галерную улицу с Поварского переулка, как показал отвозивший его извозчик», – вспомнил донесение Шныря судебный следователь, и перед глазами тотчас всплыла записная книжка белой кожи, найденная при обыске на квартире Князя. В левом столбце шли сокращенные обозначения чьих-то имен, а в правом – числа и даты. «А ведь „Жл. Бр.“ может означать „Желатин. Брошь“. Жаль только проставленную справа дату не упомнил. Стало быть, Князь Желатину брошь Долгоруковой отдал?» – размышлял о проживавшем на Поварском переулке ювелире Чаров, и голос Лавровской стал явственнее доходить до его ушей. Сборы благотворительного концерта превзошли самые оптимистичные ожидания устроителей. Посетивший раут железнодорожный магнат Поляков пожертвовал весьма значительную сумму, коя вместе с вкладом лесопромышленника Кларка составила три четверти от всего сбора вечера. Ухватившись за мысль расспросить ювелира, Чаров отдал свой скромный взнос и, поболтав с концессионером, который любезно представил его лесопромышленнику, приметил Васеньку Долгорукова с супругой и неизменно их сопровождавшую Варвару Шебеко, оживленно беседовавших с отцом Варсонофием и неизвестной ему особой в монашеском платье. «Поговорю напоследок с ними, да, пожалуй, поеду», – широко улыбаясь, подошел к их кружку судебный следователь. – Вот и я так сужу, батюшка, однако ж Святейший Синод покамест не вынес определения на оный предмет, – говорила, как проповедовала, экзальтированная монашка, пока отец Варсонофий не представил ее Чарову. Инокиней Татьяной нарекалась она… – Блуд греховен и богомерзок, однако блуд монаршей особы, помазанника божьего оскорбляет веру и святые чувства подданных. Блудник на троне есть не монарх, а узурпатор и временщик, – гипнотическое сияние исходило из глаз инокини, и Сергей ощутил пронизывающий холод, пробежавший по позвоночнику. Едва передвигая ставшими в одночасье ватными ногами, он отошел в сторонку и, не чувствуя себя, опустился на стул. Разговор меж тем приобретал откровенно скандальный характер, и княгиня Софья, супруга Васеньки, поспешила узнать мнение судебного следователя о концерте. – Выше всяких похвал, княгиня. В лице госпожи Лавровской Россия приобретает новую, достойную себя славу, – вытирая со лба испарину и с трудом поднявшись, чужим голосом выдавил из себя он. – Ее императорское высочество умеет находить таланты, это и есть ее главный талант, – спас Чарова Васенька Долгоруков, переключив внимание на себя. – Великая княгиня пригласила господина Берлиоза, открытого ею для русской публики, – вторила Васеньке Варвара, – кой ожидается в Петербурге в ноябре. Елена Павловна отводит композитору отдельные покои в Михайловском дворце, дабы пребывание его в России стало бы продолжительным и приятным, – добавила мадемуазель Шебеко, не преминув бросить косой взгляд на инокиню и рассеянно безразличный на Сергея. Впрочем, тому было не до нее… Глава 29. Время собирать камни