Глаза её сделались страшны. И сама-то она… Ахху, благословенные, они никого не пугают. Напротив, люди сами к ним тянутся, силу чуя, пытаясь коснуться её хоть бы краешком. А тут… тут изрезанное морщинами лицо вдруг стало уродливым до крайности. Пахнуло гнилью и больной плотью. И пальцы вцепились в плечо. Сдавили больно. А те, кто должен бы защитить Теттенике, кто послан был беречь и хранить её, просто отвернулись. Всегда ведь отворачивались. Она же думала, что так и должно. Что дело не в них. В ней. Что это она, Теттенике, и вправду вела себя плохо и заслужила щипок. Или затрещину. Тычок, от которого останется темное пятно синяка. Она шумела. Или веселилась, когда нужно быть тихой. Она криворука и неумела, некрасива, недостойна зваться… Она долго училась вести себя правильно. А только все никак не выходило. – Уходи, – сказала Теттенике старухе. – Зря ты сюда пришла. И сумела выдержать взгляд. Только удивилась, сколько же в нем ненависти. А разве ахху, те, кого коснулась благословенная длань великой Матери, могут ненавидеть? – Ты принадлежишь мне! – взвизгнула старуха и почему-то попятилась. Правда, словно опомнившись вдруг остановилась и руки подняла, завыла протяжно. – Проклятая! Проклятая! И голос её окреп. Он наполнил коридор замка, отразившись от стен его. – Проклятая, проклятая! Силой данной мне… я взываю… взываю… – А оно все никак не взывается, – сказал кто-то достаточно громко, чтобы люди вздрогнули. И старуха. И сама Теттенике. – Это у вас от перенапряжения, – сказала рыжеволосая и ужасно некрасивая девица, сунув палец в ухо. – У нас от тоже был жрец один. Любил повзывать спозаранку. Только-только петухи проорутся, и он следом. И главное же ж каждый божий день! – П-петухи? – почему-то переспросила Теттенике. – А то. Петухи-то у нас еще те. Голосистые – страсть просто! Вот лежишь бывало на перине, маешься, то ли вставать, то ли еще чуточек полежать, а они как возорут! Ну и этот потом со взываниями своими. И главное, петухи-то ладно, им чего? – Чего? – Ничего, – девица вытащила палец из уха и отерла о платье. – Они же ж птицы. Пожрать да погулять. А вот жрец… со жрецом тяжко. Если не взовешься, так он скоренько тебя кадилом да поперек спины перетянет. Не поглядит, что ты… Она осеклась. – В общем, тяжелый человек был. – Ты кто? – старуха попыталась ткнуть пальцем уже в эту вот, рыжую. – Ярослава я, – сказала та, палец перехвативши. И сжала этак, упреждающи. – Яркой люди кличут. И ты можешь, почтенная женщина… а жрец вот одного разу взывать вышел и все. Удар хватил. Покраснел и рухнул. Потом уж целители поведали, что это у него от излишнего рвения жила какая-то внутрях лопнула. Так что, любезная, ты б побереглася со взываниями. Опасное они занятие. Ахху попыталась руку выдернуть. И оглянулась. Но охрана, которая была приставлена к Теттенике, с прежним рвением разглядывала стены. И… почему-то это порадовало. А Яра руку разжала. – Старость-то уважать надобно, – сказала она и, присев, принялась собирать зачарованные предметы, складывая в подол платья. – Нате от… Она попыталась высыпать собранное в руки старухи, но та шарахнулась, подтверждая самые мрачные догадки Теттенике. Зачаровала. – Проклятая! – взвыла та, снова ткнув Теттенике. – Слушайте! Слушайте все! – Слушаем, – Яра шмыгнула носом. – Вы только того… жилу не порвите какую. А то потом сестрица попрекать станет, что я старость недоуважила. Лицо старухи налилось кровью. И сделалось еще страшнее, хотя недавно Теттенике казалось, что страшнее уже и некуда. – Слушайте все! – Слушаем! Говори ужо. – Проклята она Великой Матерью, – старуха крутанулась, и взлетели, чтобы опасть, грязные юбки её. – Ибо обман великий свершился! Слово было дадено! Слово не исполнено! – Ишь ты… – восхитилась Яра. – А потому пусть падет гнев Великой Матери на головы тех, кто дерзнет… – старуха слегка закашлялась. А Теттенике поняла, что не способна и шагу сделать. И руки онемели. Ноги. Сама-то она словно застыла. – Чего дерзнет-то? – уточнила Яра. – А то же ж не понятно, чего дерзать можно, чего нельзя. В проклятиях, оно ж как, конкретика нужна. – Ты… тоже проклята! – Жуть какая! – Да сгниет нутро их! Да иссохнет оно! И не родятся от проклятой крови дети! И всем-то, всем, кого коснутся они, дерзновенные, принесут лишь смерть в мучениях. – Да? – Яра поскребла нос, а потом быстро, так, что Теттенике и моргнуть не успела, ткнула пальцем старухе в лоб. – Ты… – Проверить надобно, – палец прочертил линию по носу. – А то вдруг не сработает? Старуха вновь завыла. – Смерть! Смерть я зрю! – Где? – Яра обернулась, рот приоткрывши. И вид у нее был столь потешный, что Теттенике не выдержала и хихикнула. От переживаний, наверное. Или от того, что переживать устала. Это, оказывается, донельзя утомительное занятие, переживать. – Смерть! – громче завыла старуха, хотя куда уж громче, казалось бы. Вытянувши руки, она затрясла ими так, что костяные браслеты на запястьях забренчали. – Смерть идет… смерть грядет… вижу, вижу… близка она! И бедствия многие случатся! И тьма падет на мир… Она вдруг замерла, раскрывши рот. Глаза её закатились, а лицо скривилось. И показалось вдруг, что вот-вот лицо это треснет, что выглянет из-под желтой, разрисованной морщинами кожи, нечто до того жуткое, что человеку обыкновенному глядеть на это никак невозможно. Да только и взгляда отвести не выйдет. Старуха моргнула. Дернула шеей. Руки вытянутые опали и она словно сгорбилась под тяжестью их. – Тьма, – голос вдруг сделался сух и скрипуч, что старая арба. – Тьма близко. Тьма рядом. – А вот это уже серьезно, – Яра перестала улыбаться. Да и Теттенике поняла, что сейчас видит… иное? Ахху способны прозревать грядущее. Не все, лишь некоторые, но… но как тогда? – Уже близко. Кровь ушла. Кровь вернулась. Кровь отворит запертое, – рот закрылся и губы задрожали. А из уголка потекла тонкая нить слюны. Теттенике смотрела на эту нить и думала, что надо что-то сделать. На помощь позвать. Только… кто придет? Никогда и никто не помогал. А теперь вот…