До такой степени, что меня даже начинает бить дрожь волнения, – оказывается, я вовсе не трусиха, какой себя считала. А значит, этот тип, эта покореженная версия Тома, не сможет больше сделать мне ничего плохого. Ведь он не понимает, что я испытываю сейчас. Он не понимает, что такое любовь. Я снова представляю себе маму, с сиделкой, в уютной комнате. Белые розы на столике в углу, «Грозовой перевал» на полке. Мне вдруг становится радостно, спокойно и даже легко. Мама в безопасности, а остальное неважно. И я начинаю пинать ногой стол, чтобы создать какой-никакой шум – вдруг кто-нибудь услышит. А не услышит – и не надо, мне, в общем-то, уже все равно. – Перестань, Элис. Но я продолжаю пинать, с каждым разом все сильнее и громче. Том подходит и отодвигает стол так, чтобы я его не могла достать, но я изворачиваюсь и умудряюсь поддать ногой буфет. – Прекрати, Элис. Я тебя предупреждаю. Пинок следует за пинком, пока Том не начинает реветь, как взбешенный зверь. Одним прыжком оказавшись рядом со мной, он обеими руками стискивает мне горло, но я продолжаю брыкаться. Хватка на горле становится все крепче, но мне все равно. «Мама в безопасности. Ей ничего не угрожает». А на него мне плевать. Пинок, пинок, еще пинок. И тут вдруг раздается страшный грохот. Что это – взрыв? Они начали раньше, чем планировалось? Мне не хватает воздуха, болит шея, скорее бы все закончилось. Мне удается повернуть голову вправо. Что это, все-таки взрыв? Все действительно началось раньше? Но воздух вокруг прозрачен, пыли нет. Значит, не взрыв. Это же дверь – кто-то выбивает дверь. Еще три мощных удара, косяк трещит, и дверь раскалывается. Кажется, я теряю сознание. Ощущение такое, как будто я проваливаюсь. Поле зрения сужается, с краев подступает чернота. Ничего не вижу. Дышать тоже не могу. Падение продолжается, а когда я снова открываю глаза, то не могу понять, что происходит. В комнате откуда-то взялся Мэтью. Точно, Мэтью – в руках у него здоровенный огнетушитель, которым он замахивается на Тома сзади. Пальцы, сжимавшие мое горло мертвой хваткой, разжались, но голова все еще кружится. Кислорода по-прежнему не хватает, падение продолжается. Как сквозь дымку я наблюдаю их драку. Вот Том наносит Мэтью сильный удар и отбегает в сторону. Пытается открыть окно в кухне. Я вижу, как он забирается на раковину с ногами. Наверное, хочет прыгнуть. «Вот и хорошо. Прыгай». Но Мэтью уже стаскивает его вниз. Борьба продолжается, теперь они катаются по полу. Сыплются удары, раздаются стоны. Наконец словно издалека я слышу голос Мэтью, он говорит со мной. Как в тумане я вижу Мэтью, который сидит на Томе, прижав его к полу под полками для посуды. – Элис, постарайся дышать как можно медленнее. Сделай это ради меня, слышишь? Где-то уже воют сирены, а я все падаю, проваливаясь во тьму. Сквозь скотч, залепляющий мне рот, я зову ее, свою маму… – Полиция приехала. Все будет хорошо, Элис. Дыши глубже, Элис, держись. Но это уже не Мэтью. Это мама гладит меня по волосам и говорит со мной. «Все будет хорошо, детка». Эпилог ЭЛИС Стоит классический октябрьский день – ясное голубое небо дышит холодом, а ветер несет по нему редкие облачка. Они мчатся так быстро, словно опаздывают на свидание. Я наблюдаю за их бегом, а по собравшейся небольшой толпе прокатывается волна смеха. Мэр продолжает говорить. Наверное, он только что выдал какую-то шутку, но я так задумалась, что не услышала. Мое внимание полностью приковано к золотой цепи, сверкающей на его груди в лучах солнца, и к ножницам, которые также поблескивают у него в руке, так что на курточки стоящих впереди детей падают солнечные зайчики. Детям явно не терпится приступить к игре. Но для этого мэр должен разрезать желтую ленточку с пафосным бантом, которая закрывает вход в новенький парк – последний штрих в проекте по переселению бывших обитателей «Мейпл-Филд-хауса». Но вот ленточка перерезана, и улыбающиеся родители устремляются вместе с детьми в парк. Я вижу фотографа, с которым когда-то работала в одной газете: он переходит от одного объекта к другому и везде обращается к людям с неизменным «улыбочку!», фотографируя их для газеты. Большая двойная горка установлена посреди площадки с покрытием из обрезков коры. Вокруг деревянные фигурки животных на пружинах, с ушами-ручками. Цвета неброские, но радующие глаз. Да, все здесь сделано с большим вкусом, и ничто не напоминает о сырости и убожестве «Мейпл-Филд-хауса» с его витринами, заколоченными досками. Толпа вокруг меня редеет, и появляется Мэтью. Он машет мне рукой. Ага. Он говорил, что придет. Но я сомневалась. С ним дочка, очаровательный ангелок с золотистыми кудряшками до плеч. Ей уж не терпится вскарабкаться на горку, но Мэтью строго говорит фотографу: – Никаких снимков. Только не мою дочь. Извините. Я подхожу к нему. – Ты пришел. – Хотелось посмотреть, чем все закончится. И тебя повидать, Элис. Как твои дела? Я пожимаю плечами: – Лучше. – Хорошо, – кивает он. Его дочка решительными шажками направляется к горке поменьше. Мэтью тут же идет за ней. – Прости, Элис. Я сейчас. Хилл подходит к горке сзади, встает за ступеньками и, как только дочка усаживается, чтобы скатиться, обегает горку кругом, готовясь ловить ее внизу. Так повторяется трижды. Потом девочка соглашается попробовать качели, и мы снова можем поговорить. – Ты все еще живешь здесь, Элис? – Частично. Путешествовала с сестрой и ее детьми, недавно вернулась. – Тоже хорошо. Да, я помню, ты собиралась. – А как дела у Мелани – кстати, ты передал ей мои наилучшие пожелания? – А как же. Кстати – вот. – Он достает из кармана телефон, пролистывает несколько страниц и разворачивает ко мне экран. На нем фото – смеющаяся Мелани с улыбчивым круглолицым малышом на коленях. – Ничего себе. Он отлично выглядит. И такой большой! – смеюсь я. – Как там Мелани, справляется? – Устает страшно, то и дело на больничном, но при этом счастлива. – Я за нее рада. Наступает пауза, во время которой Мэтью прячет телефон в карман и снова подталкивает качели. – Знаешь, я ведь так и не поблагодарила тебя, Мэтт. В смысле не поблагодарила как следует. Все время, пока шел суд, я была как будто не в себе. – Дело рассматривалось в суде целую вечность – впрочем, как всегда. Мэтью поворачивается ко мне боком, его взгляд прикован к качелям. Я смотрю на него, пытаясь угадать, о чем он думает. Сначала он даже не хотел брать у Лиэнн деньги – винил себя за то, что сразу не раскусил Тома. Но тут ничьей вины не было, даже судья так сказал. Неудачный круг доверия. Мэтью был уверен, что Тома проверит детектив Сандерс, а она поручила это сержанту. Тот отчитался, что все проверил как следует, а на самом деле сэкономил время: опросил только коллег Тома, которые за него и поручились. А ведь если бы сержант только позвонил в ту частную школу, где якобы учился Том, все сразу бы встало на свои места. – Ты ни в чем не виноват, и Мелани Сандерс тоже. Просто он оказался очень умен, – говорю я. – Он всех нас одурачил. Даже судья отметил его необычайную хитрость в своей речи. – Слова судьи до сих пор сидят у меня в памяти. «Не останавливаясь ни перед чем, вы заново изобретали свою личность, сплетая при этом хитроумную паутину лжи». Оказалось, что студентом Том играл в университетском театре, а заодно посещал занятия по фонетике, вырабатывая у себя среднеанглийский акцент. Все друзья-юристы тоже принимали Тома за ровню. – Никто не догадался бы искать меня в том доме, и никто не пришел бы туда за мной. Так что спасибо тебе, Мэтью. Он продолжает раскачивать качели, и вдруг в паузе между толчками протягивает ко мне руку и на мгновение дотрагивается до моего плеча. – Не стоит, Элис. От его жеста, от этого короткого прикосновения, у меня на глазах едва не выступают слезы, и я лишь молча киваю. Я все еще хожу к психологу, раз в две недели, учусь доверять своим суждениям. После того как я дважды попалась, сначала с Алексом, потом с Томом, я уже боюсь верить себе. Лиэнн и психолог в один голос твердят, что это потому, что я слишком хороший человек и вижу в людях исключительно лучшее. Они считают, что неверие в себя со временем пройдет. А еще я теперь ужасно боюсь насморка. Стоит почувствовать малейшую заложенность в носу, и я пугаюсь почти до паники. И каждый вечер капаю в нос сосудосуживающее, прямо уже до мании дошло. Вдох, раз, два, три. Выдох, раз, два, три. Тома осудили на пожизненное, но процесс все равно был ужасным. Он не признавал себя виновным ни по одному пункту и не пожелал отвечать на вопросы. Как будто его молчание могло что-то изменить. Сначала о мотивах Тома мы могли только догадываться. На допросах он просто отказывался давать объяснения. Его бабушка действительно покончила с собой, как он и говорил мне в той квартире, но почему, сначала тоже никто не понимал. В ее квартире нашли папку с моими статьями, вырезанными из газет, и это было единственное, что связывало ее со мной. Когда по делу о ее смерти проводилось дознание, наша газета не написала об этом ни слова – в тот день у нас как раз не оказалось свободных репортеров. Подняли протокол дознания, но мотивов ее самоубийства не обнаружилось и там. Лишь позже, когда произвели обыск в квартире Тома, все встало на свои места. Выяснилось, что его бабушка была очень привязана к старой квартире и во что бы то ни стало хотела там остаться. У меня прямо мурашки по спине пробежали, когда я узнала об этом. Пока шла компания по сносу дома, никто и понятия не имел, что кто-то из жильцов против. А ведь я тогда буквально ходила по квартирам, стучалась в двери, задавала людям вопросы, но с ней, видимо, не беседовала. Да и мои активистки тоже ничего не говорили мне о несогласных. Судя по дневнику, который нашли у Тома, он знал о переживаниях своей бабушки. И судя по тому, когда начались наши с ним отношения, он все рассчитал. Мы стали встречаться через несколько недель после ее смерти. Я прямо холодею, когда вспоминаю те встречи: наше первое свидание, я в его квартире, в его постели. Не догадываюсь ни о том, какую маску он носит, ни о том, сколько ненависти он за ней прячет… Полиция выяснила, что у Тома были сообщники, в основном молодые преступники, с которыми он познакомился на заре своей карьеры, когда работал государственным адвокатом. Одному из них он заплатил за то, чтобы тот брызнул мне в лицо холодной водой, второму – за покупку цветка для моей мамы, третьему – за звонок ему домой в то утро, когда он притворялся, будто разговаривает с курьером. Еще он подкупил охранников дома, предназначенного под снос, и те позволили ему доставить меня внутрь в большой сумке. На записи с камер наблюдения хорошо видна здоровенная черная сумка на колесиках и с замком-молнией. Мне и сейчас становится плохо, стоит о ней подумать. Я ведь могла задохнуться в ней.