Новый Орлеан 19 сентября 1980 г. Лишь кровь делает нас настоящими. Мысль является ей во сне, как последнее видение, вспыхнувшее посреди тьмы. Она просыпается, свернувшись под грубым одеялом в узком гравийном проходе между двумя могилами. Вдали на шоссе I-10 грохочут машины, пурпурное сумеречное небо дугой протягивается над кладбищем. Тот же сон, что вчера ночью, и позавчера тоже: она стоит на крыльце фермерского дома, где ветры носятся над равнинами и сотрясают стены. Одну руку она прижимает ко лбу, щурясь от безжалостного солнца на простирающиеся вдаль посевы, которые погибают из-за нехватки воды и денег. Вскоре на поля, заслонив дневной свет, хлынуло большое черное облако, состоящее из верхнего слоя почвы и похоронившее тракторы, амбары, дома и людей. На дворе 1935 год, она – девочка по имени Руби, и тем летом не выпадает дождь. Только ветер, солнце и пыль. И высокий худой незнакомец, бредущий издалека по дороге, с бурей за спиной. Ее бледный. «Теперь его нет», – думает Руби. Он исчез менее чем через год после Борго. Она тогда проснулась на закате одна в номере дорогого отеля в горах Озарк. А рядом на подушке – завернутый в белую простыню жестокий подарок на прощание – труп мальчика, лет пяти-шести, не более, с перерезанным горлом. Обескровленный, похолодевший. Прощальная насмешка. Лишь кровь делает нас настоящими. Она сбрасывает одеяло – найденное в мусорном баке накануне – и бредет среди осыпающихся могил в густеющей тьме. В ее теле нет тепла, несмотря на вечерний зной, и она идет в куртке, сунув руки в карманы. Стряхивает с себя остатки дневного сна. Перед склепами горят поминальные свечи, капая воском на выцветший мрамор. Она представляет себе лежащие внутри кости – мирно покоящиеся на полках, где о них заботятся. Где-то на этом кладбище, знает она, находится могила человека, который фотографировал проституток и выцарапывал им лица. Она не помнит его имени. Она опускает глаза на свои руки и видит первые слабые трещины у себя на перепонках между пальцами: ее уже царапала собственная чудовищная кровь. Она не кормилась с тех пор, как покинула Миссисипи. После того дальнобойщика. На вкус он оказался противный. С тех пор она не была… настоящей …голодной. Она огибает угол и видит группу ребятишек – двух мальчиков и девочку. У мальчиков – длинные неопрятные волосы и бороды, девочка – полуголая и вся в синяках. Они теснятся на узкой тропинке между двумя склепами. Они связывают друг другу руки резиновыми трубками и втыкают в кожу иголки. Над ними высится огромный ангел из белого мрамора, расправив крылья и скрывая их в своей вытянутой тени. Головы у ангела нет. Она отводит глаза, испытывая отвращение от их запаха – от вони нужды. Она перелезает через стену и идет по Эрсулайнс-авеню, потом по Шартр. Медленно обходит по кругу Джексон-сквер, где медиумы разбили палатки со своими столами, хрустальными шарами и картами Таро. Она задерживается там, где белобородый старик играет на стеклянных чашах с водой. На его столе горят свечи, озаряя чаши медово-золотистым сиянием. Ей нравится его музыка – высокая, изящная. Ее звучание напоминает ей о чем-то неопределимом – о женском голосе, возможно, принадлежавшем ее матери. Как бы то ни было, это человеческое ощущение, а большинство всего человеческого ее покинуло. Как и он. Хотя он человеком не был, ее бледный, но да – он тоже ее покинул. Она поворачивается спиной к сердцу Французского квартала и замечает дверь лавки. У нее в руках сигарета, на ней – грязные, потрепанные джинсы и футболка Led Zeppelin под джинсовой курткой. Здесь не потребуется много времени, чтобы кто-то – какой-нибудь студент, бармен, уличный музыкант с трубой – предложил ей закурить. Сегодня это пианист в фетровой шляпе, который собирался на концерт в баре, где он играет где-то в углу, пока посетители ждут своих столиков. От него пахнет дешевым одеколоном. Когда он предлагает ей огонь, она берется пальцами за его запястье. Ее желудок качается, как барка в беспокойном море. Кровь приливает. Сердце колотится. Но она все же мешкает. «Я брожу по городу, как крыса в стенах, – думает она. – Как паук в самом темном углу». Души странствующих по барам и кабакам перед рассветом – потеряны и забыты. Никто по ним не скучает. «Я съела однажды священника в Саванне, Джорджия, – вспоминает она. – На Рождество 1954 года. Заманила его к реке, подальше от его Библии и Бога. Прикоснулась к нему, и он узрел во мне вечную истину». Теперь она смотрит в тусклые карие глаза пианиста, на его светлый загривок, откуда она будет пить, на горящую спичку у него между пальцев. Вспоминает лицо мальчика, которого ее бледный оставил на подушке в горном отеле, и остекленевшие глаза того же цвета, что и у пианиста, и такие же рассеянные. Так странно вспоминать это сейчас – ведь с тех пор минуло столько лет. Она слышит голос бледного – «Любовь не наш удел, Руби, только кровь» – и позволяет пианисту убрать руку. Он отступает, но не достает пяткой черной туфли до края тротуара и заваливается назад. Роняет горящую спичку и, шикнув от боли, облизывает большой палец, после чего уходит по улице, медленно вспоминая, что у него выступление в каком-то ресторане и ему необходимо туда явиться. Она прислоняется к кованому забору, ограждающему задний двор собора Святого Людовика – там, где возвышается высокая статуя Христа с распростертыми объятиями, – когда мимо проносятся парень с девушкой. Девушка бежит быстрее, стараясь оставаться впереди. Рю чует мускусный запах, который они оставляют после себя. Он – солдат в военной форме, девушка – в короткой синей юбке. Без сомнения, он пишет ей письма, а она на них не отвечает. Девушке лет восемнадцать-девятнадцать. В полуквартале, на углу Сент-Энн-стрит, девушка оборачивается и кладет ладонь ему на грудь, останавливая его. Там, на потрескавшемся тротуаре, разыгрывается ссора. По брусчатке тянутся их длинные тени. Час уже поздний, и Французский квартал опустел – только несколько полуночников бродят по улицам в теплых кругах света фонарей. Ссора становится все громче. Девушка выплескивает оскорбление. Затем раздается треск пощечины, когда рука солдата ударяется о мягкую плоть. Рю чувствует, как у нее самой учащается пульс, глубоко внутри пробуждается инстинкт. Охотника. Убийцы. Ужаса. Она чувствует боль в зубах и в носовых пазухах – почти как чувствовала ниже живота, когда была человеком и ей было семнадцать, боль и жажду чего-то глубинного. Она начинает разом воспринимать все вокруг. Чувствует землю между кусками брусчатки, зеленую траву, прорастающую из трещин, соленую примесь в воздухе, запах болот и рептильную вонь склизких аллигаторов на расстоянии во множество миль. Девушка бежит. Спотыкается о брусчатку, затем наклоняется и сбрасывает каблуки – сначала один, потом второй. Бежит дальше, прижимая туфли к груди. Неровно, неуверенно, сама не зная, куда, лишь бы прочь от того, что сзади. Под железными балконами, мимо темных галерей с закрытыми ставнями. Сперва солдат не гонится за ней, а становится вполоборота и чешет голову, будто не зная, что делать. Затем вдруг пробивает ботинком хрупкую стеклянную дверь какой-то лавки. И только потом – устремляется вслед. Рю считает до десяти, после чего отступает от забора и направляется за ним. Боль распространяется на челюсти и десны, спускается по шее, проникает в живот. Сердце же теперь стучит в груди, точно трепещущая крыльями бешеная птица. Она идет быстро, нервы напряжены. Слышит шаги солдата, девичий голос. Слышит отдаленный грохот мусоровоза на улице, легкий стук лошадиных копыт. И все еще чувствует их дух – точно соленой пуповиной протянувшийся между парнем и девушкой, – но он слабеет, смешивается со множеством мерзких запахов города. Плесени, мочи, дерьма, выпивки и блевотины. Лошадей, жира, уксуса и ресторанных отходов. Влажных камней. Розмарина. Машинного масла. Но их запах слабеет. Она сворачивает на боковую улицу и быстро минует двор с высокими стенами, где за железными шипами и разбитыми панелями из цветного стекла видны верхушки бананов. Она сворачивает на Дофин-стрит, откуда – влево до Канал-стрит и вправо к Эспланейд – тянутся искривленные домишки, стоявшие до того, как появилась сама страна. Они безмолвны и погружены в темноту. А парня с девушкой уже не слышно. Она чувствует: горячая волна накатывает, готовая прорваться наружу. Она их теряет. Посреди улицы закрывает глаза и делает глубокий вдох. Один раз, два, три. Из переулка между белым решетчатым забором и ближайшим домом по асфальту выкатывается стеклянная бутылка. Она оглядывается вокруг. Широкая улица влажная и пустая. Снова звук: тихий, мягкий вздох удовольствия, и что-то шуршит за забором. Она медленно подходит. Всматривается за угол. Солдат прижимает девушку к грубой кирпичной стене дома, его форменные брюки спущены до лодыжек, ее ноги обвивают его талию. Он держит ее за зад и тихо входит в нее, а ее лицо тесно прижимается к его плечу с пылким наслаждением. Она тяжело дышит, обвивая руками его шею. Ее пальцы выгибаются, впиваясь в оливковую ткань его воротника, в его загорелую кожу. Рю замечает, что ее босые подошвы черны от пробежки по грязным улицам. Туфли девушки лежат на брусчатке. Рю отдаляется от них и смотрит на свою потрескавшуюся кожу тыльной стороны ладоней. Касается медальона у себя на шее – того, о котором иногда забывает, что он на ней. Того, в одной половинке которого ее фотография, а в другой – мальчика. Она забывает, что носит его, хотя он состоит из холодного металла, ее кожа еще холоднее. Она скользит рукой вдоль цепочки, касается маленького белого шрама в основании горла, и ее поражает боль такая, какой не испытывала много лет, – волна, вымывающая голод из ее крови и оставляющая чувство более глубокое и более человеческое. «Я могла дотянуться до полуночного неба, усыпанного жемчугом проклятого Млечного Пути, – думает она, – но здесь, на этой улице, посреди этих кирпичей и двух глупых детей, трахающихся в проулке, я… такая маленькая. Я ничто. Мне так ни до чего не дотянуться». Она отпускает медальон на ее шее. Лишь кровь делает нас настоящими. Парень издает стон, и девушка прижимается лицом к его уху и шепчет имя Господа. Рю уходит прочь. Форт-Уорт 22 сентября Рю выбирается из автобуса перед рассветом. Ее долгий путь через весь Юг наконец подходит к концу. Она переезжала в промежутках между последними длинными летними деньками, время и свет всегда были ей помехой. Днями она спала в заплесневелых мотелях, дренажных трубах и на остановках. До Нового Орлеана в ее распоряжении была узкая койка в кабине грузовика, где рядом с ней остывал красный, влажный дальнобойщик, пока грузовик стоял на холостом ходу у обочины трассы между Паскагулой и Галфпортом. Теперь, чувствуя, как ее желудок ворочается, будто двигатель, который не знает, что заглох, она направляется к Девятой улице. Воздух в этом городе – сухой, горячий, жесткий, он торопит ее под унылым оранжевым небом. Она обхватывает себя руками поверх джинсовой куртки, длинные рукава закрывают ее потрескавшуюся, шелушащуюся кожу. Солнцезащитные очки защищают капилляры в глазах – те, что проявляются, когда кровь больше не выносит голода и наливает их краской, будто она какой-то бешеный зверь, а тело рассыпается в пыль и погибает. Уже четыре дня без свежей крови. Без еды, она только движется вперед, как только заходит солнце. Длинной дорогой на юг. Свернувшись в тугой комок боли в задней части автобуса, прижавшись головой к стеклу, скрестив руки на животе, чтобы скрыть звуки, которые тот издает. Волосы у нее спутаны, колени на джинсах почти черные от грязи. Она поворачивает направо и оказывается на Трокмортон-стрит. Через два квартала – налево на Седьмую улицу, на запад, прочь от восходящего солнца, к своей единственной цели – убежищу. Она добирается до парка, за парком была река, за рекой – мост, а под мостом – тесная, густая тьма. Она съезжает по травянистой насыпи, тянущейся вдоль разбитого тротуара к мосту, где видит, как на фоне теплеющего неба трепещут крошечные черные точки. Она слышит, как они возвращаются на свои насесты среди железа и бетона и как хор высоких голосов сплетается в единое одеяло ночи. Здесь она перебирается через металлическое ограждение и спускается в полую гофрированную трубу, выступающую над рекой. В темноте, в сырости, на четвереньках, она ждет, прислушиваясь, и по трубе до нее слабо доносится чье-то сопение. Она отползает далеко назад, где в едва шевелящейся груде тряпья ее ждет зловоние, и когда отделяет ткань от плоти спящего под нею – ее пальцы натыкаются на жесткую бороду, и, несмотря на ужасный смрад, поднимает обломок банки из-под кофе, валяющейся среди мусора, и пронзает спящему шею. По бороде струится кровь – горячая и сухая, как техасский ветер, и тело под тряпьем начинает дергаться и брыкаться. Звуки отдаются эхом по трубе и над рекой – но их заглушает писк летучих мышей. Сидя в трубе, Рю пьет, пока у нее не заполняется желудок, а человек в тряпье не перестает шевелиться. Затем, в этой сырости, она сворачивается калачиком, кладет голову на сгиб руки, и здесь, куда не достигает солнце, ее голод утихает, а летнее путешествие завершается, и она устраивается на ночлег. Ей снятся мрачные сны. Три дня спустя. Грузовик марки «Питербилт» сильно дергается, высаживая ее, и укатывается дальше по шоссе. Далекие огни Форт-Уорта тянутся узкой лентой вдоль восточного горизонта. На западе, куда направилась громадина, разливается солнце. Она смотрит, как меркнет свет задних фар и небо теряет последние цвета. Она слышит резкие звуки скрипки. Поворачивает и направляется на поросшую сорняками стоянку перед длинным приземистым зданием. На красном фасаде большими белыми буквами написано «ПОГОНЩИК». Когда-то это мог быть продуктовый магазин или что-то промышленное, но теперь он восстановлен и переделан под какой-то огромный металлический сарай на краю прерии. Стоянка заставлена «Фордами» и «Шевроле», новыми и старыми. Причем старые – это в основном фермерские грузовики с необъятными пятнами ржавчины и цепями или веревками на задних дверцах и бортах. У входа, опираясь на решетки и бамперы, курят и плюются длинноногие силуэты в шляпах. Она – в новой джинсовой куртке, красных сапогах и розовой кофте на пуговицах. Цвет кожи у нее уже не землистый – тепло к ней вернулось. Взлохмаченные рыжие кудри блестят почти неестественно, и, проходя мимо мужчин в тусклом голубом свете, она чувствует на себе их взгляды. Двое мужчин присвистывают. Сегодня она более чем голодна. Она словно помолодела, посвежела, взбодрилась. Сегодня она настроена на охоту. На бочке перед входом сидит толстяк. Он смотрит на нее с видом человека, немало повидавшего на своем веку. Под его седыми моржовыми усами возникает улыбка, и он любезно открывает дверь. – Мэм, – произносит он. Внутри танцпол заполнен телами – и молодыми, и старыми. Он простирается вдоль всей длины ангароподобного здания. Доски, замечает Рю, некогда бывшие цвета морской волны, давно истерты подошвами и каблуками. Стоит запах пива, дыма, духов и пота. Квадратные столики и стулья с соломенными днищами расставлены по периметру помещения, так что обстановка напоминает арену, где мужчины и женщины берут друг друга за руки, будто одна скотина выводит другую из загона. Рю прокладывает себе путь сквозь тела – мимо качающихся ковбойских шляп с перьями, клетчатых рубашек, кожаных жилетов и платков – и занимает свободный столик у задней стены, откуда виден весь танцпол. В дальнем конце помещения расположена дощатая сцена, где группа в желтых футболках и черных ботинках играет на фоне техасского флага, одинокой звезды. В их звучании – сталь и струны, сладкие аккорды и гармонии. Она не знает этой песни, но, похоже, это что-то старое и простое, и ей нравится. Она всегда любила скрипку – та напоминает ей о человеке, которого когда-то она звала отцом, когда еще была человеком. Это был фермер с сильными узловатыми руками, который брал по праздникам скрипку и играл у камина.